once more with feeling

      —       .       .       .       .       .       Что насчет меня, я...       [...остановись; нет, нет, во что бы то ни стало, остановись, дыши. стой. дыши. попробуй еще раз.]

—

      — Окей, хватит, я должен знать. Какого черта твой брат так мне улыбается? — спрашивает Джонас, когда заходит за ней в ту ночь.       Это один из тех идеально ясных летних вечеров, когда день смешивается с ночным голубо-зелено-желтым, и липкая жара задерживается на несколько часов после заката. То, что им по-настоящему нужно — шторм, который все смоет, но такого, похоже, в ближайшее время не предвидится; воздух недостаточно заряжен для такого грома, как ей хочется. Жарко, очень жарко, и почерневшее небо щедро усыпано звездами.       Никаких шансов на ливень.       Алекс все равно берет с собой куртку.       Это выглядит так: Джонас стоит в прихожей, выглядит так, будто побывал под сильным ветром, кулаки в карманах, волосы во все стороны, будто он ехал весь путь с открытыми окнами. Наверное, так он и сделал, решает Алекс. Ему нравится выключенная музыка и ветер, касающийся его волос, и это никогда не меняется.       Джонас есть Джонас — вне зависимости от того, хочет он ее поцеловать или нет.       Алекс пожимает плечами, очень сильно старается не думать о том, что ей до сих пор не все равно, хочет ли он поцеловать ее, и старается не вывалить все свои чувства. Фу, мерзость, она сама не верит, что это происходит.       — Майк есть Майк. Не обращай на него внимания. Но спасибо, что заехал за мной. Ты не должен был.       — Что, думаешь, после всего я заставлю тебя идти? — спрашивает Джонас. Они выскальзывают на улицу, закрывая дверь в ответ на ужасно довольную ухмылку Майкла. Разумеется, ее глупый брат берет все возможное удовольствие — он и Рен просто худшие. Она любит их так сильно, что это оскорбительно.       — О мой бог, заткнись, — говорит Алекс, но улыбается. — Я бы просто могла пойти с Майком и Клариссой, знаешь.       — И ты бы жаловалась все время и потом вернулась домой в пол-одиннадцатого, если бы вообще пошла, — замечает Джонас. — А теперь, когда ты застряла со мной, ты не можешь сбежать.       И в этом — ладно уж — он не ошибается.       Потому что в городе вечеринка.       Там будут все. Рен, Нона; весь старший класс и те, кто к нему прилип. Наверное, жалобам на шум понадобится отдельный файл в полицейском участке — даже Майкл и Кларисса собираются пойти туда чуть позже, о чем Алекс знает только потому, что вчера поздно ночью Кларисса, закуривая, спросила, не хочет ли она тоже пойти — так что это не какая-то мелочь. Может быть, будет даже весело.       Но мысль о том, чтобы пойти, связывает сосуды Алекс так, что она не может дышать. Так много людей в таком маленьком пространстве — это напрашивается на неприятности. Так много тел, так много жизни, так много голода к жизни...       Она уже чувствует, как давят призраки. «Пожалуйста, — шепчут они. — Пожалуйста».       «Нет», — думает Алекс, нарочно зло, как это обычно делают они. Она накидывает куртку Майкла на плечи, как своего рода последний вызов, и ярко-красная ткань удобно располагается на ее плечах. В первые несколько сбросов она едва ли могла смотреть на нее — куда уж там носить. Она связывала ее вокруг талии, и ее вес практически опускал ее вниз. Она не могла носить ее, но не могла и отпустить — куртка принадлежала Майклу, который был мертв, умирал и постоянно тонул.       Но теперь это удобная вещь. Знакомая.       И это в каком-то роде доспехи.       Алекс забирается в грузовик Джонаса, забывая притвориться, что она не знает, как сильно надо хлопнуть дверью, чтобы она точно закрылась, и что окно не откроется, если не пристегнут ремень безопасности. Не одно лето она провела в этом грузовике, строя крепости из одеял и засыпая под звездами.       Боже, иногда просто так сложно притворяться, что Джонас не всегда ее лучший друг. Он ничего ей не говорит, но смотрит краем глаза, пока усаживается.       И он даже не спрашивает, хочет ли она включить радио, что забавно только потому, что грустно. Алекс немного скучает по тому, чтобы подпевать; правда, на самом деле не очень. Тишина того же золотого оттенка, что и свет на крыльце.       Примерно минуту они просто сидят.       — ...Ты правда хочешь пойти сегодня? — наконец спрашивает Джонас. Суставы его пальцев побелели, а ведь он только держится за руль и еще не завел машину. Двигатель тихий, как и некоторые другие вещи, и на минуту Алекс лишь сидит молча, убрав руки в карманы.       Было бы лучше пойти.       Или нет, это было бы не лучше. Это было бы проще.       Но с вариантами попроще Алекс справляется не так хорошо. Было бы проще отдать их всех призракам. Было бы проще дать Майклу оставаться мертвым, вырасти и двигаться дальше, пока эта конкретная рана не зарастет и не оставит шрам. Было бы проще перестать бороться, пытаться и жить. Это было бы проще.       Поход на сегодняшнюю вечеринку? Тогда ей не придется справляться с мягким голубым вельветом на сиденьях грузовика Джонаса, темным зелено-серым цветом глаз на уровне ее лица, воспоминаниях о последнем сбросе. Прошло где-то две недели, но Алекс просто не может... забыть об этом. Это выжжено в ней, так же постоянно, как ее имя.       Алекс не знает, сможет ли она встретиться с этим лицом к лицу.       — Честно? — спрашивает она.       — Честно, — отвечает Джонас.       — Честно, — говорит она во второй раз, — это последнее, чем я хочу заняться. Вообще. Точка. Я предпочла бы съесть ржавые гвозди, чем поехала туда.       — Господи, слава богу, не я один такой, — выдыхает он. Его пальцы розовеют, плечи расслабляются, и на его обтягивающей рубашке появляются складки. Он вытягивается, как пружина, которую свернули слишком туго, и Алекс наблюдает, как он заводит двигатель со странным, отчаянным чувством облегчения.       Тысяча сбросов, а Джонас остается Джонасом. Что-то острое втыкается между ее ребрами, как нож; она вспоминает не-Клариссу, касающуюся его лица своими руками, больную вспышку ярости, покрывшую ее язык, и думает, так ли себя чувствуют остальные люди все время.       Это не любовь, еще нет.       Но это может ею стать. Оно может.       — Куда ты хочешь? — интересуется он. Улица размывается.       — Куда-нибудь, — говорит Алекс, укутываясь в куртку Майкла посильнее. Под ними бежит дорога, когда они выезжают на шоссе. Это не должно быть так. Не должно быть так сложно. — Куда угодно.       — Аль...       — Ты часто меня так называл, знаешь? — Алекс улыбается краешком губ, но не совсем. Она проводит рукой по выцветшему голубому вельвету. Пыльный. Она провела не одно — сотни лет в этом глупом грузовике с этим глупым мальчиком, братом, лучшим другом и... и кем-то еще. Это нездорово. Всегда так.       — Как называл?       — Аль, — пожимает она плечами.       — Не думаю, что когда-либо называл тебя так. — Его глаза на дороге, но он все равно не может нормально лгать. Такое ощущение, будто весь мир пуст, потому что как только они выезжают из города, цивилизация будто вымирает. Есть поля, горы, а потом — ничего, даже луны нет. Даже звезд. Джонас сглатывает. — По крайней мере, мне так кажется.       — Да ладно, чел, давай по-честному, — фыркает Алекс, со смешком закидывая голову. — Мы оба знаем, что сделали это не в первый раз. Мы можем просто, не знаю, признать, что были одержимы где-то восемьдесят раз? Хотя бы раз?       Он не отрицает.       Они сидят очень тихо долгое время. Алекс прижимается лбом к окну: стекло холодное, радио молчит. Она не знает, что сказать.       Пока не происходит это:       Джонас съезжает с шоссе на пустую стоянку. Вселенная простирается над ними, пока он выключает фары, выключает двигатель, заглушает радио, как телевидение погубило звезду эфира*, вот только этого не произошло, верно? Может, ничего из этого не произошло бы, если бы произошло. Майкл и Джонас. Джонас и Майкл. Ей не суждено заполучить их обоих.       — Объясни это, — требует он.       «Объяснить что», — хочется спросить Алекс, но она не идиотка.       — Я не знаю, как.       — Алекс, — тихо говорит он, когда она не отвечает, потому что все ее слова застряли в горле. Она ненавидит, что он ее понимает, потому что он всегда такой. Он всегда понимает. — Попытайся. Пожалуйста.       — ...Ты мне доверяешь? — после долгого молчания спрашивает Алекс.       — Конечно, — отзывается он.       — Нет, серьезно, — качает головой она. — Ты мне доверяешь?       — Призраки, Аль.       — Ладно, — соглашается она. Вдох, выдох. Это линия, которую она раньше не пересекала; это что-то новенькое. Алекс уже не знает, как справляется с новым, когда столько раз повторила старое. — Не пугайся. Откинь сидение.       — Как-то не обнадеживает, — замечает Джонас. Тем не менее, сидение он откидывает.       Двигаться к новому пути гораздо сложнее, чем она ожидала. Ее колено врезается в дверь, и она наверняка толкает его локтем в почку, и руль неудобно упирается ей в спину, пока она не передвигается настолько, что они практически дышат одним воздухом.       Каким-то образом это такое же хорошее объяснение, каким стало бы любое другое. Тактильный контакт между ними до сих пор невероятно легок; воплощения прикосновений — знакомые переменные. Алекс вдыхает. Алекс выдыхает.       Если она собирается рассказать эту историю, она собирается рассказать ее правильно.       — Однажды давным-давно, — начинает она, — жила-была девочка, совершившая ошибку. Она не хотела. Никто не хочет делать ошибок. Они случаются, так? Они просто... случаются. В общем, она совершила ошибку, и ее брат утонул.       Алекс тяжело сглатывает.       — Она не осознавала раньше, но ее брат держал все вместе. Когда он умер, все сломалось. Ее родители сломались. Друзья. Все... сломалось.       Развод ее родителей ощущался нутром. Алекс вспоминает, как тарелка разбивается о стену, и ей приходится закрыть глаза.       — Ее брат утонул, потом ее папа переехал и... и тогда мама девочки отправилась в круиз и встретила мужчину, чья жена умерла, они влюбились и поженились, потому что так делают любящие друг друга люди, понимаешь? Они поженились и объединили семьи, хотя... хотя им не стоило.       Ей приходится остановиться, чтобы прокашляться, потому что она чувствует влагу. В гортани угрожающе встали слезы. Алекс проглатывает их, чтобы продолжать говорить, потому что она должна это достать, она должна.       Джонас этого заслуживает.       — В общем, новый отчим девочки переехал к ним, потому что ее папа съехал, а ее настоящий брат умер, и вместо него она получила другого брата, и типа, кто вообще так делает? Кому вообще так достается новый брат? Кто вообще... ладно, это не так важно. Он был милым. Хороший человек — хотя он сам не всегда думал, что им является, — проговаривает она.       — Алекс... — перебивает Джонас.       — Дай закончить, ага? — Алекс бесстрастно смотрит на него, пока он не закрывает рот и кивает, после чего она продолжает. — И эта девочка и ее новый брат в итоге отправились на остров на вечеринку для старшеклассников, потому что ее лучший друг решил, что это будет отличной идеей, которая, кстати говоря, тоже оказалась ошибкой... — Джонас фыркает, потому что «ошибка» — это еще мягко сказано, и Алекс приходится пихнуть его локтем, чтобы он заткнулся, — ...и они все чуть не умерли. Они все умерли. Умирают. Умрут.       — Умрут?       — Говорила же тебе, мы сделали это не в первый раз, — говорит Алекс.       — А что потом?       Она отрывает взгляд, моргает и смотрит на него.       — В смысле?       — Как мы попали сюда? — спрашивает Джонас. Он смотрит на нее, сфокусировавшись, как лазер. Так же красно, так же горячо, так же интенсивно. — У этой твоей девочки до сих пор есть брат, разве нет?       — На острове были призраки, — отвечает Алекс. — И они позволили ей вернуть его. И это все чинит, ага? Да, они все умирают, умерли или умрут, но типа... они сбегают, они уходят и получают счастливый конец. И без разницы, что ее новый брат уже не совсем ее брат, просто какой-то парень, который перешел из школы с Северной Долины, но ничего страшного, потому что они все равно друзья, даже если это не... не так, как должно быть. Они выбираются, все хорошо, пока не становится плохим, и потом... неважно.       — Не «неважно», — возражает Джонас. — Потом?       Алекс выдыхает этот большой звук, каждую последнюю уродливую вещь, которую чувствовала. «И потом ты поцеловал меня, и я оказалась слишком тупой, чтобы отпустить это, и все стало только хуже».       — И потом призракам надоело, и они все перезапустили, потому что у них нет совести, и девочка просыпается в своей спальне, когда у нее есть один мертвый брат и другой абсолютно новый, и все отстойно, потому что ей приходится играть с призраками еще раз.       — Стоп, что.       — Ты хотел узнать, как мы попали сюда, — пожимает она плечами. — Вот так. Это продолжает происходить. Мы выбираемся, освобождаемся, они перематывают время назад, и мы возвращаемся. И типа, знаешь, что самое худшее? Самое-самое худшее? Никто не помнит, каково это было, когда брат этой девочки был мертв, — бормочет Алекс. — Это больно больше всего. Никто не помнит, кроме девочки и призраков.       «И у призраков серьезный интерес насчет запоминания», — не произносит она.       Алекс серьезно заинтересована в том, чтобы запоминать.       — И, эм, это? — Джонас оглядывает ее сверху вниз. Впечатляет, учитывая, что между их лицами всего-то два дюйма.       — Как-то раз ты сказал мне, что таинственные девушки в красных куртках — твой тип, — заявляет Алекс и больше ничего не объясняет. Пусть догадается насчет этого сам; ей тоже приходилось. — Кармен Сандиего, если точнее; было весьма забавно.       — Не говорил я такого, — противится Джонас, но он улыбается. Это странно, он не должен так улыбаться, когда она сказала ему, что, в сущности, они застряли в одной гигантской временной петле, потому что Алекс не знает, как создать стабильные отношения с чем-либо — особенно с линейным временем.       — И в этот раз говорил!       — Не говорил...       Алекс вдыхает, собирая смелость. Алекс выдыхает, и вдруг они оказываются нос к носу.       — Что ты делаешь, — тихо выдает Джонас.       — Не знаю, — говорит Алекс, но она знает, конечно, она знает, это зеркало и отражение, и она думает о том дурацком футбольном мяче, движущемся на той фотографии. Она прижимается немного ближе, замечает странную вспышку узнавания в его глазах. Она могла бы ей помочь — они и так уже зашли слишком далеко, терять нечего. По крайней мере, это будет быстро. Она убирает бирюзовую прядь волос за ухо. — Тебе нужно подстричься.       — Тебе нужно покраситься, — неохотно выдавливает он слова, будто ничего не может поделать, но ему хочется, господи, как ему хочется, чтобы мог. — Светлый тебе не идет.       — Вау, — хмыкает Алекс, и в ее груди что-то немного вздрагивает — может быть, разбитое сердце. Она много чего хочет сказать. — Грубо.       Джонас запускает руки в ее волосы, распускает ее хвостик, и волосы обрушиваются изломанным химическим океаном, окрашивающим оба пальца. Она совсем не блондинка, но от этих слов что-то в ней остро болит.       Он помнит. О боже, он должен помнить, потому что не может никак он сказать то же самое, когда для этого нет никаких оснований, когда ее волосы до сих пор ярко окрашены цветом скорби. Светлого нет нигде, так что он должен помнить, и она просто... о боже. Алекс кладет ладони на его подбородок, приподнимает его голову и двигается так близко, что может видеть, как дрожат его ресницы.       Мята и пепел. Страх и желание. Молния, острая, как взрывная карамель во рту, и такая же сладкая: все отражается на его лице. Она знает много чего, но это все смывается белым шумом, потому что нет ничего, ничего подобного тому, чтобы хотеть чего-то и бояться вещей, которые оно изменит, и все равно желать. Нет ничего подобного тому, как Алекс хочет Джонаса.       («Да, — думает она, — любить приятно».)       Алекс наклоняется.       Целует его.       Это такая мелочь, такая нежная, как крылья бабочки или креп-бумага или мягчайший, тончайший шелк. Но Джонас выдыхает так, будто тонет, согнув руки вокруг ее бедер — голая кожа на голой коже.       — Алекс, — говорит он, — я...       [ШШТЧЧЧЧЧ... о, алекс. когда же ты научишься? ты не можешь просто рассказать ему. попробуй еще раз. СКТЩЧЧЧЧ...]       — Правда? — спрашивает Алекс пустую спальню, больно ударяясь коленями о пол. — Серьезно?       Она ждет старого звонка и отвечает, ждет, когда радио в ее кармане выдаст визжащий детский смех или натянутые аплодисменты или высокий статичный треск. Призраки делают множество вещей, но никогда не молчат.       Алекс ждет.       Но там ничего.       Совсем ничего.       —       .       .       .       .       .