На букву «Б»

       За амбаром Дик и Джейсон установили несколько турников: брусья, стенку и перекладины разной высоты. Брюс как следует потренировался на брусьях, сделал десяток стоек на перекладине и теперь крутил «солнышко». Чувствовал он себя великолепно. Три с лишним недели работы на мистера «убери всё моё дерьмо» Брандена превратили его в железного человека. Брюс выдержал первый день и второй, едва не сдался на третий, а к пятому ему неожиданно полегчало. К началу второй недели он обзавёлся тремя рабочими комбинезонами, тремя парами грубых ботинок и тремя клетчатыми рубашками. Барбара подарила ему кепку. Бранден хекнул в усы и разнообразил монотонный труд в коровниках и свинарниках работой на свежем воздухе. На улице Брюс работал раздетым до пояса и никто не обращал внимания на его шрамы. К середине третьей недели вилы стали продолжением рук, другие рабочие уже не косились на него и впервые позвали вместе перекусить. Как выяснилось, его пулевые ранения не остались незамеченными. На вопрос: «Воевал, приятель?», он предпочёл промолчать, чем заслужил уважение и, сам того не желая, подтвердил слухи. Рабочие, мистер Бранден и его домочадцы перешёптывались между собой: «Красавчик-то наш оказался не только работящим, но и скромнягой. Этот славный парень достойно послужил стране. У него, может, и награды есть». Брюс почему-то почувствовал себя польщённым, но всё равно попытался их разубедить. Ему вроде бы поверили, но перешёптывания не прекратились. Тогда же он начал не ходить, а бегать на работу и с работы. К началу четвёртой недели Брюс еле узнавал себя в зеркале. Он потратил так много лет, так много сил и так много денег на создание совершенного тела, но всё, что требовалось, — без малого месяц тяжёлого физического труда. Его руки, плечи, спина, ноги и задница выглядели невероятно скульптурно — и по-настоящему идеально. Мышцы превратились в тугие канаты. На прессе можно было натирать морковь. Об ладони он мог зажигать спички. Загар из солярия не шёл ни в какое сравнение с натуральным. Он забросил и йогу, и медитацию и сегодня впервые с того дня, как начал работать, вышел размяться. Брюс прокрутился на перекладине в последний раз и мягко приземлился на землю. Его жизнь действительно вошла в новую колею. Осталось ровно семь дней до окончания испытательного срока, но он уже привык к работе и коровам — завёл любимицу, светло-коричневую пятнистую тёлочку, которую прозвал Джезебель. Брюс раз в два дня давал ей нарезанное на дольки яблоко и медовым голосом говорил: «Ешь, дорогая Джезебель». Джезебель, чавкая, съедала фрукт и отвечала: «Му-у-у». Он привык к плавающим выходным: один в чётные и два в нечётные недели. Привык к ранним подъёмам. Привык каждое утро находить на кухонном столе свой любимый шоколадный милкшейк и разнообразные, но неизменно вкусные сэндвичи — невзирая на категоричный запрет, Альфред просыпался раньше Брюса, готовил ему завтрак и тихо исчезал. Привык к Смолвилю, ферме и гнусавому выговору местных жителей. Привык к Кларку Кенту, который за всё время уезжал раз и то на четыре дня. Ну, невзирая на изнурительный труд, аппетиты Брюса уменьшились незначительно, однако секс был относительно неплох, и он прилагал достаточно усилий, чтобы дети ничего не заподозрили. Ему редко снились кошмары, и он забывал их сразу, как открывал глаза. Стащив тренировочные перчатки и затолкав их в карманы штанов, Брюс почесал вспотевшую макушку — после второго дня работы он побрил голову и волосы уже сильно отросли. С шерстью на теле он тоже разобрался. Ему претило тратить деньги на глупости, но и быть обезьяной не хотелось. Бритьё отнимало массу времени, отрастающие волосы кололись, и Брюс, съездив в Уичито, сделал полную эпиляцию торса, плеч и верхней части бёдер и частичную всего остального. Пусть он простой рабочий, пусть его руки в мозолях, но он не перестанет ухаживать за собой. Он не может перестать. Земля никогда не прекратит вращаться вокруг Солнца, а он никогда не прекратит следить за собой. Брюс тщательно перебрал свои средства для ухода, выкинул просроченные и заказал новые. — Классное «солнышко», — прозвучало слева. Он повернулся на голос. На верхней перекладине забора, как гигантский мутировавший воробей, сидел не замеченный им Кларк. Брюс помимо воли фыркнул. Кларк спрыгнул с забора и подошёл ближе. К левому боку он прижимал баскетбольный мяч. Его лицо выражало нечто противоречивое: решительное и нерешительное одновременно. После того, как Кларк отдал фотографии, его поведение изменилось. Он присутствовал за общим столом, принимал участие в общих делах, играл с детьми Брюса при Брюсе и вообще вёл себя как дальний, но любимый большей частью семьи родственник. Брюс сердился, пока не понял, что следует привычке, и смирился. Он даже не ворчал, когда Кларк стащил несколько тех самых снимков. Фотографии расползлись по дому и по рукам. Часть, помещённая в рамочки, украсила каминную полку в гостиной и стены. Другая часть, в основном с очень маленьким Брюсом и очень молодым Альфредом, у которого находка не пробудила воспоминаний, перекочевала в комнаты детей. Возражения Брюса никто не принял в расчёт. Ему самому Дик и Джейсон, торжественно ухмыляясь, презентовали три снимка, убранных в резные деревянные рамки: глупо улыбающийся в камеру годовалый Брюс в подгузниках и с испачканным в каше ртом, сидящий на коленях Альфреда; скуксившийся от безграничной детской обиды двухгодовалый Брюс во фланелевой пижаме и с молочными усами, сидящий на коленях Лесли; и родители Брюса. Он смирился и с этим, но затем увидел, как Кларк, воровато озираясь, прокрадывается к себе в комнату со стопочкой деревянных рамок. Чтобы не спугнуть преступника, Брюс ворвался к нему в спальню без стука. Кларк, прикусив от усердия язык, рассовывал по рамкам фотографии. Что ж — он и с этим смирился. Сельская жизнь превратила его в добряка. Брюс так… размяк. Он ходил на настоящую работу. Он жил вместе со своей настоящей семьёй. Он жил вместе со своей настоящей семьёй в настоящем доме за настоящим белым забором и размяк. Он чертовски размяк. Кларк смотрел перед собой и шевелил губами, будто подбирал слова. Брюс сегодня отдыхал. Дом пустовал. Они могли заняться сексом. Слова подбирать не требовалось. «Пойдём потрахаемся» — вполне достаточно. Может, Брюс наконец-то созрел для чего-то более долгого и приятного, чем пятиминутный перепихон. Может, настала пора протестировать улучшенную мечту Константина в качестве массажёра простаты. Может, он не просто так не поставил четвёртое условие. Не то чтобы Брюсу нравилось, когда ему что-то пихают в зад, но он был мужчиной. У всех мужчин есть простата. Иногда пальцев и игрушек не хватало. Иногда хотелось чего-то более живого, чем вибратор, и менее угловатого, чем пальцы. Иногда хотелось чего-то… значительного. Ра’с наглядно объяснил ему преимущества значительного двадцать один год назад, и Брюс очень давно не занимался таким сексом в пассивной роли, — видимо, с той самой вечеринки в клубе — но прекрасно осознавал потребности собственного тела. Ему надо. Редко, но надо. Это не делало и не сделает его бисексуалом. Всего лишь один из способов получить удовольствие, отличное от прочих. Его по-прежнему не привлекают ни члены, ни мужчины. «Конечно же тебя привлекают мужчины. Ты трахнул слишком много мужчин, Брюс, и они по определению должны тебя привлекать, хотя, я уверен, ты всегда предпочитал, чтобы трахали тебя. Предпочитал — и предпочитал отрицать». Прошло много времени, но слова Лютора нет-нет, да и всплывали в памяти. Брюс никогда не предпочитал, чтобы трахали его. Ему нравилось трахать. Ему нравилось быть сверху — во всех смыслах. Ему нравилось засовывать член в тугие, тёплые, влажные от любой смазки дырки — не важно чьи — но порой… Проклятье. Он менялся в Смолвиле. Сельская жизнь меняла его — не в лучшую сторону. Все кишки в животе словно сжались в единый комок. Брюса прошибла испарина. Он признался себе, что ему порой, время от времени, редко-редко, иногда (иногда!) нужен секс (тот самый секс!) с мужчинами в пассивной роли. Это ничего не значило. Секс есть секс. Обычные физиологические потребности. «Твоя ориентация — не то, с кем ты занимаешься сексом, и не то, на кого у тебя встаёт, и не то, с кем ты кончаешь. Твоя ориентация у тебя в голове. Если ты мужчина и фантазируешь исключительно о женщинах, то не важно, с кем ты спишь, хоть с козами. Пока твоя эротическая направленность гетеросексуальна, ты остаёшься гетеросексуалом, даже если какой-то мужик трахает тебя в зад дважды в месяц». Его собственные слова. Он не фантазировал о мужчинах. Он не представлял мужчин. Ну, разве что раз-другой, и это ничего не значило. — Ты ходишь на работу пешком, — пробормотал между тем Кларк. Его лицо густо покраснело: то ли от жгучего солнца, то ли от чего-то другого. — В гараже стоят велосипеды. Они не новые, но в хорошем состоянии. Мальчишки катаются. И ты можешь взять. — Он говорил непривычно короткими, рублеными фразами, и его голос упал на последнем слове. Брюс мысленно встряхнулся. Он бы не отказался от велосипеда, если бы умел на нём ездить, но — не научился в детстве. Когда не знаешь, где в следующий раз будешь ночевать и какими путями придётся удирать, велосипед не нужен — громоздкий велосипед превращался в обузу, а удобный скейтборд помещался под мышкой. Однажды Брюс отобрал у очередного хлюпика велосипед, сел на него, упал, разбил подбородок, локоть и оба колена и больше не пытался. — Мне не нужен велосипед. Я бегаю на работу вместо тренировки. Он не собирался признаваться, что в сорок лет не умеет кататься на велосипеде. — Конечно. Извини. Я просто подумал… — Кларк скованно улыбнулся и взял в руки мяч. — А-хэм. Хочешь поиграть? Неплохая тренировка. Ты ведь умеешь? Если нет, я научу. Правила про… — Я умею играть в баскетбол. Почему я не должен уметь играть в баскетбол? — Ты никогда не играешь со своими детьми, и я решил, что ты не научился в детстве, а сейчас… — Кларк закашлялся. — Сейчас стесняешься признаться, но здесь нечего стесняться. У ребёнка, жившего на улице, наверняка хватало других забот, кроме игры в мяч. Брюс сжал челюсти. Если у него и оставались сомнения по поводу велосипеда, то они окончательно рассеялись. Не хватало ещё, чтобы Кларк Кент обвинял его в стеснительности и пенял на прошлое. — Неужели? — процедил он. — И каких же, по-твоему, забот хватало у такого ребёнка? Стушевавшийся Кларк пожал плечами и, как распоследний болван, шаркнул кроссовкой. — Благополучные члены общества вроде тебя думают, что беспризорники только и делают, что пьют, воруют, дерутся, трахаются в подворотнях с такими же отбросами, как они сами, и пускают по вене? Как иначе, да? Откуда бездомным пацанам взять время на благородную игру в мяч. — Нет, нет, что ты, я вовсе не это имел в виду, — с несчастным видом запротестовал Кларк. — И я никогда не считал тебя отбросом. — Он вздохнул. — Ты… воровал? — Конечно же нет. Я каждую неделю получал по небесной почте чек от моих мёртвых родителей и жил как арабский шейх. — Мне жаль. Мне очень жаль. Я неправильно выразился и совсем не хотел задеть тебя или обидеть. Извини, пожалуйста. — Кларк поник и стал похож на побитую собачонку. Брюс усмехнулся и ловким движением отобрал у него мяч: — Все мальчишки в детстве играли в баскетбол, и я в том числе, — проворчал он, — но чаще — я играл в крысобоя. — Крысо… что? — Кларк вскинулся. Его глаза округлились. — На ферме найдётся пара жирных крыс? — вернув ему мяч, злодейским голосом поинтересовался Брюс и красноречиво подвигал бровями. — Зачем? Что за игра такая? — Хит готэмских трущоб. Я выигрывал восемь раз из десяти, — с удовольствием сообщил Брюс. — Правила простые. Сначала чертишь на асфальте мишень из трёх кругов, затем берёшь заранее пойманную крысу и высоко подкидываешь её. Попадание в центральный круг — десять очков, во второй — пять, в третий — два. Мимо мишени — в конце раунда выбываешь из игры вместе с пинком под зад от каждого оставшегося участника. Высший шик — попасть в центр и убить крысу с одного броска. Он намеренно сделал долгую паузу, наслаждаясь произведённым впечатлением. Кларк молчал и часто, недоверчиво моргал. — Верх мастерства — когда все услышали, как треснул крысиный череп, — продолжил Брюс и, резко подавшись вперёд, раскатисто выкрикнул: — Хр-р-русть! Кларк вздрогнул. Он что, крысу пожалел? Будь Брюс таким же впечатлительным, не дожил бы и до семи. — Едва достижимый идеал — как следует накормить крысу перед игрой, чтобы её брюхо лопнуло при падении и все увидели вывалившиеся кишки: как тёмно-красные склизкие черви, расползающиеся по асфальту, — для большего эффекта приврал он. — Ну, а потом… Лицо Кларка чуть позеленело. Губы побелели. Мяч он так крепко прижимал к груди, что тот проминался под давлением пальцев. — Что потом? Вы же не… Господи. Вы ели убитых крыс? Ты ел? — Естественно — ел, — спокойно ответил Брюс, — сырыми. Вместе с шерстью, кишками и хвостом. Немного соли, щепотка перца, и вот на грязной бумажной тарелке, найденной в мусорном баке, лежит настоящий деликатес. Кларк вытаращился на него, как шеф-повар мишленовского ресторана на муху в собственноручно сделанном блюде. Хорошее настроение Брюса стало суперзамечательным. Он не понимал почему, но ему чертовски нравилось шокировать, провоцировать и задирать Кента. Как кто-то мог быть таким доверчивым? Как кто-то столь доверчивый работал журналистом и получал награды за свои блестящие расследования? Брюс со вкусом облизнулся, будто вспоминая всех съеденных в детстве аппетитных крыс, и одними губами сказал: «И-ди-от». Кларк с облегчением выдохнул. — Мне всё равно не нравится эта игра, — признался он и для верности помотал головой. — Ладно. Я не хочу играть в крысобоя, а ты не хочешь играть в баскетбол. Тогда, мо… — Почему же не хочу. Давай сыграем, — неожиданно для себя произнёс Брюс. Он стал ужасным добряком, и ему хотелось сыграть в баскетбол. Сто лет не играл. Невзирая на договорённость, Брюс ждал какого-нибудь глупого романтического подвоха от Кларка, однако — баскетбол звучал невинно. Баскетбол ничего не значил. Жёсткая партия без ограничений: с тычками, толкотнёй и пиханием локтями и плечами. Он смерил мощную фигуру Кларка внимательным взглядом. Можно не сдерживаться. Можно как следует оттянуться. Жёсткая партия без ограничений, плавно перерастающая в жёсткий — или нет — секс. — Сыграем? — переспросил Кларк. Его глаза подозрительно заблестели. — Сыграем в смысле — поиграем в баскетбол? — Да. — Поиграем в баскетбол прямо сейчас? Ты и я? То есть — мы с тобой? — Да. — Ты уверен, что… — Да! — разозлился Брюс и добавил: — Ещё слово, и мы сыграем в кентобоя. Мы с тобой. Ты и я. Прямо сейчас. Как тебе моё предложение? Кларк открыл рот, закрыл и укоризненно склонил голову на бок. Брюс подарил ему очередной внимательный взгляд. — Почему ты смотришь на меня… так? Или жёсткий — скорее, нет — секс, плавно перерастающий в жёсткую партию без ограничений. Если Брюсу потом захочется. — У тебя сегодня счастливый день, Кент. Будешь сверху. — В смысле? Мы всё ещё о баскетболе говорим? Брюс раздражённо цокнул, и Кларк предсказуемо покраснел. — Пора преподать тебе пару настоящих уроков владения волшебной палочкой. — Ч-что? Какого чёрта?! — Кларк немного набычился и покраснел сильнее. — Я умею! То есть… Любой мужчина умеет пользоваться, гм, членом. И я ведь совсем не плох, правда? — На два балла из десяти. — Лицо Кларка обиженно вытянулось. — Если тебе станет легче, большинство и единицы не заслуживает. И так как мне очень дорога моя восхитительная во всех отношениях задница, я собираюсь поднять тебя как минимум до четвёрки. Прямо сейчас. Баскетбол подождёт, — как ни в чём ни бывало продолжил Брюс и направился к дому, даже не убедившись, что Кларк идёт за ним. Он и так знал, что идёт. Это же Кларк.

***

«Хорошо поиграли. Спасибо. Надо чаще повторять». Кларк лежал на спине, подложив ладони под затылок, и улыбался. «Ты никогда не искал ни простых путей, ни простых людей, Смолвиль». — «Прошу, Ло, не сейчас». Он повернул голову, и его улыбка поглупела. Яростные, бескомпромиссные, жёсткие партии в баскетбол за две недели превратились в традицию. Они повторили и раз, и два, и три, на четвёртый сыграли вечером, в присутствии истошно вопящих зрителей, а на одиннадцатый (через несколько часов после одиннадцатого) Брюс так расслабился, что занялся с Кларком сексом в своей комнате и в своей кровати, хотя вся его семья присутствовала в доме. Брюс так расслабился (отрубился как младенец), что не выставил Кларка из своей кровати и своей комнаты после секса. Кларк впервые спал в комнате Брюса, в кровати Брюса и с Брюсом. Он пялился на бритый затылок Брюса и улыбался всё глупее и глупее. Он не Брюс Уэйн — и последние недели чувствовал себя переудовлетворённым. Никогда прежде он так много и так часто не занимался шикарным, фантастическим, обалденным сексом, нередко странным и почти всегда быстрым, но всё равно превосходным. Исключительно превосходным в тот раз, когда Брюс поднимал его до четвёрки. Невозможность быть открытыми добавляла остроты, однако — Кларк подозревал — Дик всё знал. Как и Барбара. И Альфред. И Джейсон. И все остальные. Он вздохнул. Переудовлетворённость не отменяла того, что ему никак не удавалось перестать пялиться на Брюса: на его бритый затылок, обнажённые плечи и спину. Простыня и тонкое одеяло сбились во сне, а мистер Идеальный Идеал нередко забывал о существовании пижам. Брюс что-то буркнул и перевернулся на левый бок. Кларк вновь вздохнул. Струящийся через неплотно задёрнутые занавески лунный свет озарял Брюса. Свет играл на его длинных ресницах. Свет ласкал их выгоревшие золотистые кончики. Свет выделял белый волосок шрама, пятнающий щёку. Брюса всего — покрывали шрамы, но они его не портили. Ему шла эта кричащая мужественность. Брюс снова пробурчал нечто невнятное, и вдруг его глаза распахнулись. На чёрном от загара лице засияли два ярких гипергиганта. Звёздный ветер стекал с их поверхности и уносился в межзвёздное пространство, а Кларк, беспомощно улыбаясь, падал в центр галактики. Брюс забурчал в третий раз, закрыл глаза и перекатился обратно на правый бок. Кларк продолжал улыбаться, хотя улыбаться было нечему. Он недалеко ушёл от того, с чего они начали. Советы Дика он решил не применять. Ему не хотелось притворяться кем-то другим, чтобы произвести впечатление. Да и Брюс бы что-нибудь заподозрил, если бы Кларк нарядился как Джим Старк, включил в машине Joy Division и как бы между прочим продекламировал: «Из бурлящего океана толпы нежно выплеснулась ко мне одна капля и шепчет: "Люблю тебя до последнего дня моей жизни"». Брюс бы точно заподозрил всё и разорвал сделку. «Да, Смолвиль. Ты никогда не искал ни простых путей, ни простых людей». — «Ло, опять?» Он как раз искал, но ему не попадались, а Лоис… Лоис за последний год прочитала ему цикл лекций о психологии влюблённости, устроила жёсткий разнос, многократно осудила и вроде бы поняла. Но не приняла его выбор. Она сталкивалась с Брюсом дважды, но знала его куда лучше, чем знал Кларк. Она видела Брюса насквозь. «Он безбожно красив и сверх меры сексуален, но не думай членом — "Боже мой, Лоис!" — и не смотри глазами. Он может быть порядочным, добрым, замечательным человеком с тяжёлым прошлым, которое никогда его не отпустит и которое никогда не отпустит он. Он может жертвовать собой, подставляться под пули, любить детей, помогать слабым, но он никогда не будет с тобой. Он никогда не будет с тобой так, как нужно тебе. Он никогда не будет ни с кем. Он может быть натуралом, бисексуалом или геем — "Ло, он не гей!" — но он никогда не полюбит тебя. Он никогда не полюбит тебя так. Он никогда никого не полюбит так. Он не разобьёт тебе сердце, а распылит его на атомы. Ты влюбился не в того парня, Смолвиль». Кларк давно не смотрел глазами и не думал членом, и разве он выбирал — влюбляться или нет? Разве хоть кто-то когда-то выбирал так? «Ты ошиблась, Ло, он уже со мной. Не так, как нужно мне, и он не любит меня, но он со мной». В самых отважных мечтах Кларка он приглашал Брюса на свидание, и тот говорил: «Да». «Да, Кларк, я пойду с тобой на свидание». «Да, Кларк, я выпью с тобой вина». «Да, Кларк, я возьму тебя за руку». «Да, Кларк». В самых отважных мечтах Кларка Брюс всего лишь называл его по имени. Лоис бы надавала Кларку тумаков и потащила к психотерапевту. «Хорошо поиграли. Спасибо. Надо чаще повторять». Кларк прерывисто вдохнул. Его переполняли эмоции. «Сегодня он сказал мне: "Спасибо". Как тебе такое, Лоис Лейн?» — «Какой же ты всё-таки болван, Смолвиль». «Он поблагодарил меня, Ло. Брюс Уэйн, человек-заткнись, хмурый, грубый и мрачный, поблагодарил меня!» — «Напомни, чтобы я записала тебя на приём к психотерапевту». «Он сказал, что хорошо поиграл. Хорошо провёл время. Хорошо провёл время со мной! Он сказал, что хочет чаще проводить время со мной!» — «Оливер, дорогой, ты можешь организовать принудительное лечение в психиатрический клинике для моего бывшего мужа?» «Хорошо поиграли. Спасибо. Надо чаще повторять», — сказал Брюс после одиннадцатого раза. В самых отважных мечтах Кларка Брюс никогда не благодарил его за что-то, не связанное с помощью семье. Кларк повернулся на бок. Ему нравились простые пути, простые люди и простые вещи, вроде как — обнять человека, с которым спишь в одной кровати. Брюс ударил бы его за это. Брюс шарахался от собственных детей с их обычными проявлениями семейной близости. Он превращался в дерево, камень, скалу, бледнел, нервно подтягивал перчатки и нёсся к одному из установленных им санитайзеров, чтобы срочно протереть руки. Или перчатки. Он ел из отдельной посуды, которая стояла на отдельной полке, и не разрешал мыть эту посуду — отдельной губкой, никогда не в посудомойке, — никому, кроме Альфреда. Он не позволял детям заходить к себе и редко заходил к ним. Он вёл себя чертовски странно, но Кларк научился принимать это как должное. Он протянул руку к Брюсу и отдёрнул. Напрягшуюся спину Брюса била крупная дрожь. Его плечи тряслись. По затылку стекал пот. Брюсу снился кошмар. Взволнованный Кларк приподнялся на локте. Он слушал неделями: вскакивал по ночам и прижимал ухо к стене ванной; выходил из спальни и подслушивал под дверью Брюса; иногда выбирался на улицу и, как круглый идиот, стоял под окном — но ничего не слышал. Он слушал неделями и поверил, что кошмары ушли безвозвратно, забрав с собой пару дополнительных личностей. Поверил, что Брюс излечился. Поверил, что Брюс здоров — отныне и навсегда. Он ошибся. Брюс больше не кричал и не хрипел. Его сомкнутые губы побелели. Он трясся, как промокший под ноябрьским ливнем кот, и чуть ли не беззвучно стонал сквозь зубы. Пот лился с него водопадом. — Проснись, Брюс, — попросил Кларк. Он не мог действовать, как в предыдущие два раза, когда всё закончилось и едва не закончилось катастрофой, и не мог оставить Брюса в тисках кошмаров. — Мама, мама, пожалуйста, мама, — прошептал Брюс. — Я знаю, что сделал недостаточно. — Проснись, прошу, — срывающимся голосом произнёс Кларк и ногтем постучал Брюсу между лопаток. — Я сделал недостаточно, — повторил Брюс, ёрзая головой по подушке. — Я так хотел, я бы очень хотел, но я сделал недостаточно. Я маленький мальчик, и я сделал недостаточно. Я виноват. Я так виноват. Под его веками вращались глазные яблоки. На ресницах повисли капли, и капли же падали вниз. Пальцы впивались в подушку, как стальные крюки. Костяшки выступали белёсыми холмами, костяшки старались пробиться через вмиг истончившуюся кожу, а Кларк задыхался от невозможности помочь и жалости. «Он бы сломал мне челюсть, если бы заподозрил в жалости». Брюса нельзя жалеть. Брюсу нельзя помочь. Нельзя похлопать по плечу. Нельзя обнять. Нельзя как-то выразить невыразимое. «Хочу-помочь-тебе». «Хочу-что-то-сделать-для-тебя». «Всё-сделаю-для-тебя». «Хочу спасти тебя». От чего? Кларк кое-как просунул руку под Брюса и прижал его к себе: тяжёлого, горячего. Сейчас Брюс напоминал стену из сахарной ваты: неприступную, но готовую растаять в любой миг, жёсткую и мягкую. Брюс мог быть мягким. Он умел. Когда сидел вечерами на крыльце со стаканом сока или банкой безалкогольного пива и смотрел на своих детей, он улыбался: добродушно, нежно и мягко — с той неизбывной любовью, на которую способны лишь родители. Он улыбался, когда думал, что никто не видит, но Кларк видел. Ему объяснили, что нельзя забрать улицу у пацана, но не упомянули, что можно построить на улице дом. Настоящий дом. Брюс не строил, но построил, и Кларка впустили в этот дом. Он недалеко ушёл от того, с чего они начали, но на самом деле переступил порог, получил приглашение на ужин и предложение остаться на ночь. «Он избил бы меня и за то, и за это». И это не важно. Щёки Брюса запали и выцвели до желтизны, и слёзы, текущие из-под закрытых век, оставляли на коже дымящиеся дорожки. — Проснись. Просыпайся. Брюс был тяжёлым и горячим — холодным, как мертвец, — и Кларку было тяжело и горячо. И горько. Его сердце билось не в груди. Оно скользнуло в горло, поднялось выше и сочилось кровью через глаза. — Проснись. «Отдай мне свои кошмары. Отдай мне своё прошлое. Пусть мне будет плохо — лишь бы не тебе». Может, Кларк это вслух сказал. Он попытался встряхнуть Брюса, но не хватило сил. Брюс был тяжёлым, горячим и скользким от пота. И каким-то засаленным. — Проснись. Пожалуйста, проснись. Засаленный маленький мальчик. Горячий и холодный, как мертвец. Мёртвый маленький мальчик. Кларк негромко вскрикнул. Этот мальчик умер давно. — Нет, нет, — возразил Кларк, не уверенный, что не спит сам. — Я нашёл тебя, взял себе и оживил. Просыпайся, Брюс, ты ни в чём не виноват. Ты сделал больше, чем достаточно, и ты ни в чём не виноват. Сердце Брюса билось под его ладонью, потная спина прижималась к груди Кларка, бритый затылок щекотал ему подбородок. Мёртвые маленькие мальчики не потеют. Мёртвые маленькие мальчики не весят сто девяносто фунтов. Мёртвые маленькие мальчики не бреют затылки. Кларк освободил руку и положил её Брюсу на голову. «Он убил бы меня за это». Мысль вспыхнула ярко, как заточенное лезвие клинка на свету. Брюс бы ему глотку зубами разодрал. Расчленил бы его голыми руками. Вырвал бы ноги и затолкал их в зад. Не важно. Кларк сглотнул — и горечь, и комок в горле, и собственное сердце. Он осторожно и неловко возил ладонью по голове Брюса. Его пальцы не тряслись. В черепе гудел растревоженный улей. Брюс-убьёт-его. Больше-никогда-не-посмотрит-на-него. Больше-не-скажет-ему-ни-слова. Выставит-его-из-дома. Отлучит-от-своей-семьи. Брюс-не-простит-такое-свидетельство-собственной-слабости. Такое проявление сострадания. Не важно. Не важно ничто, кроме как вытащить Брюса из кошмара, тихо и спокойно вывести по дороге из жёлтого кирпича прямиком в Канзас. Они победили Великого и Ужасного Оза и могут идти домой — домой и к дому за белым забором, давным-давно поставленному и покрашенному Кларком. «Смолвиль, ты последний романтик Нового Света». — «Какой есть, Ло, какой есть». У Кларка запершило в горле. Брюс никогда и ни за что не простит его. Он нико… Удар локтем в солнечное сплетение оказался полной неожиданностью. Брюс вырвался и кубарем скатился с постели. Его тело, мешок камней и костей, ударилось о пол. Не издав ни звука, он вскочил и, гневно сжимая кулаки, навис над кроватью куском чёрного мрамора. Его грудь высоко вздымалась. Оскалу позавидовал бы и матёрый волк. — Ничего, я в порядке, — иронично прохрипел Кларк, растирая ладонью живот. — Мгм. Вот, прилёг тут. У тебя. Брюс взглядом распорол ему горло. Его руки взметнулись. Он пощупал уши, затылок и уставился на Кларка, как дезинфектор на таракана. Кларк не собирался извиняться — не за что. Брюс молча развернулся и ушёл в ванную, и Кларк, морщась, сел на кровати. Несостоявшийся конфликт исчерпан. Пора уходить, немедленно убираться к себе — ему здесь не место. Кларк приложил к губам подушечки пальцев. Он всё ещё чувствовал кожей мягкость волос Брюса. Так приятно и хорошо — делать простые вещи: обнимать человека, с которым спишь в одной кровати; прижимать его к себе; получать от него локтем в солнечное сплетение. Ха. Кларк потрогал сырую подушку Брюса и поменял её на свою, предварительно взбив. Простыни, к его удивлению, почти не намокли, и он решил их не перестилать. Спокойно улёгся на край постели и притворился спящим. Обвините его в назойливости, обвините его в прилипчивости, обвините его в тяге к получению тумаков, но он не уйдёт, пока не выгонят. Вот такой он сукин сын. Вода в ванной перестала шуметь. Скрипнула дверь. По полу, единожды запнувшись, прошлёпали босые ноги. Кларк притворялся спящим, а Брюс явно стоял у кровати и таращился на него. Брюс прикидывал не вышвырнуть ли Кларка вон. Не обязательно через дверь. Окно тоже подойдёт. Вышвырнуть прямо в окно, перед тем сломав все кости. — Сукин сын, — прошипел Брюс и улёгся со своей стороны. Старый матрас жалобно застонал под его весом. Кларк беззвучно выдохнул. Он лежал без сна и притворялся спящим, слушая, как Брюс вертится с бока на бок. Обычно Брюс засыпал как наигравшийся ребёнок, мгновенно и глубоко, но не этой ночью. Он крутился. Скрипел зубами. Вздыхал. Скрёбся. Кашлял. Пинал ногами одеяло и не засыпал. — Кент, — через час или полтора, раздражённо и будто вымученно произнёс Брюс. — Спишь? «Спишь? Ты меня что, пожалел? Ты меня что, успокаивал? Ты меня что, по волосам гладил? Копай себе могилу, ублюдок!» Кларк промычал: «Нет». Брюс ответил: «Нгх» и в очередной раз перевернулся. — Что хотел-то? — как можно небрежнее уточнил Кларк через пару минут, хотя его сердце бешено колотилось. Судя по звукам, Брюс снова принялся пинать одеяло. Или избивать подушку. Или уничтожать простыни. Или раздирать матрас. — Ляг… — в конце концов проворчал он и закашлялся. — Ляг лицом к моему затылку. — Ч-что? — очень низким голосом переспросил ошарашенный Кларк и повторил по-детски пискляво: — Что? Брюс не ответил, и его молчание было по-настоящему убийственным. Его молчание разрушало города, устраивало геноциды и истребляло целые галактики. Его молчание предвещало конец Вселенной. Кларк послушно перекатился на другой бок и лёг лицом к… затылку Брюса. Сердце у него больше не колотилось. Его сердце навеки перестало биться. Брюс сердито пнул съехавшее до пояса одеяло и попал пяткой Кларку в голень. Тот погасил вскрик. — Убедись, что расстояние между моей спиной и твоей грудью составляет не менее четырёх дюймов, — раздалась следующая команда. Брюс говорил равнодушно, но скованно. Кларк ничего не понял, но убедился. Он мысленно взял линейку и измерил расстояние между спиной Брюса и своей грудью. Дважды. — Устрой локтевой сгиб своей руки у меня на боку, сразу под рёбрами. Для верности Кларк произнёс предложение про себя и нерешительно закинул руку на Брюса — расстояние в четыре дюйма резко сократилось. Они делают… что? Брюс мог бы выражать желания иначе — по-человечески, простыми и понятными словами. Кларк ни от кого и никогда не слышал такой дикости. «Обними-ка меня», — звучало неплохо. «Обними меня немедленно, Кент, да покрепче», — звучало чуть лучше. «Не могу уснуть. Давай пообнимаемся, Кларк», — звучало отлично. Лицо Кларка вспыхнуло от стыда. Брюс не мог и не умел. Никто и никогда не учил его выражать подобные желания, и ему было действительно плохо, если он попросил о таком. Настолько плохо, что он переступил через все принципы, через все правила и через самого себя. Брюс со всем привык справляться сам и не принимал ничью заботу, но и его броня временами трещала. Раз в сорок лет и Брюс Уэйн нуждался в человеческом тепле. — Теперь спи, — злющим-презлющим тоном велел Брюс. Его напряжённые плечи обмякли, словно кто-то нажал на незримый выключатель, и в следующий миг он засопел носом. Кларк лежал, лицом к затылку Брюса, устроив локтевой сгиб руки у него на боку, сразу под рёбрами. Расстояние от его груди до спины Брюса уменьшилось до нуля, и он не мог поверить, что не спит. «Теперь спи» прозвучало как: «Теперь умри», и сердце Кларка вроде бы так и не билось. Он не спит. Он умер. Он точно умер. Лёгкие горели, и Кларк тихо-тихо вдохнул сквозь зубы. Если он когда-нибудь напомнит Брюсу о случившемся — всему конец. Если даст понять словом, прикосновением, мыслью — всему конец. Если как-то попробует намекнуть — всему конец. Если скажет хотя бы «А» — никогда не дождётся второго раза. Да и плевать. Кларк поёрзал, устраиваясь удобнее, и крепко прижался к Брюсу. Он не смог заснуть этой ночью. Но его сердце билось.

***

— Где мой завтрак? — сам у себя спросил Брюс и внимательно оглядел пустой кухонный стол. Он на всякий случай проверил шкафчики, сунул нос в холодильник и разочарованно почесал урчащий живот. За полтора месяца Брюс привык к ожидающему его вкусному завтраку. Наверное… Наверное, Альфред проспал. Старику сложно вставать в такой ранний час, чтобы готовить своему довольно молодому и весьма здоровому почти_сыну изысканные завтраки. Стыд кольнул Брюса жаркой иглой, и он опять потянулся к холодильнику, но на улице затарахтел двигатель чьего-то автомобиля. Судя по звукам, машина выехала с территории фермы, и в следующий миг скрипнула входная дверь. — У-упс, — произнёс Дик, входя на кухню. — Попались. Утро, Б. В руках он держал здоровенный бумажный пакет, из которого замечательно пахло, и стакан с коктейлем. Брюс нахмурился. — Кларк вчера улетел в Метрополис и попросил меня помочь, — ответил на невысказанный вопрос Дик, складывая еду на стол. — Ты и правда не понимал, откуда берётся твой завтрак? — Мой завтрак готовит Альфред. — Альфред, наплевав на остальную семью, готовит тебе крутые коктейли и разливает их по фирменным стаканчикам? Готовит муффулетту? Готовит «по-бои» с жареной рыбой, крок-месье и крок-мадам, булочки с мясом омара, бейглы с сёмгой и ещё сто пятьдесят видов сэндвичей? Готовит исключительно в рабочие дни, а на выходных ты ешь то же, что и все? Брюс сглотнул слюну. Он обожал муффулетту, «по-бои» с жареной рыбой, крок-месье и крок-мадам, булочки с мясом омара, бейглы с сёмгой и все те сто пятьдесят видов сэндвичей, которые ему удалось попробовать за последние шесть недель. Предвкушение вкусного завтрака буквально помогало ему вставать по утрам, и он — плохой отец — не задумывался, чем завтракают остальные. Семья питалась хорошо — ему хватало этого знания. Вдобавок он не придавал значения тому, что завтрак в выходные дни отличался от завтрака в рабочие. И не обращал внимания на фирменные стаканчики. — Школьный друг Кларка — владелец «Тэлона». Они специализируются на сэндвичах. Кларк договорился со своим другом о спецзаказах и спецдоставке ранним утром. — Дик подтянул пижамные штаны и широко зевнул. — Наконец-то можно закончить игру в шпионов, а ещё я выиграл полтинник. Кларк не верил, что ты не обратишь внимания на фирменные стаканчики, и мы поспорили. Брюс не раз проезжал мимо «Тэлона»: типичное деревенское семейное кафе — много дерева, клетчатые скатерти на столах, официантки в ярких фартуках и мигающая неоновая вывеска родом из шестидесятых. Он проезжал мимо, и ни разу у него не возникло желания зайти. — Это всё Кл… Кент? — выдавил Брюс. Он вычеркнул из памяти позорный инцидент, случившийся позавчера. Он вообще не понимал, что произошло позавчера. Ему снились мать и Бэтмен, и ему было так тоскливо, страшно и плохо, будто его заживо похоронили, положили в сосновый гроб, зарыли в глинистую землю и посыпали пеплом, как вдруг всё изменилось. Кажется, его спас отец. Томас Уэйн обнял сына. Томас Уэйн успокоил его. Томас Уэйн положил тяжёлую заботливую ладонь ему на голову и прогнал кошмар, но Брюс сомневался, что не перепутал отца с кем-то ещё. И всё равно — вкус земли и крови остался во рту, запах сладкой гнили забился в ноздри, а рычание Летучей Мыши разрывало барабанные перепонки. Он не мог уснуть. Он тонул. Он задыхался. Он про-па-дал где-то в нигде и погружался с головой в безнадёгу. Он скрежетал зубами, они крошились, и на беззащитных розовых дёснах вздувались алые пузыри (на самом деле нет). Он сжимал кулаки, ногти вспарывали плоть до костей, и в его мясе, в его мышцах, в его венах копошились бледные червяки (на самом деле нет). Он смыкал веки, из-под спёкшихся ресниц сочился густой гной, и ядовитая желтизна проедала его щёки (на самом деле нет). Он вдавливал себя в матрас, острые когти-ногти мышей-матерей-мертвецов-отцов раздирали тело, и его раздувающееся сердце возносилось на жертвенный алтарь (на самом деле нет). Он умирал (на самом деле да), но хотел жить, хотел — ожить. Хотел почувствовать человеческое тепло — тепло человека, поэтому «давай-ка пообнимаемся, как сладкие пидоры». Брюса тошнило от самого себя. Мало того, что не вытолкал мужика — Кларка — из спальни после секса, он заснул с мужиком в одной кровати. Он — возможно? — позволил мужику погладить себя по голове. Он — точно — попросил мужика обнять себя. Как самый настоящий жалкий пидор, однако — сэндвичи? Сэндвичи — удар ниже пояса. Брюс любил поесть. Брюс любил пожрать. Он любил еду. Он любил вкусную еду. Придётся отказаться от полюбившейся ему вкусной еды — потому что. — Зачем Кенту это делать? — Ты чудовищно слеп, — вздохнул Дик. — И если рискнёшь спросить у Кларка, сколько ты должен за завтраки, и попытаешься отдать ему деньги, я возьму полицейскую дубинку и отобью тебе сначала почки, а потом яйца. Я отхреначу тебя чёртовой дубинкой так, словно ты Кеннеди грохнул. И да — это угроза, Б. Брюс озадаченно моргнул, и его щёки загорелись. Дик знал. Дик всё знал. Дик знал и состоял в сговоре с Кларком. — Я всё знаю о тебе и Кларке, — с лёгкостью прочитал его мысли Грейсон, — если не с первого, то с пятого дня. Вы слишком большие иголки для нашего стога сена. Теперь ему придётся убить Кларка Кента. Он обязан убить Кларка Кента. Он сломает его целиком, как и обещал, — от шеи до лодыжек. Грязный, отвратительный, пидорастический инцидент, длящийся несколько недель, умрёт вместе с Кларком Кентом, и всё будет как раньше. Брюс не мог убить Кларка Кента, не мог сломать его, но мог надрать ему зад, если бы не сомневался — виноват именно Кларк Кент, а не они оба. Дело ведь не в завтраках. Дик прав. Они слишком большие иголки, а сам он — наивный идиот. Сложно утаить такое, проживая в одном доме с кучей любопытных, шустрых детей, один из которых собирался отхреначить его чёртовой дубинкой. — За языком следи, — проворчал Брюс, косясь на пакет. Он есть хотел. — Если ты дашь себе шанс, обещаю — я начну выражаться, как выпускница пансионата для благородных девиц. — Дик иронично вздёрнул бровь. — Шанс на обычную жизнь: не жизнь отца и не жизнь главы семьи, а жизнь человека. Хватит. Живи, Брюс. Встречайся, расставайся. Женись на ком-нибудь. Заведи свои первые отношения, в конце концов. Тебе сорок. Уже можно. — Предлагаешь мне завести отношения с… мужиком? — набычился Брюс. — Ты и так состоишь в отношениях с мужиком. — Думай, что говоришь. — Сформулирую иначе. Ты состоишь в моногамной половой связи с мужиком, Б. Брюс приоткрыл рот, полностью осознавая, и зло подался вперёд: — Я тебе не сраный пидор и не… — Тихо, здоровяк, спокойно, забудем о связях. Ладушки? — Дик примирительно выставил ладони. — Ты не гей, и это не оспаривается. Может быть, ты и не бисексуал, но иногда тебя тянет на мужчин. Ты не можешь отрицать правду. Как насчёт гетерофлекса? Это не оскорбит твою суровую мужскую натуру? — Гетеро… что? — Гетерофлекс пытается сохранить свою сексуальную принадлежность, но открыт для контактов иного рода. Брюс что-то промычал. Меньше всего он хотел обсуждать ранним утром собственную ориентацию, в которой и так не сомневался. Его ориентация у него в голове. «Моя ориентация у меня в голове. Моя эротическая направленность гетеросексуальна», — напомнил себе Брюс. Он не фантазировал о мужчинах. Он не представлял мужчин. Ну, разве что раз-другой или десяток-другой раз, и это всё ещё ничего не значило. Ничтожный процент его фантазий относился не к гетеросексуальным фантазиям. Он состоял в моногамной половой связи с мужиком. Дик всё знал. Кто, кроме него, знал? — И завязывай с гомофобными высказываниями, — заметил Дик. — Этим ты оскорбляешь как минимум Кассандру. — Я не. — Брюс на миг опустил глаза. — Я не выражаюсь при ней так и всегда её поддержу, с кем бы она ни захотела быть. Я нормально отношусь к геям, лесбиянкам и всем остальным, но мне не нравится, когда это касается меня. Ты понял. — Я понял. — Дик улыбнулся. — Ешь свой завтрак. Подумай о том, чтобы дать себе шанс. Ты его заслужил. Ты заслужил его больше многих. Перестань наконец цепляться за прошлое. Как говорит Бабс: «Ты не увидишь будущее, пока прошлое стоит на твоём пути». Разберись с этим, а я пошёл досыпать. Брюс проводил его взглядом. «Гетерофлекс» звучало не оскорбительно, и в слове имелся корень «гетеро». Он мог определить себя как гетеро-кого-то, но заводить отношения с мужиком — не мог. Ему не нужны отношения: ни с женщинами, ни с мужчинами. Ему не нужны связи. Ему не нужны такие связи. Он состоял в моногамной половой связи с мужиком. Слова Дика прогремели как смертельный приговор. Брюс и не задумывался, что полтора месяца спит с одним и тем же человеком — с человеком мужского пола. Никогда прежде он не делал так. Никогда прежде, за исключением работы и четырёх людей вне работы — дед и мать его сына, Селина и та девушка, как-её-там — он не спал с кем-то больше одного раза. Никогда вообще — он не спал полтора месяца с одним и тем же человеком и ни с кем другим больше. Он состоял в моногамной половой связи с мужиком. И это ничего не значило. Так проще. Удобнее. У него нет ни времени, ни сил на поиск партнёров. Он много работает, чертовски устаёт, и ему некогда шататься по неприветливым канзасским барам и очаровывать дочерей и жён фермеров. Брюс как бы нехотя взял со стола пакет. Он состоял в моногамной половой связи с мужиком. Он состоял в моногамной половой связи с Кларком Кентом. Он поселился в доме Кларка Кента и позволил Кларку Кенту войти в жизнь своей семьи. Он разделил с Кларком Кентом свою проблему и заключил секс-соглашение. Он согласился, чтобы Кларк Кент нашёл ему работу. Он почти каждый день играл с Кларком Кентом в баскетбол на заднем дворе, а позавчера попросил Кларка Кента обнять себя. Ёбань какая. Он совсем размяк, и это всё равно ничего не значило. Брюс повёл носом. Он любил еду и разбирался в еде. Томлёную свинину с соусом барбекю Брюс бы узнал и с заклеенными ноздрями. Сэндвичи со свининой-барбекю и капустным салатом. Его рот наполнился слюной. Сэндвичи всё равно куплены. Нельзя дать пропасть еде. Он прислушается к Дику, переступит через себя и не предложит Кларку деньги. Он даже не начистит Кларку морду. Из-за семьи. Его семья рано или поздно — сразу — узнает, и они будут разочарованы. Он не мог разочаровать семью. Брюс сунул руку в пакет. Он полтора месяца ел завтраки, которые покупал ему Кларк Кент. И это по-прежнему ничего не значило. Брюс впился зубами в сэндвич, и соус брызнул на пальцы. Кларк Кент выбрал идеальную стратегию. Он очаровал детей Брюса и по-настоящему помог его семье. Он выручил Брюса с работой. Он занимался с Брюсом сексом по первому требованию и не просил большего. Он играл с Брюсом в баскетбол и давал возможность выплеснуть агрессию. Он кормил Брюса. Брюс доел первый сэндвич и, убедившись, что никто не подсматривает, тщательно облизал пальцы. Он простой человек и всегда таким был. Ему хорошо, когда хорошо его семье. Ему хорошо, когда он спит под крышей и в мягкой кровати. Ему хорошо, когда есть работа и уверенность в завтрашнем дне. Ему хорошо, когда кулаки не чешутся. Ему хорошо, когда яйца пустые, а желудок полный. Он очень простой человек с очень простыми потребностями. Кларк Кент мимоходом, непринуждённо, как-бы-между-прочим удовлетворил все его потребности, и это значило чересчур много. Брюс должен в корне изменить ситуацию. И он изменит.