На букву «Б»

       Коренастый, плечистый старик напоминал пень на коротеньких ножках. На его бочкообразном теле плотно сидел джинсовый комбинезон с двумя круглыми, не в тон, заплатами на коленях. Клетчатая рубашка наверняка помнила войну во Вьетнаме. Потрескавшиеся носы рабочих ботинок вытерлись до белизны, и только красная бейсболка с логотипом смолвильских «Воронов» сияла, как свежие маки. Старик в третий раз обошёл вокруг Брюса и, остановившись, с усмешкой подкрутил белоснежный ус. Его бледно-карие глазки хитренько поблёскивали. — Вытяни-ка руки, парень, — потребовал старик. Спасибо, что не пацан. Брюс вытянул перед собой руки, ладонями вверх. — Не привык руками-то работать? Ну-ка, ну-ка. — Старик взял Брюса за запястья и повернул его руки костяшками вверх. Нахмурился. — Зато кулаками махать ты мастак? — Мужчина должен уметь постоять за себя, но я не драчун, мистер Бранден, — соврал Брюс и выдернул руки из захвата. Сеть грубых шрамов на костяшках говорила сама за себя, но если его не будут постоянно задирать, он удержит кулаки в карманах. Брюс подавил зевок. — Когда я могу приступить к работе? — Ишь какой шустрый, — пожурил его старый фермер и внимательно прищурился. — За тебя, парень, замолвили словечко, но вот что я скажу, мне хоть и стукнуло восемьдесят три, но с памятью у меня всё в порядке. — Он умолк, выжидающе посматривая на Брюса. Тот пожал плечами и уставился перед собой поверх головы Брандена. Эта ферма отличалась от фермы Кларка Кента. Она превосходила её размерами настолько же, насколько космический корабль превосходит размерами велосипед. Ближе к опрятному светлобокому дому располагались полукругом многочисленные строения неизвестного назначения, между ними стояли какие-то сельскохозяйственные машины, а дальше стелились возделанные поля-поля-поля. Невзирая на ранний час, отовсюду доносились голоса. Стройно мычали коровы, что-то звенело и стучало, и с тихим плеском где-то лилась вода. Брюс опять подавил зевок. Он не выспался, но чувствовал себя замечательно. Он наконец-то избавился от «синдрома острого недотраха», и секс был не таким уж чудовищным. Нормальный секс, которого ему не хватало, пусть с мужчиной, пусть с Кларком Кентом, но голодные не выбирают еду. Голодные с благодарностью принимают то, что им дают, и не жалуются. Его почти не беспокоило, что они не использовали презервативы. Кларк Кент был слишком честен, наивен и невинен для лжи, незащищённых одноразовых связей, венерических заболеваний и лобковых вшей. Так что — почти. Брюс нашёл доступный способ выпускать пар и, перешагнув через себя, заодно получил работу. Он явился заранее, без четверти шесть. С удовольствием прогулялся две мили по проложенной по кукурузному полю дороге и решил, что вообще не станет пользоваться машиной. Экономия бензина и прекрасная разминка дважды в день. — Годков эдак тридцать пять-сорок назад, — продолжил Бранден, — жил на ферме Кентов мальчонка. Не один год жил, с фермы ни ногой, но слухи по городу ходили. Я-то сам всего раз того пацанёнка видал, а как тебя встретил, так его и вспомнил. Точь-в-точь ты на меня смотришь, как тот мальчуган. Только он снизу вверх, а ты сверху вниз. Ни в жисть не забуду, как он своими холоднючими глазюками на меня зыркал. Такая малявка, и до пояса мне не доставала, а взгляд, что твой рентген. — Мои… родители и родители Кларка дружили, — признался Брюс. — Я жил на ферме до пяти лет, но не помню этого. — От оно как, — хмыкнул Бранден и хлопнул Брюса по плечу. Его рука, небольшая, загорелая, натруженная, морщинистая рука, была не просто тяжёлой, а неподъёмной. — Так ты, значится, наш малец будешь? Ну пойдём, парень, ты мне подходишь. Условия ты знаешь. Конечно, хлипковат ты малёха с виду, но внешность-то она обманчива, да? Брюс категорически не понимал, как пять лет раннего детства, проведённых им в Смолвиле, вдруг сделали его своим. Это не имело никакого смысла, как и то, что он хлипковат малёха. Он здоровый, высокий, сильный мужчина, способный справиться с чем угодно. Что вообще значило это «малёха»? Мало, средне, много? На каком языке говорили в Смолвиле? — Как там тебя кличут-то? Брюсом? — не затыкался Бранден, медленно шагая рядом с Брюсом. — Для новичков работа у меня простая. Видишь. — Он махнул рукой, указывая на те самые строения. — Там коровки мои, не одна сотня голов, да свинки. Лучшее молоко и мясо в Канзасе! А знаешь, в чём секрет, парень? Поменьше новомодных поилок да доилок, и хорошая кормёжка! А кто много ест, тот много, сам понимаешь чего, хех. Навоза столько, что будь у меня в пять раз больше земли, всё равно бы оставалось. Так что ко мне за удобрениями со всего штата приезжают. Смекаешь, к чему я? — Я буду убирать дерьмо, — спокойно ответил Брюс. — Вы выдаёте форменную одежду? — Эк загнул! — присвистнул Бранден. — Кормить кормлю. Рукавицы, намордник и кепку даю, да инструмент для работы, но вот чего-чего, а форменной, хех, одежды у меня отродясь не водилось. Что? Передумал? Глянув на свои слегка запылённые белые кроссовки, Брюс представил, во что превратится превосходный спортивный костюм от «Капобьянко» после работы. «Восемь долларов в час — месяц терпения — сорок долларов в час. Сорок в час во время кризиса для человека без опыта, образования и рекомендаций», — напомнил он себе. — Нет. Меня всё устраивает. — От и ладно, от и хорошо! — обрадовался Бранден. — Ты не пожалеешь, парень. Брюс начал жалеть перед первым перерывом на еду. Ближе ко второму он проклинал и коров, и свиней, и Смолвиль, и мистера Брандена, но особенно — Кларка Кента. Когда закончился рабочий день, он преисполнился искренней ненавистью ко всему живому на свете, включая самого себя. Он — идиот. Его обманули. Провели. Надули. Об-ла-по-ши-ли — или как там это будет по-деревенски. За такой труд и тысячи в час мало, а он вкалывал за гроши. Брюс брёл домой, и две мили превратились в двести. У него болели пальцы, запястья, локти, предплечья и плечи. У него болели спина и задница, живот и бёдра, колени и лодыжки — у него болело всё. Голова раскалывалась после восьми часов ношения фильтр-маски, глаза щипало из-за запаха навоза, на ладонях вздулись мокрые мозоли. Волосы слиплись жирными сосульками. Его костюм и кроссовки побрезговал бы надеть даже бомж, и от Брюса воняло: потом и всё тем же дерьмом. Чем ближе он подходил к дому, тем меньше оставалось сил. Как неизлечимо больной древний старик, Брюс тащился по наезженной пыльной колее и представлял, что колея — его нынешняя жизнь. Его — не его. Его жизнь — колея, и его жизнь входила в новую колею. Он не выдержит месяц такой жизни. Он едва выдержал один день и, скорее всего, дойдя до порога своей комнаты, упадёт, и уже не встанет. Хромая на правую ногу, Брюс ускорил шаг. Кларк Кент устроил это специально — сговорился с Бранденом, и они решили поиздеваться над Брюсом. Не бывает настолько тяжёлой работы. Он крепкий мужчина и с лёгкостью справился бы с нормальной физической работой. Значит, его подставили. Он должен разобраться с Кларком Кентом и жёстко проучить того, кто посмел устроить ему ад на Земле. Брюс сжал челюсти. Слабак. Отработал один день за прожитые сорок лет и сразу сдулся, как последний слюнтяй. Разнылся как младенчик. Приготовился сдаться. Вместе с ним трудился молчаливый, бритый налысо, сухощавый и жилистый парень. Он сноровисто орудовал и вилами, и совковой лопатой. Он выполнил больший объём работы и не выглядел вымотанным до предела. Дорога упёрлась в широкую грунтовку, на другой стороне которой стоял дом Кентов; и Брюс, превозмогая боль, практически побежал. Крыльцо показалось ему неимоверно далёким, но он всё-таки добрался до него и упал, не успев взойти на ступеньки. Подломились не колени — всё тело подломилось, и Брюс рухнул ничком. Внутри нарастало странное незнакомое чувство. Странное незнакомое чувство наполняло его грудь и поднималось всё выше, выше и выше; и Брюс укусил себя за щёку, чтобы не расплакаться. Ему очень хотелось поплакать. Поплакать и пожалеть себя. Похныкать и пожалеть себя. Похныкать и чтобы кто-нибудь пожалел его. Скрежетнув зубами от осознания собственной ничтожности, Брюс перевернулся на спину и, яростно дрыгая ступнями и помогая пальцами ног, сбросил кроссовки и носки. Извиваясь, как червяк, стащил штаны, толстовку и майку. Дом пустовал. Все работали и учились, Кларк рано утром уехал по делам в Канзас-Сити, разве что… Наверху скрипнула дверь, и кто-то сошёл по ступенькам. — Сэр? Собрав остатки сил и воли, Брюс оттолкнулся от земли и сел. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким слабым и убогим. Он хотел встать, но не смог. Не сумел встать. Он выжил под февральским дождём, выбравшись из чрева своей убитой матери. Он выжил на улицах, будучи ребёнком. Он выжил после боя с Бейном. Он выжил, приняв в грудь горсть пуль, выжил в схватке с Лютором, выжил после взрыва в пещере, но его подкосило дерьмо. Дерьмо уничтожило его. Он пал в неравном бою с дерьмом. — Пресвятой боже, сэр, вы словно с войны вернулись, — запричитал Альфред. — Давайте-ка я вам помогу. — Уйди, — прорычал Брюс и на сотую долю не так грозно, как ему представлялось. — Как пожелаете. Минут через двадцать-тридцать из школы вернутся мастер Тимоти и мастер Дэмиен. Если за полчаса вы не сможете доползти до ванной, они помогут вам подняться. Уверен, вид дурно пахнущего, полуголого отца, валяющегося под крыльцом дома, не нанесёт им непоправимую психологическую травму. Альфред бил по самому больному, и Брюс молча опёрся на его руку. Он здоров, здоров, здоров. С Альфредом правила не работали, не работали, не работали. Его поясницу прострелила острейшая боль, и он глухо застонал. — Вижу, первый рабочий день прошёл плодотворно и вы действительно утомились, сэр, — произнёс старик, помогая Брюсу взобраться на крыльцо. — Сейчас я отведу вас в ванную. Потом отправлю в стирку вашу благоухающую одежду и приготовлю вам чашечку замечательного бодрящего чая, а после — разотру вас чудодейственной мазью, которую делала покойная миссис Кент. Брюс покосился на лысоватую макушку старика. Он порой не понимал, когда Альфред серьёзен, а когда иронизирует. — Аккуратно, не споткнитесь, — продолжал приговаривать Альфред. — Обувь можно не снимать, ведь вам нечего снимать, ваши кроссовки и носки раскиданы по всей ферме. Кстати, не могу не заметить, что вы благоухаете так же сильно, как ваша одежда. — Ты свободен, — еле ворочая языком, велел Брюс, когда они добрались до ванной. — Как будет угодно, сэр, но когда я вернусь, то найду вас блаженствующим в пенной ванне или лежащим без чувств на коврике у ванны? — Альфред. Старик отпустил Брюса, и тот, пошатнувшись, едва не упал. — Вы слабее новорождённого котёнка, — укоризненно заметил Альфред и, подняв руку, выразительно пошевелил мизинцем. — Я побью вас не одной рукой, а одним пальцем. Брюс беспомощно пожевал губы. Качаясь, как гнилой стебель, он стоял, босой, в трусах, вонючий, потный и жалкий, и ничего не мог поделать. Ему доставало сил на одно — немедленно не свалиться на пол подбитой птицей. Если бы не Альфред, он так бы и лежал на земле у крыльца. — Вы позволите мне помочь вам снять трусы, или сначала мне придётся отшлёпать вас за непослушание? Брюс вздохнул и покорился судьбе. Спустя несколько часов он сидел на заднем крыльце, потягивая безалкогольное пиво, и грел лицо под лучами вечернего солнца. Справа Дик, Джейсон и Дэмиен играли в баскетбол в одно кольцо, прибитое к амбару. Они яростно спорили друг с другом после каждого забитого мяча, используя отнюдь не великосветские выражения, но Брюс лишь улыбался. То ли подействовал отдых, то ли бодрящий чай, то ли пенная ванна, то ли чудодейственная мазь, то ли плотный второй обед, то ли магия Альфреда, но он чувствовал себя неплохо. Странно, однако неплохо. Собственное тело воспринималось как тёплый пластилин. По мышцам разливалась лёгкая дрожь, ныла спина, но Брюс улыбался. Иногда принюхивался, но запах дерьма пропал вместе с грязью и потом. Позади послышались шаги, и на крыльцо вышел вернувшийся из поездки Кларк. Он помялся и присел рядом. Брюс молчал. Он чересчур устал для очередной дозы льда, сарказма и грубости. Почему бы не сдержать обещание, если обещал себе перестать злиться? В конце концов, его протесты ни на что не влияли. Брюс ведь не дурак, чтобы день за днём биться лбом о стальную стену. Он мог вести себя немного дружелюбнее и не потому, что они вчера разок (четырежды) переспали (перепихнулись), а потому что его детям нравился Кларк Кент и потому что Кларк Кент — нормальный мужик. Брюс признал это год назад, но будто позабыл со временем. — Эй, неудачники! — крикнул Дэмиен. — Час расплаты настал! Дик с Джейсоном, оба раздетые до пояса, разгорячённые и потные, бросили борьбу за мяч и подбежали к крыльцу. Четыре мокрые мятые двадцатки, по две от каждого, перекочевали к смутившемуся Кларку, и парни унеслись обратно. — Вы что, делали ставки? На меня? — процедил Брюс. — Ты тоже ставил? — Нет, нет, что ты, я бы никогда не… — Кларк осёкся, не успев засунуть деньги в передний карман, и пристыжённо признался: — Да. Несовершеннолетних к участию не допустили, хотя Дэмиен рвался поставить на тебя. Барбара и Альфред отказались. — Я воспитал детей, которые верят в отца, — усмехнулся Брюс. Засранцы. Когда успели? — Все в Смолвиле знают, что работа у мистера Брандена — сущий ад. К нему несколько раз за сезон вызывают скорую. Когда я впервые отработал у него восемь часов, то не смог добраться до дома. Я упал с велосипеда на полпути, и па нашёл меня там через час, лежавшего без сил в дорожной колее. Такими подробностями Кларк вчера не делился, но Брюс не злился. Он пластилин. Пластилин не умеет злиться. Пластилин мягкий, добрый и податливый. — Ты был ребёнком, — всё-таки отозвался он. — Мне уже исполнилось четырнадцать. Я с шести лет помогал на ферме, с десяти — работал полный день на каникулах и в выходные. Я привык к такой работе. Они помолчали. Брюс тихо прихлёбывал пиво. Из-за спины раздался топот, и из дома выскочил Тим. Он протиснулся между Кларком и Брюсом, слетел с крыльца и, остановившись, приложил ладони к ушам. Его красное от натуги лицо мучительно скривилось, и он во всё горло заорал: — Соски́ в тиски-и-и! Его руки резко опустились. Тим спокойно посмотрел на Брюса и как ни в чём ни бывало направился к остальным, понаблюдать за игрой. — Фразочка-застревалочка? — уточнил Кларк. Брюс кивнул и мысленно постановил съездить в школу и познакомиться с учителями. Подобную фразу Тим мог услышать только там. Такое иногда случалось. Слова застревали у него в голове и вертелись на бесконечном повторе, пока он наконец не выкрикивал их. Это всегда были неприличные слова. Тим не кричал: «Жареные зефирки!», «Сладкая вата!» или «Белые овечки!». Тим кричал: «Сраный пиздюк!», «Жопоногий хуесос!», «Грёбаный Иисус!» и всё в таком духе. Слева Кларк нерешительно, но упорно покашливал, и Брюс повернулся к нему. — У меня для тебя… — Кларк опять закашлялся. — Я кое-что нашёл, кое-что твоё. — Он достал сзади из-за пояса громадный, пухлый жёлтый конверт. — Я подумал, раз ты жил здесь, то должны сохраниться фотографии, и решил их поискать. Ма и па спрятали снимки на чердаке, под коробками с моими игрушками. Я нашёл их давно, но другого тебя это не интересовало, а затем я не мог улучить удобный момент. Извини. Пойду к себе, не хочу тебе мешать. Брюс проводил его равнодушным взглядом и не спеша вытащил из конверта толстенную пачку разномастных фотографий. В три глотка допив пиво, он отставил пустую банку и начал перебирать снимки. Его губы почему-то затряслись. Он пластилин: мягкий, добрый, податливый и безразличный. Пластилину всё равно. Лёгкие свело от боли, и он с трудом вдохнул. Фотографий было невероятно много: разного размера, чёрно-белых, цветных и полароидных. С фотографий на Брюса смотрели молодой Альфред и молодая Лесли, мужчина и женщина средних лет и здоровенный старик с таким лицом, какое наверняка будет у Кларка Кента через полвека. С фотографий смотрели другие мужчины и женщины, отдалённо напоминающие Кларка Кента. С фотографий на Брюса смотрел он сам: совсем маленький и голый, совсем маленький и в подгузниках, совсем маленький и в ползунках. В джинсовом комбинезоне. В строгих брюках и рубашке с галстуком. На качелях. С кубиками. С машинками. С поездом. На четырёхколёсном велосипеде. За столом. На лошади. В гостиной. В кабине трактора. С коровой. В кроватке. Верхом на заборе. На коленях у женщины средних лет. На коленях у мужчины средних лет. На коленях у старика и всех тех людей, отдалённо напоминающих Кларка Кента. На коленях у Альфреда и Лесли. Брюс словно провалился из две тысячи восемнадцатого прямиком в восьмидесятые. Он закусил изнутри нижнюю губу. С очередной фотографии, очень старой, куда старее предыдущих, на него смотрели молодые Джонатан и Марта Кент, рядом с которыми сидели их друзья — такие же молодые. Красивые. Поднимающие бокалы. Смеющиеся. На следующем снимке друзья Кентов были вдвоём. Руки Брюса задрожали, и он выронил все снимки. Они утекли сквозь пальцы мёртвой ледяной водой и рассыпались по ступенькам веером живых лиц и тёплых воспоминаний. Брюс нагнулся и начал неуклюже собирать их. — Папа что-то уронил! — закричал Тим. — Ему нужна помощь! Мяч глухо стукнул о деревянную обшивку амбара. По дорожке недружно затопали ноги. Брюс попробовал собирать быстрее, но пальцы не гнулись. Руки не слушались. Руки ему не подчинялись. До сегодняшнего дня у него была лишь одна фотография, где ему меньше двадцати: он, Харви и Томми, типичные подростки девяностых, обнявшись за плечи, стоят у любимого магазина комиксов. Брюс чудом сохранил фото в годы бродяжничества. Непонятное пятно чернело в его правом верхнем углу. Снимок выцвел и протёрся до дыр в двух местах. У него давно обтрепались края, но Брюс берёг его как зеницу ока. Он не имел привычки рассматривать фотографию. Ему хватало того, что она просто была. — Вот, папа, возьми, пожалуйста! Брюс вскинулся. — Постой-ка, Тимбо, — спохватился Грейсон. — Это же… Б? Маленький, голопопый, на руках у… нашего Альфи? — Маленький, голопопый папа, — захихикал Тим. Брюс устроил поднятые снимки на коленях и притворился статуей. Мальчишки с неподдельным интересом изучали фотографии, которые успели подхватить. — Лесли, совсем девчонка, — потрясённо пробормотал Дик. — А тут, видимо, Кенты и снова Б. — Пап, ты был таким очаровательным малышом и таким толстеньким, — округлив рот, заметил Тим и помахал большим цветным портретом с одетым по-ковбойски Брюсом, омерзительно пухлым. — Можно я оставлю его себе? — Притормози, малой, — покосившись на Брюса, одёрнул его Джейсон и, морщась, уставился на снимок у себя в руках. — Тут, наверное, твои родители, Б? Слышь, выкормыш дьявола, а ты похож на деда больше, чем на отца. Только у него на лице не росла сопливая картошка. — Закройся, Тодд, — процедил Дэмиен и подал Брюсу несколько фотографий. Тот сложил все снимки стопочкой и поднялся на ноги: — Кларк нашёл снимки. Тим, можешь оставить себе фотографию. Дик, покажи их Альфреду, Барбаре и Кассандре, если им будет интересно. Брюс сунул все фото Грейсону и ушёл в дом. Он не считал себя сентиментальным, но неожиданная порция прошлого выбила почву из-под ног. Прошлое казалось ненастоящим. Прошлое казалось чужим. Прошлое казалось невозможным: светлым, добрым и счастливым. Альфред, Лесли, он сам — все они счастливо жили здесь. «Я счастливо жил здесь». Его родители тоже выглядели невероятно счастливыми в окружении Кентов. «Они чувствовали себя здесь как дома». Брюс сидел на кровати у себя в спальне и тупо таращился в пол. В груди скреблась и царапалась саранча. В груди выл изгнанный из стаи волк. В груди мёртвые восставали из могил. В дверь постучали — раз-два-три — и он, торопливо потерев кулаками сухие глаза, крикнул: — Войдите. Стоявший на пороге Дэмиен как будто слегка поклонился и прошёл внутрь, тихо прикрыв за собой дверь. — Отец, я зашёл поблагодарить тебя. Мне пока не удалось начать половую жизнь, но остальные твои советы работают, и, чтобы ты знал, я сам подобрал себе смазку для, тц, мастурбации, а Грейсон мне её купил. Это во-первых. Во-вторых, у меня кое-что для тебя есть, — он помялся и произнёс недавние слова Кларка Кента. — Я нашёл это давно, ещё в Готэме, но другого тебя это не интересовало, а затем я не мог улучить удобный момент. Когда Грейсон и Кент рассказали нам о твоём происхождении, я отправился на Аллею Преступлений. Я не могу объяснить свой поступок с точки зрения логики, но мне показалось, что я всё делаю… правильно. Я обыскал переулок, а напоследок проник в канализацию и нашёл её. Не уверен, имеет ли отношение моя находка к твоим родителям и моим… дедушке и бабушке, но… Дэмиен протянул Брюсу крепко стиснутый кулак и разжал пальцы. На его ладони покоилась идеально круглая жемчужина: совсем не белая, вообще не жёлтая и даже не серая — нежно-голубая с лёгким свинцовым оттенком. «Ах, эти бусы миссис Уэйн. Ожерелье лопнуло, и жизнь покинула её тело под перестук бус по мостовой. Тук! Тук-тук, тук-тук-тук. Алые жемчуга восхитительной миссис Уэйн!» В глубине жемчужины появилась красная точка. Она росла и росла, пока голубой не сменился багровым. На багровом кто-то нарисовал белое. Кто-то плеснул чёрного. Набухший больной глаз открылся и уставился на Брюса. — Всё в порядке, отец? Брюс растерянно моргнул. Бусина принадлежала его матери. Бусина пролежала под Готэмом без малого сорок лет. Бусина стала свидетелем убийства его родителей, но она не была ни кровавой, ни больной, ни страшной. Она просто — была. Прежде чем сорваться с шеи Марты Уэйн и исчезнуть на долгие десятилетия, она видела много хорошего: слышала смех его родителей; внимала их разговорам; может, присутствовала, когда они выбирали ему имя. Бусина была неодушевлённой и живой. Его сын, как и он сам когда-то, отправился в место, отнявшее две жизни. Его сын хотел найти что-то. Его сын отыскал и принёс ему кусочек мёртвого, но дышащего прошлого. Брюс выставил сложенную лодочкой ладонь, и Дэмиен аккуратно опустил туда жемчужину. — На моей матери, твоей бабушке, в момент убийства были надеты жемчужные бусы, — глухо сообщил Брюс. — Они порвались, и жемчуг рассыпался по мостовой. Видимо, несколько бусин упали вниз через решётку, и одну из них так и не смыло ни время, ни вода, ни нечистоты. Она лежала там десятилетия и ждала, когда кто-то её найдёт, и ты нашёл. Спасибо, сынок. Он поднял руку, желая пожать Дэмиену плечо, и сердце бухнуло в груди, застучало сбивчиво, неровно. Дыхание участилось. Над верхней губой проступила горячая испарина, и всё тело онемело на миг. Брюс отдёрнул ладонь. Оно опять случилось: внезапно, непредсказуемо, ни с того ни с сего. Оно опять случилось, и Брюс не мог. Не мог и всё тут. Дэмиен нахмурился, но тут же просиял. Его глаза широко-широко распахнулись. Уголки рта задёргались, однако ему удалось удержаться от улыбки. — Спасибо, отец! — тонко-звонко выпалил Дэмиен и, явно придя в замешательство и от собственного голоса, и от собственного порыва, отступил на шаг. Брюс кивнул. Дэмиен осторожно, недоверчиво кивнул в ответ и вприпрыжку бросился прочь. «Я свой. Я свой. Я по-настоящему свой. Я часть семьи!» — так звучали его удаляющиеся шаги. Брюс перекатывал бусину в пальцах. Его колея наполнялась поразительными вещами. Они находились там давно, но он заметил их лишь сейчас: в его колее блестел в пыли пробитый пулями старый медальон; в его колее по пожелтевшим листкам памяти струились жемчужные слёзы; в его колее перекликались детские голоса и стучал по земляному дну мяч. Всё это происходило рядом и за спиной Брюса, и он не знал, что впереди. Ему что-то мешало. Что-то стояло у него на пути, и он не видел будущего. Он переложил бусину в центр ладони. Ладонь потемнела. Ладонь наполнилась чернотой. Ладонь увеличилась, затвердела и сжалась в кулак. «Ты сделал недостаточно!» Он сделал недостаточно. В кулаке что-то кололось. В кулаке в уродливый ком смешались железо, платина, жемчуг, позолота и пластик с деревом. Брюс держал в кулаке божественную пулю, отцовский медальон, материнские бусы, колокольчик наставника и чужую-свою игрушку. Он мог сделать больше. Ему не надо ползти по пыльной колее кукурузного поля. Готэм был замечательным местом, пока его родители не оставили город. Брюс мог вернуть это. Он мог заново отстроить собственный особняк, наполовину провалившийся под землю. Он мог очистить доброе имя Уэйнов. Он мог стереть гнилое наследие Люторов. Прошёл не один месяц, но в новостях раз за разом вспоминали об ужасном бизнесе, который процветал в бывшем поместье Уэйнов. В новостях раз за разом вытаскивали на свет дела минувших дней. В новостях раз за разом говорили о преступлениях против человечества и всегда рядом с именем Люторов шло имя Уэйнов — словно то, что дом когда-то принадлежал им, делало их причастными. Делало причастным Брюса. Делало причастным всю его семью. Делало так, будто Лютор победил. Брюс мог изменить это, мог превратить Готэм в лучшее место — не в одиночку, не сразу и не быстро, но мог. Он мог превратить Готэм в город, в котором ночью не страшно выйти на улицу. В котором ни родители, ни дети, ни юные влюблённые пары не встретят смерть на мостовой. «Готэм — это любовь, малец. Подрастёшь — поймёшь». Слова изменились, и голос изменился. Голос огрубел и врезался грохотом бронебойных орудий в самое нутро. «Ты боишься. Ветер утих, но если ты сделаешь шаг в верном направлении, грянет новая буря. Ты боишься, что она сметёт и тебя, и твою семью. Ты боишься, что она разбередит старые раны». Они наконец-то жили хорошо. Они наконец-то жили в мирном, спокойном месте. Брюс наконец-то не опасался, что кто-то навредит его семье. Почему он должен стремиться упасть в центр шторма? Зачем ему переворачивать всё вверх ногами? Почему именно он? «Это твоё право по крови. Ты — Уэйн. Уэйны построили Готэм и веками спасали его. Ты ступил на тот же путь в миг, когда родился, и этот путь бесконечен!» — рявкнул ему в лицо Бэтмен. «Я тот и не тот Уэйн. Я обычный мальчишка, выросший на улице, и у меня нет пути». «Трусливый мальчишка!» «Я не трус!» «Что-то напугало тебя тридцать лет назад, и ты до сих пор боишься. Ты не можешь забыть те лица, те выстрелы и револьвер в собственных руках. Ты видишь новые кошмары, но они рождаются из старых. Твоё прошлое мешает тебе. Ты так боишься его, что не видишь будущего». Брюс ударил кулаком перед собой, словно Бэтмен был реальным. Он не собирался выслушивать бред от собственного… Чего? Он не собирался возвращаться к прошлому и не собирался думать о таком будущем. Возможно, он больше никогда не вернётся в Готэм. Брюс вздрогнул. Мысль показалась ему святотатственной. Невзирая ни на что, он принадлежал Готэму, а Готэм принадлежал ему. Он был сыном Готэма. Он родился на городской мостовой, и Готэм благословил его кровью, сталью и дождём. Долгие годы по мере сил он помогал другим детям своего города, но всё рано или поздно заканчивается. Он готов закончить? «Твой путь бесконечен!» — упрямо прорычало что-то внутри. — Нет ничего бесконечного, — вслух возразил Брюс и разжал кулак. На его ладони лежала старая жемчужина. Только и всего.