Всему своё время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время убивать, и время врачевать… время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру. Книга Екклесиаста.
Брюс широко открыл рот и глубоко вдохнул. «Я дышу!» — пронеслась первая, ясная и чёткая, мысль. Он ожидал боль в груди, колючую сухость в горле и прерывистый свист в лёгких, но дышалось легко. Брюс отчаянно дёрнулся, пытаясь сбросить летучих мышей, однако летучие мыши пропали. Он замер и осторожно пошевелил плечами — ничто не давило на него. Он освободился. Он дышал. Он лежал на чём-то мягком. Его телу было так хорошо лежать на чем-то мягком. Он лежал на чём-то мягком и слышал голос, и звучал голос торжественно и важно. — «Глядите, птенец, у которого хобот!» — раздался в толпе одобрительный хохот. «Птенец?..» — «Не птенец! А, скорей, СЛОНОПТИЦА!..» Но так и обязано было случиться! Обязано!.. Так и случилось в конце. Ведь это же Хортон сидел на яйце! В волну штормовую. Холодной зимой… И слон возвратился с сынишкой домой. Кларк Кент закончил декламировать, вздохнул и чем-то зашуршал. Брюс, поморщившись, сел на… постели? Жизнь после смерти существует? Ад существует? Он умер, попал в ад и проведёт вечность, слушая, как Кларк Кент читает ему сказки для малышей. Брюс шумно вдохнул через нос и повернул голову. — Где я? — всё-таки спросил он. — Что ты делаешь? — Брюс?! — почему-то пискляво отозвался Кларк. — Почти сорок лет как Брюс. Почему ты читал мне сказку? — Потому что ты меня… попросил? — Я тебя попросил? — Да-а-а? — растерянно ответил Кларк. — Тебе же очень нравятся сказки Доктора Сьюза, особенно про слона Хортона. Тебе вообще очень нравятся сказки: про мышонка с печеньем, про ламу-ламу — красную пижаму и про котёнка Шмяка. Твоя любимая: «Котёнок Шмяк и мышки-братишки». Брюс понятия не имел, о чём речь. Он сидел на кровати, одетый в… Он потрогал себя. На нём были надеты мягкие штаны и мягкий же хлопчатобумажный свитер, на ногах — мягкие носки. Он сидел на кровати, странно одетый, и у него ничего не болело — абсолютно ничего. — Ты помнишь меня? — почему-то нервно поинтересовался Кларк. — Ты пришёл в себя, но забыл всё, что случилось, когда ты был… не в себе? Ты помнишь, кто я такой? — Ты чёртов идиот, Кент, который читает сорокалетнему мужику сказки, — процедил Брюс, щупая живот под свитером. Рана не кровоточила. Она зажила, и на её месте находился длинный, тонкий рубец. — Ид-ди-от? — запинаясь переспросил Кларк. — Не сладкая тыковка, не плюшевый мишка, не Джонни-бой — сексуальный ковбой? Прошу, скажи, что я не твоя сладкая тыковка. Звучало омерзительно, и Брюс пробурчал что-то неразборчивое. — Пожалуйста, скажи. — Ты не… не моя, хнн, сладкая тыковка, идиот. — Отличные новости, наконец-то я идиот! — счастливо воскликнул Кларк. Брюс никогда не слышал, чтобы кто-то так радовался тому, что он идиот. — Иисусе и Пресвятая Дева Мария, ты всё-таки пришёл в себя! — Что-то громыхнуло об пол. — Я должен позвонить Дику! — Стой. Постой. Брюс сглотнул. Низ живота свело от нахлынувшего страха, потому что он совсем ничего не понимал. Он сидел на кровати, странно одетый, у него ничего не болело, и все раны зажили. Место, в котором стояла кровать, пахло чистотой и лекарствами — так пахли больничные палаты. Рядом с кроватью находился Кларк Кент. Брюс слышал голос Кларка Кента, ощущал присутствие Кларка Кента, смотрел в упор на Кларка Кента, но не видел его, как не видел ни себя, ни кровати, на которой сидел. Он ничего не видел. Мир наполняла непроглядная темнота, и значит — он не выбрался. Он в пещере, в могиле, среди мертвецов, умирает сам, укрытый полчищами летучих мышей, и всё, что сейчас происходит, — ему чудится. — Я умираю? — Что? Нет. Ты живой. Всё давно закончилось, и ты жив и здоров. — Но… — Брюс крепко зажмурился, поднял веки, но темнота не рассеялась. — Если я живой, почему здесь так темно? Почему я ничего не вижу? — Ох… — в голосе Кларка отчётливо прозвучало сочувствие. — Ты и это забыл? Мне очень-очень жаль. Правда. Брюс откинулся на подушки в изголовье кровати и постарался выровнять сбившееся дыхание. — То есть никто не знает, что со мной? — уточнил он, выслушав Кларка. — Да. Физически ты здоров и должен видеть, но не видишь. Врачи не могут объяснить твоё состояние. — И я нахожусь в больнице уже… — …Десять с хвостиком месяцев, — как будто виновато пробормотал Кларк. — Считай, заново родился. — Нет. Неправда, — возразил Брюс и выпрямился. Две минуты назад он умирал, лёжа на ковре из сожжённых людей, а теперь он жив, здоров, но слеп и из его памяти выпал без малого год жизни. Так не бывает. Он чуял сладкую вонь, принявшую его в смертельные объятия. Летучие мыши царапали ему лицо, и отец улыбался глядя на него. — Докажи! Докажи, чёрт тебя дери! Докажи, что я живой! Он яростно рванулся вправо, вскочил и, потеряв равновесие, едва не упал, но Кларк подхватил его спереди под мышки. — Докажи! Брюс вцепился во что-то, наверное, в пиджак, на ощупь добрался до лацканов и дёрнул Кларка на себя: — Докажи мне! — Пожалуйста, успокойся, — попросил Кларк. — Просто… дыши? Ладно? Дыши, Брюс, дыши. Он чувствовал немного несвежее дыхание Кларка, смешанное с ароматом клубничной жевательной резинки, и не хотел дышать, но дышал. Брюс дышал и дышал, всё медленнее и размереннее, отсчитывал про себя вдохи-выдохи и успокаивался. Он живой. Он ослеп, но живой. В пещере Кларк Кент не жевал клубничную жвачку, ему бы не удалось выдумать Кларка Кента, жующего клубничную жвачку, поэтому всё по-настоящему. — Ты в порядке? Присядешь? Брюс разжал пальцы и отшатнулся. Кровать упёрлась ему в подколенные ямки, и он вынужденно сел. — Какие доказательства тебе нужны? — Судя по звукам, Кларк тоже устроился на прежнем месте. — У тебя всё зажило: все ссадины, ушибы и ранения, огнестрельные и ножевые; четыре сломанных ребра; ушиб спины с вывихом позвонков и растянутая лодыжка. — У меня всё это было? — Да. Я заработал перелом надколенника, но обнаружили это только в больнице. Адреналин. У тебя волосы отрасли. У тебя хвостик. — У меня что?.. Брюс потрогал голову. Волосы, особенно на голове, росли у него запредельно быстро, но… Хвост? Под пальцами вместо коротеньких пеньков чувствовалось что-то гладкое и густое. Паникуя, он нервно повёл ладонью по затылку и наткнулся на… что-то? Брюс сдёрнул резинку, и распустившиеся волосы хлестнули его по плечам. Он отшвырнул резинку в сторону. — Какого хрена у меня на голове эта… хрень? Какого хрена я похож на хиппи? — Ты сам захотел? — как-то неуверенно отозвался Кларк. — Тебе, мгм, идёт. — Заткнись, — сипло отрезал Брюс. Он вновь зажмурился и вновь ничего не изменилось. Он не видел. Вокруг разливалась чёрная-пречёрная чернота, и он не видел. Если ему снился кошмар, стоило открыть глаза, и кошмар проходил, но теперь он мог открывать глаза сколько угодно — кошмар оставался с ним. Брюс не видел. Его окружала пустая, вязкая тьма, и он не видел во тьме. Он не знал, что — кто — прячется во тьме. — Зрение вернётся, — сказал Кларк. — Врачи говорили, в конце концов ты придёшь в себя, и ты пришёл. Значит, и зрение скоро вернётся. Впервые страх потерять зрение Брюс ощутил, познакомившись с Марвином, и вот его страх стал реальностью. Он не видел. Он не видел, чёрт возьми! — Ты слепой, но ты не ослеп. Всё обязательно будет в порядке, — добавил Кларк и взял Брюса за руку. Тот хотел огрызнуться и немедленно отдёрнуть ладонь, но вместо этого вцепился в Кларка второй рукой. Он не ослеп. Он слепой. Он слепой и должен осязать, должен прикасаться к кому-то, должен чувствовать жизнь. Ему нужно что-то, кроме бесконечной холодной темноты. Он нуждается в тепле чьей-то кожи. Ему необходимо ощущать что-то настоящее — настоящее, настоящее, сгоревшую человеческую плоть, расползающуюся под пальцами, обнажающую черепа, черепа. Брюс содрогнулся. Слабак. Мальчишка Марвин справился со своей бедой, неужели он не справится? Миллионы людей живут во тьме каждый день. Ничего такого. Всего лишь зрение, которое к нему вернётся, а если же нет — он дышит, слышит, ходит и говорит. Он выдержит. Брюс коротко выдохнул и отнял руки. Кларк укоризненно цокнул языком. — Как моя семья? — скрестив на груди руки, спросил Брюс. — Что с Лютором? Судебный процесс уже завершился? — Твоя семья в полном порядке. У них всё замечательно. Лютор… — Что? Не говори, что вы всё испортили. Не говори, что он выкрутился. — Нет. Конечно нет. Сбор… улик занял два с половиной месяца, а судебный процесс был закрытым и длился рекордные две недели: никаких ожиданий, затягивания и отсрочек. Лютора осудили. Он получил наказание, соответствующее его преступлениям, и вытеснил из Книги Гиннеса других монстров. Полмиллиона лет. «Скала». Слышал о ней? Желудок Брюса сжался так, словно он стоял в лифте наверху небоскрёба и резко рухнул сквозь этажи. Как говорили в квартале: «Лучше на кол сесть, чем в "Скалу" присесть». Кларк Кент и Лоис Лейн, единственные журналисты, которых лет пять назад допустили в «Скалу». Никому больше не довелось написать статью о международной тюрьме в Антарктике для особых опасных преступников и тех, кто совершил преступления против человечества. Всё, что будет у Лютора до конца жизни, — крошечная комната на одного с четырьмя надёжно защищёнными камерами наблюдения по углам. Ни телевизора, ни радио, ни интернета, ни книг, ни писем. Ни свиданий. Никаких людей. Вся скудная обстановка была металлической и встроенной в пол, стены и потолок самого помещения. Завтрак, обед и ужин на съедобной посуде доставлялись по трубкам пневмопочты. Никаких столовых приборов. Заключённых не лечили и не выводили на прогулки. Им не полагались ни бритва, ни расчёска, ни зубная щётка, ни мыло с шампунем. Из отверстий в потолке в углу клетки один раз в день текла относительно тёплая вода, а на попытки забить сток в камеру пускали усыпляющий газ. Четырежды в год с помощью всё того же газа арестантам меняли бельё и одежду. Девяносто процентов заключённых сходило с ума к концу первого года, к концу третьего — большинство умирало от тоски и одиночества. Максимальный срок, проведённый в «Скале», равнялся тринадцати годам и семи месяцам. Международные правозащитные организации не единожды выдвигали инициативы по закрытию тюрьмы, но их голоса не находили поддержки. В «Скале» сидели нелюди, а нелюдям не полагалось человеческих прав. — Справедливо. Он жестоко и торжествующе усмехнулся. Лекса Лютора, самодовольного, болтливого, эгоцентричного, обожающего находиться в центре внимания, всё равно что похоронили заживо. Спра-вед-ли-во. Лекса Лютора больше не существовало. «Я осквернил тебя, Брюс Уэйн, потомок благородных английских аристократов, неблагородный сын Томаса и Марты Уэйн. Сможешь ли ты жить с этим?» Время действительно покажет, и, в отличие от Лекса Лютора, у Брюса было это время. Он снова выжил. Ему повезло так, как везло немногим. Он получил шанс. «Не проеби», — сказал ему то ли Томми, то ли Харв, то ли Конс. — Да. Полетело много голов. Всех причастных приговорили к нескольким пожизненным, и у нас в стране сменилась власть. Президент пустил себе пулю в висок до того, как ему объявили импичмент, вице-президент последовал его примеру… — Короче. — Теперь у нас президент — женщина. Я, кстати, на предыдущих выборах голосовал за неё. Брюс — тоже. — Негр, извращенец и баба, — нарочито грубо проворчал он. — Следующим будет пидор или транс, или всё вместе. — Брюс! Как грубо! Ты не можешь быть настолько неполиткорректным! — Гей-трансгендер-афроамериканец. Устраивает? — Ты меня дразнишь? — Это тюремная больница? — вместо ответа спросил Брюс. — Как тебя сюда пустили? Почему я не прикован? Сколько мне дали? — Что? Ты не в тюрьме, а в обычной больнице, обычной хорошей больнице. Тебя ни в чём не обвинили. Господи, Брюс, если бы не ты, мы бы никогда не нашли нулевой уровень. Ты его отыскал, ты потащил меня за собой, ты обнаружил выживших, ты остановил Лютора ценой собственной жизни! Чудо — то, что ты выжил! Ты настоящий герой. — Давай без этого. — Я говорю правду. Ты — герой, но… никому не известный герой, — вроде бы смущённо добавил Кларк. — Дик твердил, ты не захочешь огласки, и для общественности… — …Герой — ты. — Я не хотел, но выхода не оставалось. Лютор о тебе ни словом не обмолвился. Оливер договорился с полицией и федералами, и «Плэнет» получила все лавры. Мне вернули прежнюю должность и даже выделили отдельный кабинет. Гм. Знаешь, скольких людей ты спас? Сорок девять человек, среди них двадцать восемь детей, и не все они были сиротами, беспризорниками и бродягами! Трое умерли в больнице, но остальные выжили, и хотя немалая их часть никогда не сможет вернуться к полноценной жизни — тридцать два человека прошли полный курс реабилитации. На сегодняшний день. Мгм. Я совсем не хотел занимать твоё мес… — Меня всё устраивает. Вы поступили правильно. — Дик говорил, что ты так скажешь. Все бордели закрыты, проституция объявлена вне закона. В стране кризис. Миллионы людей остались без средств к существованию, и безработица достигла небывалого уровня. — Ожидаемо. Как Марвин? — Он восстановился. Оливер взял его под опеку, и у Марвина новая жизнь и новые глаза. Представляешь? Ему сделали новые гла… Извини. Прости, пожалуйста, я не подумал. Брюс потрогал собственные глаза. Он чувствовал себя человеком, заснувшим в своей квартире, в своей кровати, под своим одеялом, а очнувшимся в самолёте, на высоте трёх тысяч миль, с парашютом за спиной, совсем не готовым к головокружительному прыжку. — Зрение обязательно вернётся, — напомнил Кларк. — Ты ведь вернулся. — Что это значит? Почему я здесь так долго? Моя страховка… У меня же есть страховка? Я не могу позволить себе находиться в больнице почти год, особенно в нынешних условиях. Такие расходы мне не по карману. Счета бу… — Насчёт счетов не волнуйся, Оливер Квин взял всё на себя. Брюс собрался кинуть что-нибудь резкое, но осёкся. Олли мог это позволить, и Олли ему задолжал. Справедливо. — Ты сам решил остаться в больнице, пока не придёшь в себя, — продолжил Кларк. — У тебя что-то вроде амнистического расстройства. Твой лечащий врач и специалисты, которых приглашал Квин, так и не определились с точным диагнозом. Они разрывались между кататимной амнезией, избирательной амнезией, глобарной амнезией, непрерывной амнезией и какой-то там ещё амнезией. Ты очнулся на второй день. Ты помнил самого себя, но забыл о своих… отношениях с Лютором, о том, что случилось в пещере, о своём происхождении, забыл свою семью, ну, и меня. Ты помнил, что есть такой журналист Кларк Кент, но не помнил, что мы с тобой друзья. — Мы не друзья. Кларк сердито кашлянул и замолчал так выразительно, что Брюс почувствовал приятное удовлетворение. Будто кто-то приложил к озябшим ногам тёплую грелку. — Какое сегодня число? — Второе марта. Две тысячи восемнадцатого. — Мне уже тридцать во… сорок? — пробормотал Брюс и потёр лоб. Он ничего не помнил. Он словно перенёсся из пещеры прямо в текущий момент. — Да. Праздник прошёл замечательно. Ты пригласил всю больницу — буквально. Ты местный любимчик, и тебе разрешили устроить вечеринку в ресторане клиники. Было много подарков и воздушных шариков. И огромный торт. — Я местный… кто? — недоверчиво переспросил Брюс. — Я отпраздновал свой день рождения как четырёхлетка? — Вдобавок к амнезии тебе диагностировали диссоциативное расстройство идентичности, — несчастным голосом пояснил Кларк. — Это психиатрическая больница? — Нет, это обычная больница. — Кларк вздохнул. — Ты вёл себя не так, как всегда: весело, жизнерадостно, дружелюбно. Ты постоянно шутил и… К чёрту. Ты не псих, Брюс. Тебе поставили диагноз, потому что им нужно было как-то это назвать, но при диссоциативном расстройстве человек не просто ведёт себя иначе, а становится кем-то другим вплоть до нового имени, новой манеры говорить и жестикулировать, новой походки и мимики. У новой личности своя память и своя жизнь, которая никак не связана с памятью и жизнью базовой личности. Как в «Бойцовском клубе». Ты по большей части оставался собой, но иным собой. Брюс задумчиво провёл ладонью по подбородку — хрустнула щетина. — Тебе бреют бороду дважды в неделю. Лучше бы ему брили голову дважды в неделю. Брюса вдруг прошиб холодный пот, и он, опустив руку, тщательно ощупал пах. — Там, э-э, всё в порядке. — Что это значит? — прорычал он, грозно уставившись на Кларка. Брюс надеялся, что уставился именно на Кларка, иначе его грозный взгляд терял всякий смысл. — Н-ничего. Ты, мгм, вёл себя со мной очень… дружелюбно. — Хочешь сказать, я к тебе приставал? Я? К тебе? Кларк душераздирающе громко вздохнул и — Брюсу почудилось — уронил голову: — Ты вёл себя очень-очень дружелюбно, — деликатно и глухо повторил он, — но я не мог отплатить тебе той же монетой, потому что ты был не в себе — немного иначе, чем раньше, но не в себе. Единожды я оступился, но не повторю свою ошибку. — Как благородно. Проклятье. Он приставал к Кенту — опять и опять вычеркнул это из памяти. Он называл его плюшевым мишкой? Джонни-боем — сексуальным ковбоем? Своей сладкой тыковкой? Да какого чёрта. Брюсу не могло прийти такое в голову в принципе. Невозможно. Кем он был последние десять месяцев и что делал? — Знаешь, тебя ведь спасли летучие мыши, в первый раз и во второй тоже, — сменил Кларк тему. — После такого начинаешь верить, что ты и правда Бэтмен. Брюс промолчал, и Кларк продолжил: — Всё утихло, и я бросился на поиски. Мыши укрыли тебя, как трёхфутовое одеяло, сплошь утыканное мелкими сталактитами. Обломки пронзили бы тебя насквозь, но мыши тебя защитили, а я успел вовремя. Ты уже не дышал, когда я тебя откопал, искусственное дыхание не помогло, и мне пришлось… Гм. В общем, рёбра ты сломал не при падении. Их сломал я, когда пытался запустить твоё сердце. Извини. — Мне подать на тебя в суд? — хмыкнул Брюс и потрогал грудь. — Я бы не хотел, — пробормотал Кларк. — Идиот. Брюс сунул ладонь под свитер и едва не запутался пальцами в волосах, однако нащупал небольшую ямку напротив сердца. Его сердце могло остановиться — не единожды — но оно билось. Он живой. Он живой человек с бьющимся сердцем, и всё, что ему хотелось, — встретиться с семьёй. — Звони Дику.***
— Руку, Б. Брюс захлопнул дверцу машину, поправил перчатки и нехотя опёрся на Дика. — Или возьми свою шикарную белую тросточку и надень суперочки. Ничего не ответив, Брюс задрал голову. Ему чудилось, наверху раскинулось ясное-ясное небо, какое никогда не увидишь в городе. Оно не давило бетонной плитой, а струилось по плечам паутиной звёзд, и хотелось раскинуть руки, оттолкнуться от земли и воспарить. Брюс почувствовал необъяснимое спокойствие. Что-то неуловимо знакомое витало в воздухе — неуловимо знакомое, забытое, но хорошее. Где он? Что это за место? Он дома? Он вдохнул полной грудью, его ноздри затрепетали. Пахло тоже странно. Пахло землёй и талым снегом. Пахло залежалой травой и мокрым деревом. Пахло чем-то первозданным. Он чихнул. Немного пахло навозом. Врачи продержали его в больнице ещё пять дней, и всё пять дней он думал о трёх вещах: о собственной слепоте, о собственном безумном поведении в последние десять месяцев и о том, что от него что-то скрывают. Его навещали Кларк Кент и Дик, с другими детьми он разговаривал по телефону, ограничиваясь общими фразами, и Дик на пару с Кентом и остальной семьёй что-то утаивал. Сегодня вечером Грейсон посадил его в машину, и они поехали домой, но судя по тому, что мочевой пузырь лопался, путь занял не час и не два, а всю дорогу Брюс почему-то проспал и до сих пор хотел спать. — Ты подлил мне снотворное в сок? — догадался он. — М-м-м, — неопределённо протянул Грейсон. — Где мы? — задал второй вопрос Брюс. — На месте, — ещё неопределённее отозвался Дик и потащил его за собой. Брюс пожалел, что из упрямства не надел суперочки, которые Оливер Квин разработал лично для него. Откровенно говоря, очки являлись улучшенной версией OrCam, навороченной, мощной и компактной: камера не прикрепляемая, а встроенная в одну дужку; вычислительный блок не отдельно, а часть второй дужки. Брюс предпочёл бы тёмные стёкла, но линзы были стандартными. — Ступеньки. Он споткнулся, но сохранил равновесие и осторожно поднялся на… крыльцо? Что-то скрипнуло. В лицо ударило теплом, и лёгкий запах дыма защекотал ноздри. — Порог, — предупредил Дик. — Ты купил дом? — уточнил Брюс, когда за спиной хлопнула дверь. — Мы не в Готэме? Где находилась та больница? — Ну-у-у. Обещай, что не станешь ворчать. Давай, Б, дай мне самую страшную клятву. Поклянись на крови. Поклянись своей жизнью. Поклянись жизнью своих детей. Поклянись здоровьем своего члена. Клянись. — Дик. — Ладушки. Ты станешь ворчать. — Послышались удаляющиеся шаги. — Больница находилась в Канзас-Сити, а мы теперь находимся в Смолвиле, — издалека, торопливо сказал Дик. — Что-то знакомое. Где это? — Это ферма Кентов, милый домик в деревне, в котором ты провёл раннее детство, — пояснил Дик. — Дом… Кларка Кента. — Что?! — не веря ушам прорычал Брюс. — Тише, медведь, разбудишь всех. — Пусть просыпаются. Мы уезжаем! — рявкнул Брюс. — Ты не имел права перевозить семью сюда. Мы не нищие. Нам не нужны подачки! — Эй, полегче, большой босс, это не подачка! Я снял дом прошлым летом. Кларк предложил, мы посовещались и приняли решение. Он не хотел брать с нас деньги, но я поставил условие. — Плевать. Мы всё равно уезжаем. — Хорошо. Давай. Уезжай. Дверь прямо за тобой. Справа лестница, которая ведёт наверх. Поднимайся, буди всех и уезжай. Голос Дика приблизился, и Брюс в бессилии сжал кулаки. Это просто нечестно. Конечно, он в некотором роде привык к Кларку Кенту, но совсем не собирался и дальше пускать его в свою жизнь и в жизнь своей семьи. До ужаса нечестно. Он попал в зависимое положение. Он не управлял собственной жизнью. Он лишился и зрения, и контроля. Он ничего не контролировал — контролировали его. — Несправедливо, Ричард. Ты пользуешься… — …Твоей слепотой? Ага. Я пользуюсь твоей слепотой, — беззаботно заявил Дик. — Я пользуюсь твоей слепотой, потому что ты твердолобый болван. Нам всем нужна передышка — до сих пор нужна. Тебе нужна передышка. Смолвиль — лучшее место, чтобы прийти в себя. Маленький и тихий город с консервативными, но добрыми и честными людьми. Спокойный город, в котором самое страшное преступление за последние семь дней — убийство соседской коровы. Смолвиль — то, что нам всем нужно. Мы здесь не навсегда. Мы все столичные штучки, Б, но нам необходимо перевести дыхание. Когда мы оправимся — оправимся по-настоящему — мы уедем, но не сегодня, не завтра и не через месяц. Смирись. Кстати, ты знал о доме, когда был не в себе, и не возражал. — За сколько ты снял дом? — недовольно поинтересовался Брюс. — Ты уже не злишься? — весело спросил Дик. Его голос раздавался совсем близко. — Собираешься меня ударить? Будешь и дальше сверлить меня злобным взглядом своих незрячих глаз? Ох, прости, Б, я тоже болван. Брюс хмыкнул и не стал упрямиться, когда Грейсон взял его под руку. — Девятьсот долларов в месяц, и да, это отличная цена для захолустья. Утром ты встретишься с семьёй, но у нас всё замечательно. Ты забыл, но мы говорили тебе. Последние пять дней мы намеренно молчали, но у нас всё суперзамечательно. Дэмиен изменился. Кассандра в порядке. У Джейсона есть работа, мотоцикл — не ворчи — и девушка. — У Джейсона есть девушка? — Красотка, Б, отвечаю. Увидишь — слюнки потекут. Ох, болван болванский. — Грейсон фыркнул и вроде бы шлёпнул ладонью по лбу. — Барбара в порядке. Парни Олли соорудили для неё суперпупернавороченный экзоскелет, и она живёт полноценной жизнью. Мы вместе работаем в управлении шерифа. Альфред вписался в общую движуху и устроился в городскую библиотеку, работает три раза в неделю по четыре часа. — Кто сидит с Тимом? Насколько квалифицированны местные сиделки? — Тимми… — Дик многозначительно помолчал. — Тимми ходит в школу, и у него — барабанная дробь, ты готов, Б? — появился друг. — Тим не может… — Брюс тряхнул головой — проклятыми волосами — и сделал мысленную заметку немедленно подстричься. — Тим ходит в школу? — В начале были трудности, но здесь на удивление отличные коррекционные классы и внимательные учителя. Два месяца без инцидентов. Малыш счастлив и весел. Брюс неловко кашлянул. Он жаждал новостей, жаждал хороших новостей и теперь не мог поверить. Неужели у них наконец-то всё наладилось? Неужели это возможно? «Дик справился», — подумал Брюс и мысленно улыбнулся. Может, ему стоило сказать: «Я горжусь тобой, сын?» Может, ему не стоило ничего говорить. Дик и так всё знал. Дик всегда всё знал лучше всех. — Как вам удалось найти работу в нынешней экономической ситуации? — задал он нейтральный вопрос. — Кларк Кент в Смолвиле всё равно что Иисус Христос в католической церкви. Он здорово помог, да и маленькие города кризис затронул в меньшей степени. Здесь хватает работы. Брюс что-то буркнул. В его жизни стало чересчур много Кларка Кента, и сегодня он больше ничего не хотел слышать о Кларке Кенте. Он вообще больше не хотел слышать о Кларке Кенте. Он больше не хотел видеть Кларка Кента. Когда к нему вернётся зрение, как он посмотрит в глаза тому, кого называл своей сладкой тыковкой? Как кто-то мог смотреть в глаза тому, кого называл грёбаной сладкой тыковкой? Что он творил эти десять месяцев, кроме как называл Кларка Кента сладкой тыковкой? «Я хуею, Б, — восхитился невидимый Константин, — как невъебенно круто протекла твоя крыша. Но, бля буду, мистер суперхуй охуенно сладкая тыковка». «Завали, Конс!» — Наверное, мне надо будет куда-то обратиться? — сменил Брюс тему и поводил рукой перед лицом. — В Национальную федерацию слепых или какую-то местную ассоциацию? Что со страховкой? Мы в другом шта… — Всё уже сделано и оформлено. Ты получаешь пособия на себя, на Кассандру, Тима и Дэмиена. Я задекларировал все твои левые доходы как чаевые и заплатил налоги. Ты удивишься, когда узнаешь, сколько у тебя на счетах. Чёрт, мы даже поменяли номер на твоей машине! — Пособия? — переспросил Брюс. — Как ты умудрился всё провернуть без моего участия? — Ты недееспособный безработный многодетный отец-одиночка. Тебе полагается ежемесячный бонус, а в Канзасе неплохое социальное обеспечение. — Большой бонус? — Сумма не шести- и не пятизначная, но достойная. Как я умудрился всё провернуть? Два слова. Кларк Кент. Брюс ожесточённо скрипнул зубами. Это выходило за любые рамки. — Если хочешь, я отвезу тебя в местный центр. Пройдёшь обучение — бесплатно. Но тебе не обязательно это делать. Твоё зрение вернётся в любой момент, а пока у тебя есть суперочки, красивая тросточка, стабильный доход и синяя наклейка на машину. — Я подумаю. — Подумай, Б. У тебя полно времени. Думай, отдыхай, планируй и не спеши — отдыхай месяц, полгода, год. Ты заслужил. Брюс поморщился. Он не понимал, что делать дальше, и пока не размышлял о будущем. Сидеть на диване, сидеть на пособиях, сидеть на шее у детей и Альфреда? Мужчина должен работать. Он всю жизнь работал и не умел бездельничать. Он слеп, но не беспомощен. Он не станет жалким иждивенцем, не способным заботиться о семье. — Заодно подумай, как вернуть своё. У него дёрнулся уголок рта. Последнее, о чём хотелось думать, — как вернуть своё. Всё осталось позади: бордель, Лютор, Уэйны и мысли об Уэйнах. Может, он был не в себе давным-давно, если пару раз задумывался, как вернуть своё. «Мой дом, дом моей семьи. Я хочу, чтобы это стало моим». Может, он больше не хотел. Может, он никогда по-настоящему не хотел. Может, Дик прав — жизнь в деревне именно то, что всем им надо. То, что надо ему. Спокойная, размеренная, сонная жизнь. Без потрясений. — Твоё молчание как всегда красноречиво. Ладушки, что желает твоё сердце? Есть, пить? Разговоры говорить? — Спать. Я хочу спать, — негромко ответил Брюс. Он ляжет спать и будет надеяться, что утром, открыв глаза, увидит хоть что-то, кроме черноты. Ничего иного ему не оставалось.