once more with feeling

      —       .       .       .       .       .       Что насчет меня, я...       [...играй! играй! не слышишь? играй, мы сказали!]

—

      — Опять? Боже, вы правда не могли придумать занятие получше?       «Не совсем, — отвечает девушка, сидящая на фонарном столбе. Джонас застрял во временной петле, и Алекс может только смотреть вверх; призрачная Кларисса сидит на фонаре, качая ногами. Все ее лицо освещено красным, как артериальная кровь, цветом, которым светятся ее глаза. Так, ладно, это жутко. Призраки склоняют голову Клариссы и заставляют ее качать ногами туда-сюда, туда-сюда. — В смысле, а кто мог бы придумать занятие получше? И что вообще значит "получше"?»       — Не это, — отвечает Алекс. Вздыхает. Машет рукой в универсальном жесте, обозначающем «вы — чертовы идиоты». — Спускайтесь, мы все знаем, что вы ей не навредите.       «Мы могли бы, знаешь, — говорит она. Говорят они. — Она уже наша. Принадлежит нам. И мы можем причинять ей боль. Если захотим».       — Ага, но знаете, если честно, у меня сегодня настроение не очень, — едко заявляет Алекс. Она обнимает себя руками. Это глупо, потому что она не собирается отдавать этих людей — ни одного из них, даже Клариссу, как бы Алекс не злилась — и призраки это знают. Это больная игра. — Серьезно, спускайтесь, вы выглядите нелепо.       Призраки смеются ртом Клариссы, и их голоса накладываются на ее. Тело падает...       — Ауч, — подает голос Джонас.       — Добро пожаловать назад, — хмыкает Алекс. Клариссы нет. Петля сломана, волна сглаживается, время снова линейное, и они снова в пути. — Время сломалось. Я уже очень устала от всех этих махинаций со временем.       — Я тоже, — бормочет Джонас, потирая голову. — Почему... Алекс, почему у меня такое ощущение, будто мы делали это уже кучу раз?       — Э-эм, потому что мы как бы уже...       — Я не... нет, не об этом, — перебивает он, неопределенно жестикулируя. — Ну да, ладно, про это тоже. Но я имею в виду... я обо всем, понимаешь? Про всю ночь? У меня такое ощущение, что мы уже это делали — все это. Не раз и не два. Раз десять. Сотню. И что я говорил раньше, про треугольник...       Алекс долго смотрит на него, и ее сердце поднимается к горлу.       Она могла бы рассказать ему.       Могла бы.       (Боже, этот сброс будет таким болезненным. Алекс уже ощущает головную боль, пульсирующую в зубах: барабан, гонг, призыв к войне.)       — Мне не дано иметь вас обоих, — выдает она.       — Чего, — непонимающе выговаривает Джонас.       — Тебя и Майкла, — поясняет Алекс. Это ощущение похоже на то, когда у тебя защемило сустав в локте, и из-за боли ты двигаешься медленно, впрочем, зная, что как только ты щелкнешь суставом, наступит долгожданное облегчение. Облегчение. Боже, облегчение. — Думаю, это закон вселенной или типа того. Если Майкл оживет, то я не получу тебя. И типа да, мы друзья! Но это не то... не то же самое.       — О-о-окей, — тянет Джонас, и несмотря на скептицизм в его голосе, он реагирует нормально. По большей части, во всяком случае. Он не собирается называть ее сумасшедшей, и это лучше, чем все то, что она ожидала бы в такой ситуации от остальных. — Теперь я запутался. Что...       — Мой мертвый брат, — вздыхает Алекс, немного вздрагивая. Ничего уже не болит так сильно, потому что как бы она не запутывалась, она помнит, что они могут выжить. Где-то в ее памяти улыбается Майкл. — Он не совсем, эм, мертвый. Потому что ты... ты не ошибся, окей? Призраки, треугольник и... все это, оно... это уже не первый раз. Может, и не последний. Скорее всего, не последний, понимаешь?       — Не-а. Придется тебе это объяснить, — низким голосом говорит Джонас. Он садится на обочину, ожидая ее.       Алекс садится. Она дергает куртку где-то минуту, почти на автомате смыкая руку вокруг радио. Оно маленькое и холодное, и боже, действительно ли им удастся обговорить все прежде, чем произойдет сброс? И они еще сказали, что не жестоки.       Тупые призраки.       Она вдыхает.       — Это как... как дети, понял? Призраки, в смысле. Они как дети. И они скучают, и это — все это — просто игра, и все перепуталось, и боже, Джонас, я так устала. Я так устала!       Джонас оказывается рядом с ней, и она ощущает тепло, исходящее от него. Это до боли знакомо, и он, должно быть, тоже это чувствует, потому что кладет руку на ее плечи, руководствуясь давно забытым инстинктом, и он так моргает, будто удивляется, что позволил себе так сделать.       — Я хотел сделать это всю ночь. Думал, что схожу с ума.       — В первый раз, когда это произошло, у меня немного рассудок помутился, если честно, — рассказывает Алекс. Она опускает голову на его плечо, закрывает глаза и почти не чувствует, когда Джонас придвигает ее поближе к себе.       — В первый раз, когда случилось что?       — В первый раз случилось много чего, — отвечает она. Сейчас не самое лучшее время, чтобы говорить о том, о чем она правда хочет поговорить, его губы против ее, мята, пепел и желание, которого она раньше никогда не знала. Разумеется, это более простые темы и это — чем бы оно ни было — лучше, наверное, оставить до того времени, когда они не будут, ну, знаете, одержимыми большую часть времени. — Первый раз, когда Майкл вернулся, был самым стремным, о-о-о, ты даже не представляешь. Я почти потеряла контроль.       — Да, понимаю, почему это проблема, — мягко замечает Джонас.       — Заткнись, я рассказываю, — с закрытыми глазами говорит Алекс. Обычно она срывается в слезы; это комбинация истерики, изнеможения и страха, и когда она видит улыбку Майкла, то это все еще отправляет весь мир в овердрайв. — Никто никогда не помнит, что он умирал.       — Даже я?       — Особенно ты. Ты никогда не помнишь моей версии событий. — Алекс пытается улыбнуться. Не выходит.       — И кто мы тогда друг другу?       — Обычно друзья, — говорит Алекс. Ей приходится прикусывать слова, чтобы она не позволила выскользнуть чему-то лишнему, но это сложно. Ей так хорошо прятаться под его рукой, такой тяжелой и защищающей, что на минуту ей кажется, будто призраков никогда не существовало, и эта ночь на самом деле настоящая. — Лучшие друзья.       — Обычно?       — Ну, это тебе так кажется, — отвечает она. Проходит странная секунда, когда она почти отталкивает его, и время, кажется, ускользает, и боже, вот оно, это сброс, он происходит, она уже слышит этот тупой смех...       Но оно исчезает, ничего не выцветает, и рука Джонаса все еще лежит на ее плечах. Алекс чувствует себя очень, очень, очень маленькой.       Стоп, что.       — Каюсь, виновен, — улыбается Джонас уголком рта. — Так что. Обычно?       — Ненавижу тебя, — заявляет ему Алекс, но это неправда, конечно. Ее локоть все равно толкает его в бок, и он смеется. Китайские фонарики, натянутые по главной улице, мерцают гораздо веселее, чем звезды. — Обычно мне удается отговорить Майкла уезжать из штата ради учебы, он не тонет, и тогда мои родители никогда, ну, не разводятся. Обычно.       — А когда все идет не как обычно?       Правда, как и всегда, ранит.       — Я не помню каждый сброс, — очень тихо говорит она. Запрокинув голову, она разглядывает сереющее небо. Оно не содержит в себе ответа; как и всегда. Вселенную не особо волнуют крошечные муравьи, шагающие по лицу крохотной планеты в крохотной солнечной системе. У нее есть дела поважнее. Призраки могли бы кое-чему научиться, если так подумать. — Самые ранние... были сложнее, пока призраки не поняли... Неважно. Не суть. Иногда мы остаемся семьей. Один раз все закончилось тем, что ты стал меня ненавидеть? Вроде как?       — Только один раз? Ты уверена, что это было только оди...       — Ой, заткнись, — фыркает Алекс, пихая его локтем. На поддразнивания всегда отвечать тяжелее всего, но она ничего не может поделать, и он все равно не помнит последний раз. — С твоим чувством все в порядке.       — Моим чувством?       — У тебя только одно, — усмехается она.       — С чего ты взяла, что у меня только одно чувство, — но это не столько вопрос, сколько утверждение, будто она не ошиблась, но попросту не может этого знать.       — Перед тем, как ты поцело... — Алекс обрывает себя.       («Отличная работа, солдат! Ты завела идеально приемлемый разговор о чувствах и их отсутствии и разрушила его! Разве ты не хотела оставить это на потом? Когда, знаешь, ты не будешь снова стоять перед своим худшим кошмаром? Аплодисменты, всем повышение, поздравляю, команда! Или нет», — смеются призраки на частоте, резонирующей с ее черепом. Или, может, ничего не говорят; Алекс уже не понимает.)       Джонас очень долго смотрит на нее, ожидая конца предложения. Оно зависло между ними, как порванная нить.       Алекс избегает его взгляда.       — Аль...       — Слушай, это ничего не значит, это было глупо. Наверное, нам пора идти, — говорит Алекс. Она поднимает плечи, почти касаясь ими ушей, и по ее позвоночнику бегут неприятные мурашки. Глупая. — Рен и Нона ждут...       — Другой я поцеловал тебя, — тихо перебивает Джонас. Его глаза расширяются еще сильнее, и — вот черт — она узнает этот взгляд. Тот же безумный, напряженный взгляд, когда он впервые понял. И снова ее ударяет мысль, что какой бы вселенная ни была, Джонас всегда, всегда останется Джонасом. — Тогда я сказал «ты позволила другому мне поцеловать тебя».       — Да, — выдыхает она. Она не спрашивает, откуда он знает. Он тоже вспоминает. — Все верно.       — Почему?       — Не знаю. Потому что я была прижата к стене, и ты стоял рядом, и тогда была середина лета, и было так жарко, и... я не знаю, окей? Я хотела, чтобы ты это сделал! Ты поцеловал меня, а потом я — тебя, и затем призраки сбросили весь прогресс, потому что они мудаки, и это отстой, потому что я не могу перестать думать об этом, даже когда у нас еще тысяча других проблем, с которыми надо разобраться!       — Оу, — реагирует он, но его улыбка растянулась еще шире и выглядит еще глупее, чем Алекс привыкла. И это кое о чем говорит, потому что на самом деле Джонас — тот еще нерд. Он хорошо это скрывает, хорошо притворяется спокойным, держащим все под контролем, когда на самом деле у него внутренний кризис.       — Ты знаешь меня где-то шесть часов, Джонас. Остынь, — замечает Алекс. По ее шее скользит нечто прохладное и зависает на спине. Страх, быть может. Или дежавю. Или все сразу.       (Скорее всего, все сразу.)       — Да, в этот раз, — соглашается Джонас, и это очень точно. Сейчас где-то четыре утра, и небо уже потихоньку светлеет; фальшивый рассвет выглядывает из-за горизонта и окрашивает их в серебристые и серые тона, используя бледную палитру оттенков, не имеющих названия. Алекс немного раздражает, насколько хорошо выглядит Джонас. Это ужасно несправедливо в свете всего остального. Типа что, он будет привлекательным, даже когда они в ускоренном темпе приближаются к концу своих жизней? Что это вообще такое? Тупое лето. Тупые призраки. Тупой Джонас.       — Эй, — зовет он. — Посмотри на меня.       Она не поднимает подбородок, дает челке скрыть глаза. Прямо сейчас она боится смотреть на него, потому что чувства ужасны, тяжелы и омерзительны, и он... боже, он Джонас! Он ее брат! Никто не должен хотеть целоваться со своими братьями, это правда очень стремно и еще типа как бы незаконно!       — Алекс, — вздыхает Джонас. Какой он счастливый, что не может слышать ее внутреннего монолога, честно. — Да ладно тебе. Я не сержусь. С чего бы?       Когда она бормочет себе под нос что-то неприличное, он только смеется.       Странный звук — этот смех. Слишком яркий, слишком большой, слишком реальный. Это не приятный звук, это ужасный, судорожный и кашляющий смех, вырывающийся из его груди. Но это... это смех.       Обычно они слишком заняты, — тем, что боятся до смерти — чтобы смеяться.       Но дело вот в чем: призраки молчат. Фонарь, где Кларисса-не-Кларисса любит сидеть и качать ногами взад-вперед, взад-вперед? Он пуст. Целый город тих, место все еще чертовски дурацкое, и время просто... стоит. Стоит и движется.       Никто не переживет это.       И может — может, в этом и смысл. Может, смысл в том, чтобы не выжить, потому что такова жизнь! И никто не уходит из жизни живым, в этом как бы весь смысл, верно? Ты растешь, сгибаешься и ломаешься, и ты надеешься, что этого достаточно. Алекс никогда не могла это выучить, когда Майкл был жив, и на самом деле она и сейчас выучила плохо. Призраки прижимаются к ее груди свинцовым грузом.       Она будет носить их до конца своей жизни. До конца всех ее жизней.       — Я так тебя ненавижу, — говорит Алекс.       — На самом деле нет, — возражает Джонас. Его рука все еще лежит на ее плечах, и это замкнутый разговор: они уже говорили об этом, и они будут говорить об этом потом. Однажды Алекс спросила его, кто в его вкусе. Они говорили о Клариссе, Майкле, девушках и парнях. Да-да, без разницы, у них точно были получше темы для разговора. И наверное, то, что он сказал тогда — шутка, про Кармен Сандиего, но... красная куртка и тайна.       Если больше ничего не нужно, что ж, это ей по плечам.       Алекс вздыхает, и в этом вздохе вся ее усталость. Мята и пепел.       Его рука прижата к линолеуму над ее головой, и она ненавидит безопасность, обозначаемую этим жестом, но в то же время хочет ее. Небо над ними усыпано колючими звездами.       В неподвижности слоями лежат голод, желание и страх.       — Да, — негромко подтверждает Алекс. Опускает голову на его плечо, потому что она заслужила это хотя бы на минуту. Они оба заслужили. — Думаю, и правда нет.       Она ждет сброса.       Он все еще не наступает.       —       .       .       .       .       .