once more with feeling

      —       .       .       .       .       .       Что насчет меня, я...       [...вперед, вперед; мы же можем пропустить эту часть? алекс, спустись сюда, пожалуйста!]

—

      Первые дни после острова всегда кажутся немного нереальными. Будто все просто... хм, нет, у Алекс все же не найдется этому объяснения.       Происходит много чего, но слово, которое описывает все лучше всего, — нереально.       Поэтому первые дни после острова нереальны, все ведут себя пугливо, и нельзя не упомянуть тот факт, что теперь они не уверены, как существовать дальше. Остров Эдвардс оказался шоу, настолько громким, что его эхо будет слышаться вечно и всегда — это плотно связанный клубок ниток, который опутывает их всех в этом темном тихом месте.       Рен потягивается на ее кровати, подложив себе под голову руки вместо подушки. Сквозь занавески проникает солнечный свет, слишком яркий, белый, ослепляющий, и Алекс приходится отвести взгляд, чтобы не вздрогнуть. Его волосы сияют медно-оранжевым, будто каждая прядь горит.       Огонь, пламя, костер на пляже под звездами...       Призраки еще не отпустили ее. В этот раз Алекс не может не вздрогнуть.       — Итак, — произносит Рен. — Джонас.       — Итак, — тон-в-тон отзывается Алекс. — Нона.       — Это разные вещи! — смеется Рен. Что-то поблескивает на свету; недавно он сделал себе тоннели в ушах, и хотя кольца все еще очень маленькие, они сияют. Разумеется, они сияют — это же Рен. Если ничего не сияет, то это, скорее всего, не Рен. К концу лета они расширятся вдвое, в ушах у Рена появятся блестящие камни-плаги, и Алекс знает это только потому, что раньше видела его таким. К тому же, это типично для них: она планирует сделать большие тату с разрастающимися цветами, что никогда не осуществляется, а он планирует сделать себе кучу пирсинга, но никогда не решается, потому что боится игл, сколько Алекс его знает.       Тоннели были вызовом, доказательством, что никакие иглы не смогут его напугать после призраков. Они олицетворяли акт неповиновения так же, как сама жизнь или слушание радио могут быть актом неповиновения. Вы не сможете меня остановить. Ничего не сможет.       Или, может, он сделал их, просто чтобы впечатлить Нону, которая любит парней с пирсингом — и честно говоря, Рен ужасен, когда дело касается Ноны. Боже, какие же они противные. Они — единственная хорошая вещь, произошедшая на острове.       (Рен весьма быстро потерял сознание, сидя в кабинете у мастера по пирсингу. Нона и Алекс смеялись, как дурочки. На самом деле это был ужасный повод смеяться, но в то же время это был первый раз, когда они смеялись после того, как сошли с этого дурацкого парома три дня назад. Когда Рен наконец очнулся, они вдвоем склонились над ним, улыбаясь, как маньяки, и он мужественно попытался улыбнуться. Хороший был день.)       Алекс заставляет себя взглянуть на них и обнаруживает, что это не так уж и больно.       — Раньше ты не выпадала из реальности так часто, — замечает Рен. Он странно двигает плечом вперед-назад, будто дышит, будто ворон, учащийся летать.       — Ты еще хуже, чел. И даже не начинай, я еще не простила тебя за второй брауни, — заявляет Алекс и толкает его, чтобы упасть рядом. Кровать немного проседает под ней, холодные подушки и простыня горят белым в мягком свете солнца. — Это не так.       — Отпусти и забудь, подруга, магия должна дурманить. Однако соглашусь, что тот второй брауни, может, и был плохим решением. Но, э-э, Алекс? Ты и Джонас? Очень похоже на то, — говорит он. Он все еще дразнится, но где-то глубоко в его словах прячется искреннее любопытство. Рен смотрит на нее краем глаза. Кажется, что проходит много времени, пусть на самом деле это и не так.       И снова: для Алекс время не работает так же, как для остальных. Оно просто... нет.       — О господи. Угомонись, ага? — Алекс тыкает его в живот, когда он все еще смотрит на нее Тем Взглядом. — Все совсем не так! Это... не знаю. Что-то еще.       — Да? — интересуется Рен. — И что же может быть еще?       — Это... — Алекс начинает, но останавливается, чтобы взять себя в руки. Она не может... дело в том, что Рен совсем не помнит вселенную, где умер Майкл. И Алекс так даже нравится, потому что да, мертвый брат? Не слишком весело.       Но происходят моменты типа таких, и они тоже не особо веселые.       Хотя, раз уж ей дают шанс, она всегда будет возвращать Майкла. Алекс вздыхает всем телом и начинает снова.       — Это... ладно, может, немного так и есть. Он просто... просто понимает, знаешь? Все это.       Рен снова принимается пялиться в потолок.       — Ага, — говорит он. — Знаю.       «Как понимает Нона», — не говорит Алекс. Ей не нужно. Она тянется, чтобы постучать костяшками пальцев по его ребрам, потому что Нона понимает Рена, как Джонас понимает Алекс. Как Кларисса понимает Майкла.       (Ага, ладно. Алекс выдыхает весь воздух из легких. Она теперь понимает, почему именно Кларисса. Она понимает. Внутри нее смешиваются знание и сожаление. Если это — взросление, то Алекс это не очень-то нравится. Может, призраки и правы: сброс, сброс, сброс.)       Алекс открывает рот, чтобы сказать что-то, но слова застревают в ее горле, застряв между ее зубами, как мрамор. Просто это... тяжело. Вот и все. Она падает назад на крошечное пространство между боком Рена и краем кровати.       — Эй, двигайся, на этой кровати можно вместить где-то три человека!       — А я должен? — фыркает Рен.       — Да, — тон-в-тон отзывается Алекс.       — Вы раните меня, мадам, — скорбно замечает он, но двигается, и между ними появляется место, которое немедленно крадет Алекс, потому что так гораздо удобнее, и падать с кровати — это как бы последнее, чем она хотела бы заняться сегодня. Потому что падения заставляют думать ее о Форт Милнер и Клариссе в окне (или висящей на потолке) и звук ломающихся костей, который даже не настоящий; наверное, ей это причудилось, потому что они были в двух этажах оттуда и никаким образом она и Джонас могли бы действительно услышать...       Вот дерьмо.       Это никогда не закончится. Она сказала призракам, что больше не хочет играть, но они до сих пор здесь. Они всегда здесь. Алекс прижимается лицом к подушке и делает два очень долгих, очень медленных вдоха.       «Ты в порядке, — говорит она себе. — Ты в порядке».       Но ничего не в порядке. Не совсем.       — Думаю, ты могла выбрать и похуже, — говорит Рен спустя долгое количество времени. Он складывает руки за головой, будто расслабился. — Мэтт Дэвидсон говорил насчет того, чтобы позвать тебя, несколько недель.       — Лгун, — заявляет Алекс, несколько бессердечно хлопая его по груди. Она едва помнит, как вообще выглядит Мэтт Дэвидсон. Наверное, у него есть лицо. Может, даже волосы. Кто знает. Она тянется, чтобы хлопнуть его, давя ладонью на его грудь.       — Ай! Мы больше никогда не будем играть в «Правду или пощечину».       — Ага, знаешь, давай не будем, — вздыхает она, не говоря о целой череде сбросов, когда она весело шлепала его по лицу, потому что устала и сердилась, а он был наглым лгуном, который лгал про влюбленность в Нону, когда он так очевидно, так мучительно был в нее влюблен. Обычно Алекс довольно спокойная, но есть определенное количество раз, когда ты можешь делать что-то, не разочаровавшись и не бросить дело, разозлившись. Как в видеоиграх, когда ты умираешь во время битвы с боссом снова и снова, пока не переиграешь этот момент столько раз, что будешь повторять их тупой диалог одновременно с ними, и потом, когда тебя все-таки убьют, ты наконец закричишь и выбросишь геймпад.       Рейджквит*. Вот как это называется.       Но все же смысл в том, что в таких вещах она совсем не знает, как ориентироваться. Здесь нет четкой линии — что нормально, а что нет. Говорят, моряки находили путь домой, используя звезды, но с ними у Алекс не так уж много общего. По крайней мере, не с теми, что живы.       (У нее не так уж и много общего со всеми, в принципе. В последнее время дом становится довольно нереальным понятием.)       И в этом заключается настоящая трагедия. Остров Эдвардс был выбором. Не самым лучшим, но выбором, и все, кто находился за его пределами, никогда не смогут понять — они пережили темный карнавал, ужасный кошмар, и после чего-то такого нельзя вернуться таким же. Ты живешь, живешь и живешь до того момента, пока не перестанешь, но это не...       Было бы нечестно ожидать от кого-то снаружи, что он действительно поймет.       Даже теперь, в ее же спальне с ее глупым лучшим другом, валяющимся рядом с ней, Алекс вовсе не ожидает, что он поймет. Он не помнит радиоволн, гул полей Эпифани, царапающийся ужас от полного давления напуганных призраков.       Единственный человек, который понимает, который правда, правда понимает? Это Джонас.       Даже когда он не помнит, он все равно понимает.       Ага, это немного пугает Алекс до полусмерти.       — Вау, вы двое до сих пор здесь?       Алекс и Рен рывком садятся, будто услышали не голос, а выстрел из пистолета.       — Тише, — удивленно моргает Майкл, — это всего лишь я.       — Отлично, Майк, — бормочет Алекс, падая обратно. Ее старший брат размывается в солнечном свете, словно нереальный. Теперь она даже не может разобрать, кто призрак, а кто — нет. Наверное, не самый лучший способ начать эту петлю, боже. — Теперь мои нервы точно в ничто, спасибо!       — Проблемы с нервами? У меня в сумке есть пара брауни, я могу принести...       — Никаких брауни, Рен, — строго говорят Алекс и Майкл в один голос, и Рен скромно пожимает плечами. Но он не извиняется. «Некоторые вещи никогда не меняются», — думает Алекс с легкой неприязнью.       — Так о чем мы говорим?       — О влюбленности Алекс в Джонаса, — беспечно отвечает Рен. — Присаживайся и помоги мне подразнить ее, будет замечательно!       — Вау, давай, бей в спину, почему нет, — хмыкает Алекс.       — Это мой долг, как друга — оповестить твоего старшего брата обо всех возможностях подразнить, — торжественно говорит Рен. — В смысле, а для чего еще тогда друзья, верно?       — Я расскажу Ноне, что ты плохой и что она должна встречаться со мной.       — Ты бы не стала так делать.       — Давай проверим, — толкается Алекс, он толкает ее в ответ, и они борются, как пара сорок над блестящим предметом, так долго, что Майклу приходится прочистить горло, чтобы напомнить им, что он все еще здесь.       — Я тоже хочу на эту вечеринку обнимашек, мелкие. Или мне оставить вас одних, чтобы вы потренировались целоваться? Сейчас подростки так делают?       — Фу, Майк!       — Тебе нравится, — самодовольно заявляет Майкл.       — Я переосмысливаю это, — фыркает она суше, чем пустыня.       Ее брат смеется. Приятно вспомнить, как это звучит. Алекс смягчается. Ладно, она пропустит эту шутку, потому что это значит, что они все посмеются и будет не так больно. На ней нет куртки Майка. Такое ощущение, что все может быть... кто знает. Ладно, нормально.       Она пропустит шутку, но только один раз.       — Итак, Джонас, — протягивает Майкл, как только Алекс и Рен двигаются настолько, чтобы он лег рядом; в основном потому, что у ее брата самое нелепое чувство для драматических моментов и абсолютная неспособность оставлять что-то в покое.       — Я не собираюсь говорить об этом с тобой, братец, ты мне не папа, — закатывает глаза Алекс. Она бы и с отцом не стала о таком разговаривать, так что это все же спорный вопрос.       Ее брат смеется.       — Братец, Алекс?       — Ты тоже так говоришь, — с нежностью возражает она.       — Говорю, и правда, — соглашается Майкл, делает паузу и затем: — Но серьезно, тебе нравится Джонас?       — Ты должен признать, это лучше, чем Рен.       — Эй!       Они трое лежат плечом к плечу: Майкл, Алекс, Рен — не низкий, низкая, ниже — и все они смотрят в потолок. Майк мягко толкает ее локтем в ребра. Когда она смотрит на него, она улыбается.       Но вот в чем дело: есть полтора года воспоминаний, которого у Алекс... просто нет. Никогда нет. Она не может получить его, правда, потому что эти полтора года — единственные, которые она никогда не переживала повторно. Все остальное — да, все остальное она прожила столько раз, что не может сосчитать, сколько раз она все делала, но это? Год, когда Майкл не был мертв? Она никогда его не вспомнит. А за этот год что-то случилось. Это не просто пустое пространство, ничего не остановилось, они продолжались — продолжали идти. Есть локальные шутки, над которыми Алекс приходится смеяться, потому что Майкл смеется, или Рен смеется, или Кларисса, и это что-то в духе «Вау, я и правда не знаю, что произошло».       Где-то там есть другая Алекс. Она — та, кто прожил этот год, и именно она заслуживает смеяться над всеми глупыми каламбурами, глупыми шутками и глупостью, глупостью всего этого, потому что, во-первых, как минимум, ей хватило ума сделать так, чтобы ее старший брат не умер. Может, она смогла бы заполучить их обоих, никогда бы не пыталась думать о Джонасе как брате. Она не была бы настолько разодранной, и у нее не было бы уродливой, сочащейся впадины в груди, которая открыта для каждого желающего тыкнуть ее. Может, та Алекс никогда бы не покрасила волосы.       Может, та Алекс никогда не сделала бы множество разных вещей.       Может, теперь та Алекс тоже призрак.       Но эта Алекс, нынешняя? Время-от-времени Алекс? Ей этого не дано. Ей не дано сделать тот выбор, потому что она сделала его, когда ступила на паром, и теперь этого никак не избежать. Паром — неподвижная точка.       (Призраки — неподвижная точка. Единственная неподвижная точка, возможно. Может, ребенок, птенцы, маленькие девочки, маленькие сестры, которые постоянно все портят...)       Для сброса слишком рано, но пальцы Алекс все равно дрожат. Это остановка или ее отсутствие; она не может, не может, не может. Она просто не может. Это так не работает. Она не может не возвращать Майкла из мертвых — она вновь смотрит на него краем глаза. Он улыбается, как идиот, смотря на потолок — черты лица Алекс на чьем-то чужом лице. Братья и сестры — это так странно; потому что есть неподвижные точки, да, именно неподвижные, и продолжающееся существование Майкла — неподвижная точка.       Продолжающееся существование Майкла столь же жизненно необходимо для Алекс, как воздух.       И даже призраки не смогут отпугнуть ее.       Иногда Алекс думает, что сама виновата во всех своих бедах, потому что так и не научилась правильно скорбеть. Майкл умер, ее отец переехал, и она не говорила с ним полгода, потому что было слишком больно, а потом мама пошла и вышла замуж, и типа... что делать, когда все ломается настолько основательно, что весь твой мир рушится прямо под твоими ногами? Что делать, когда ничего не остается?       Правильных ответов нет. Алекс это знает.       — Эй, — зовет она, громковато для тихой комнаты. Это будто жевать битое стекло. — Я люблю вас, ребят, вы же знаете? Типа, правда... очень вас люблю. Вас обоих.       Майкл притворяется, что храпит, а Рен не притворяется, что начинает плакать, — на самом деле он просто плачет, и внезапно они становятся кучей конечностей, соплей и соленой воды, и это немного противно, если честно, но... но щекой Алекс чувствует, как бьется сердце ее брата, а Рен за ее спиной больше не пахнет океаном и смертью.       И может, поэтому оно стоит того.       Сбросы, призраки, Джонас. Особенно Джонас.       Может, поэтому все это стоит того.       —       .       .       .       .       .