once more with feeling

      —       .       .       .       .       .       Что насчет меня, я...       [...стоп; подожди, подожди. разве сейчас не должен быть сброс? где сброс?]

—

      Алекс не удивляется, когда мир искажается, и она остается в одиночестве.       В той звенящей мелодии — не мама Джонаса.       Никогда в ней не была. Никогда не находится. Никогда не будет.       Но это делает его счастливым, и случилось столько жизней, где они лежали бок о бок, глядя на ночное небо, и он говорил: «Я знаю, что это была не она, но... спасибо», и хотя это дерьмово, неправильно и ужасно, это все, что может дать ему Алекс. Она не совсем это поддерживает... но и не все в мире всегда поддерживает Алекс. И может, это всего лишь результат перемещения во времени или нахождения вне него или какие у нее там отношения со временем, но даже перед самым первым сбросом (еще до того, как умер Майкл, но об этом она старается не думать, потому что от таких мыслей у нее все внутри переворачивается) что-то было... не так.       Может, просто она другая.       Алекс блуждает в воздухе, густом и черном, как чернила. Дышать тяжело, будто ее легкие не совсем... не совсем понимают, что им делать. Это мертвое пространство — не совсем кислород и не совсем не-кислород, что не должно иметь смысла, но где он сейчас вообще есть, если так подумать? Она прожила сотни лет, и ей до сих пор семнадцать. Ей всегда всего лишь семнадцать.       (Быть вечно семнадцатилетней — просто кошмар. Алекс очень надо расслабиться, серьезно, это не какой-нибудь там роман для подростков, и боже, она правда надеется, что когда-нибудь она все-таки станет взрослой.)       — Ладно, я сдаюсь, вы победили, давайте поговорим, — говорит Алекс в темноту.       «Сдаешься? Уже? Это что-то новенькое», — хмыкает не-Кларисса. Тело висит в воздухе, скрестив руки на груди. Мир складывается из нескольких вещей: сначала земля, состоящая из некрасивых черных блоков, небо темно-кровавого цвета, малиновые светящиеся глаза. Призраки рядом, и они ждут.       — Ага, в этот раз вообще много чего нового, — бормочет Алекс. Она поднимает голову, чтобы посмотреть на них. — Вы так и будете сбрасывать каждый раз, когда я кого-то целую?        «М-м, наверное? — отвечают они, но это звучит как вопрос. — Мы контролируем не все, знаешь ли».       — Ну да, конечно, — хмыкает Алекс. Она достает радио из кармана, включает его и вращает переключатель. Она хочет найти не ту частоту, которая окончит это, просто... что-нибудь. Хочет сделать что-то глупое.       «Подожди», — просят призраки.       Не то чтобы у нее есть выбор на самом деле, хотя он и есть.       Алекс ждет.       Они создают его из звездной пыли и оставленных кассетных магнитофонов, пуха одуванчиков и жарких летних ночей. Кости — из сломанных каркасов кроватей, мускулы — из проволоки, растянутый брезент — вместо кожи. Они создают его из воспоминаний и сигаретного дыма, и когда они заканчивают, когда они наконец ставят его перед ней с довольной широкой улыбкой и звездами в глазах, и боже, боже, это Джонас, но это совсем не Джонас, ни на каплю.       Мэгги думала, что солдаты с Каналоа будто бы вернулись в детство. Все эти игры, странно выглядящая пропаганда пятидесятых, мелькающие изображения с маленькими мальчиками, целующими маленьких девочек. И теперь это — парень, построенный неправильно, для девушки, построенной сломанной, и они все еще пытаются придумать новые способы играть.       Что ж, она не ошиблась.       «Что, — говорят они, — не нравится?»       — Серьезно? — спрашивает Алекс. Она смотрит на мальчика из звездного неба с полотняной кожей. Она думает, что он распадется, если она коснется его. — Типа, вы... вы прикалываетесь сейчас, что ли. Что с вами не так? Уберите!       «Мы не можем, — пауза, — отменить».       Для призраков отмена чего-то — неестественно. Отмена требует предусмотрительности. Она требует тонкости. Они создали этого парня и предложили ей, как жертву, как и все другие жертвы. Четыре человека в машине под водой или голодные реакторы Каналоа или сама Кларисса.       Все они — часть долгой и великой истории.       Алекс выдыхает, и звездный мальчик улетает.       — Ага, так я и думала, — заявляет она. — Попробуйте еще раз.       Призраки вздыхают, и девяносто семь голосов накладываются друг на друга. Когда Каналоа взорвалась, умерло восемьдесят пять офицеров и двенадцать пассажиров, но иногда кажется, что гораздо больше. Иногда кажется, что их тысячи — гром всех сознаний, сложенных в одном теле, гремит так громко, что сотрясает ее кости.       Щемящая тоска сквозь время и пространство.       Она кричит в ее черепе, в ней четырнадцать миллиардов лет напряжения, голода и желания, потребности пожирать — такой сильной, что это больно. Алекс стискивает зубы, терпит, потому что скоро все кончится, это должно скоро кончиться. Что еще они могут делать, кроме этого? Они наблюдали за рождением вселенной и хотят, чтобы Алекс тоже его увидела, но даже немного меньше четырнадцати миллиардов лет — это все равно много.       Разрыв закрывается, и время наматывается само на себя, как чересчур натянутая резинка. Щелк!       «Вот, — говорят призраки, — боже. Ну ты и требовательная, жесть».       — Не пытайтесь использовать сленг, окей? У вас не очень получается, — фыркает Алекс и ловит тело, которое они выталкивают на нее.       Это Джонас, потому что, конечно, это Джонас, Джонас из кожи, сухожилий и костей. Она ловит его, когда он падает, позволяя земле укачивать их. Он теплый. Дышит, по крайней мере.       — Глупый, — выговаривает она, и в ее голосе звучит любовь, причиняющая ей же боль. — Я все еще ненавижу твою шапку. Давай, вставай, сейчас не время спать на работе. У снеговиков из мусора тоже есть жизнь, ага?       Алекс солжет, если скажет, что удивлена, когда не получает ответа.       И она не очень удивляется, когда призраки рывком забирают Джонаса, притягивая его к себе. Он — марионетка с обрезанными нитями, такой бледный рядом с небом карминового цвета, настолько мертвый в этом мире. Это катастрофа, все это — катастрофа, и боже, как же она устала.       — Ладно, — соглашается Алекс. — Вы высказались. Повелители вселенной, или кто вы там, мне плевать! Можете, пожалуйста, перестать дергать моих друзей, выбрасывать их из окон и все в таком духе? В смысле, мы это уже проходили.       «Вы не просто друзья, не так ли? Во всяком случае, не с ним».       — О господи, — стонет она, закатывая глаза так сильно, что, кажется, они сейчас выпадут из глазниц. — Можете, пожалуйста, оставить его в покое? Он тут ни при чем! И он никогда не был!       «А в чем дело? — спрашивают призраки. Высокое тело Клариссы — длинные тонкие линии, и они используют ее длинные тонкие пальцы, чтобы приподнять подбородок Джонаса, склонить его голову вперед-назад, чтобы рассмотреть получше. — А он ничего, — замечают они, — если тебе нравятся парни с широкими плечами. А тебе нравятся, так что, думаю... Как там его назвал Рен, дорогуша? Рослый молодой парень?»       — Не знаю, в чем дело, но Джонас ни при чем, — твердо заявляет Алекс. Она цепляется за поношенные манжеты куртки Майкла, изо всех сил старается не закричать «уберите от него руки», потому что это... это просто не поможет, окей? Просто не поможет. — Разве не достаточно того, что я все время возвращаюсь? Что я не... этого не достаточно?       «Нет, — отвечают они, качая головой Клариссы. — Не достаточно».       Алекс вспоминает: пещера, граффити, мужчина и пес, или его отсутствие. Шкаф. Треугольник. Источник. Потому что это страшно!       Это и впрямь страшно.       Да.       Огромная черная пропасть небытия — это страшно. Конец — это страшно. Быть мертвой — страшно, быть одной — страшно, и быть съеденной заживо — тоже страшно. То, как Джонас смотрел на нее, эти мягкие глаза, этот мягкий рот — это страшно. Весь мир страшный, и он не... не кончается. Вещи никогда на самом деле не перестают быть страшными.       — Я понимаю, — говорит Алекс. — Я понимаю, что это страшно.       «Нет, не понимаешь», — протестуют призраки.       — Понимаю, — настаивает она. Ее грудь пылает от того, что она боялась сказать с самого начала, но теперь они — все, что у нее осталось. Кроме правды, не осталось ничего. Вдох. Выдох. — Я боюсь, что это никогда не кончится. Я боюсь, что я застряну и буду постоянно возвращаться на этот тупой остров раз за разом все оставшееся линейное время! Я боюсь, что...       Они ждут, пока она закончит предложение. Когда она не продолжает, они склоняют голову. «Боишься, что — что?»       — Не глупите. Вы и так знаете.       «Скажи это, Алекс».       Алекс вздыхает.       — Я боюсь, что никогда не повзрослею.       «Это несправедливо», — отзываются призраки, и она думает, что они, может быть, вздрогнули.       — А что справедливо? — отвечает она тон в тон, и тогда появляются слова, выливаясь из того темного липкого места в ее груди, где она прячет улыбку брата. — Вы успели повзрослеть! Все вы, у вас были семьи и... и дети! Вы успели вырасти! И вы умерли, я знаю, и они лгали про это, и это было неправильно. Но, типа, чего вы ждете? Я все еще ребенок!       «Мы отдали тебе Майкла!»       — И вы продолжаете его забирать!       Призраки затихают, и Алекс тоже. Они переглядываются, — призраки из глаз Клариссы и Алекс из глаз Алекс — и долгое время никто ничего не говорит.       «Знаешь, — тихо, странно и упорно утверждают они, — мы всегда были здесь».       — Это тут причем вообще?       «Заткнись и слушай, мы пытаемся поучить тебя, — ругаются призраки. — Даже до Каналоа здесь что-то было. Не мы. И мы. Как бы одновременно и то, и то?»       — Еще раз, — проговаривает Алекс, — при чем здесь это?       «Остров не держит нас здесь. Ничего не держит. Мы просто часть длинной и великой истории».       — И вы не хотите быть забытыми. Знаю, — кивает Алекс. Она изо всех сил пытается не закатить глаза. Не то чтобы она этого еще не слышала. Дверь позади нее хлопает так, будто это — разрыв мира. Дверь позади нее всегда хлопает так, будто это — разрыв мира. Побег, проклятье и снова новое начало.       Но она не бросит Клариссу. Майкл бы никогда не простил ее.       «А ты?» — спрашивают они.       — Что я? — спрашивает Алекс.        «Забудь».       — О-о, забыть худшую ночь моей жизни, пережитую столько раз, что я уже не могу сосчитать? Да, точно, больше не буду об этом думать, — саркастически огрызается Алекс, в этот раз все-таки закатывая глаза. — Серьезно, я не могу перестать думать о вас даже на пять минут. Я не смогла бы забыть, даже если бы захотела.       Не-Кларисса склоняет голову. «Ты любишь его? Джонаса?»       — Разве я не сказала вам оставить его в покое?       «Это всего лишь вопрос! Ты любишь его?»       — Не знаю. Может.       «Мы помним любовь. Любить приятно», — и эта фраза отзывается эхом, разбиваясь на помехи: любить приятно, любить приятно, любить приятно. Она отскакивает от стен, повторяясь до бесконечности. Любить приятно. Соленый ветер, солнечный остров, девушка в небрежно надетой шляпе, смотрящая на море. Наклоняться назад и загибаться от смеха, липкие отпечатки рук на стене, две пары обуви. Платье Мэгги, поправлять юбку, холодное, ледяное пиво рядом с перегретой кожей...       Да. Любить приятно.       — Так что, мы повторим? Или что, ребят? — интересуется Алекс. Она пропускает пальцы сквозь челку, и на руке остается немного голубого. Слишком много краски в последний раз. Может быть, после этого она вернется к коричневому. Краска уже как-то устарела.       «Ты знаешь правила», — твердят призраки. Такое ощущение, что они устали это говорить.       Алекс тоже устала это слышать.       Но боже, нужно же что-то делать.       — Ага, — подтверждает Алекс. — Но я больше не хочу играть. Ясно? Не хочу играть!        «Это не ты выбираешь».       Тогда начинается скрип, слова трещат, и это уже не не-Кларисса или не-Джонас или кто-то еще. Только призраки из радио с их большими ртами и пустыми глазами, жадно протягивающие пальцы, которые заберутся во все трещины и щели мозга Алекс, ища ценности в засасывающей пропасти ее сознания. Немного похоже на поход к стоматологу: ее десны настойчиво пощипывает, язык слишком тяжелый, из-за едкой вишневой анестезии сложно дышать. Вишневый, малиновый, карминовый — все сегодня красное.       Но вот к чему это приводит — они не могут забрать ее душу, а она не может, мать ее, остановиться.       — Вообще-то, — заявляет Алекс, — я.       И тогда она достает тупое радио из ее тупого кармана, и боже, все такое тупое, оно всегда такое тупое, это никогда не кончается. И так будет всю оставшуюся часть линейного времени, этот один тупой год, повторяющийся снова и снова, пока ничего не останется.       Но, — эй — может быть, в следующий раз Джонас поймет.       (Может, Алекс что-то поймет.)       «Подожди, стой, — ахают призраки, в отчаянии перебирая половину октавы. Белые отпечатки на черной доске, висельная петля, кровь между зубов. — Алекс, стой!»       Потому что это совсем не знакомо. Пальцы Алекс останавливаются на переключателе, не обращая внимания.       «Позволь нам забрать ее, — просят они, проводя пальцами Клариссы сквозь волосы. Толкая тело Джонаса назад к ней. Его веки подрагивают, и это было бы нечестно, если Алекс думала, будто они хоть немного понимают это слово. Но они не понимают, потому что они предложили ей звездного мальчика вместо него, и они понятия не имеют, как это — хотеть остановиться. Они просто не знают, как. — Только она, только она, все остальные могут уйти».       — Не-а, — отзывается Алекс. — Я сегодня не в настроении.       «ПОЧЕМУ НЕТ?»       — Потому что Майкл любит ее, — просто говорит она. Это странно, но она думает, что наконец понимает, о чем он говорил, когда рассказывал, как Кларисса вытолкнула его на сцену, а потом ругала весь бар за то, что они не смеялись, и почему это что-то значило. Она думает, что понимает, потому что видит, как Джонас делает нечто похожее, и от этого у нее болит сердце. Она думает, что наконец понимает, и это, наверное, самая печальная вещь, которую ей приходилось понять за всю ее жизнь. За все ее жизни. — И я люблю его.       И Алекс настраивается на нужную волну.       [СККТЧЧЧ... но это приятно. да. любить приятно. ССЧТЧЧЧТ...]       Она открывает глаза, когда над ней склоняется ее старший брат.       Встает солнце.       Алекс начинает плакать.       —       .       .       .       .        .