once more with feeling

      —       .       .       .       .       .       Что насчет меня, я...       [...перемотай; ладно, я уже устаю. мы можем остановиться на секунду? алекс? ты слушаешь?]

—

      — Эй, давайте сфотографируемся! — говорит Рен. — Это будет типа как... «до и после»!       Стоя на корме лодки, Алекс переносит вес с ноги на ногу, сфокусировав взгляд на месте, где горизонт отступил в мрак. Знакомость фразы кусает ее глаза, «до и после», будто бы это вообще существует. Время — круг, и иногда она думает, что она исправит это. Увидит, не сможет ли убедить Рена и Джонаса остаться просто посмотреть. Она думает, что в этот раз, может...       Но нет.       Там ничего.       Правда ничего. Никаких знаков экипажа Каналоа: ни шепотка, ни единой вспышки чего-нибудь необычного. Ни потрескивания, ни смеха, ни-че-го.       Честно говоря, от тишины у Алекс мурашки по коже. Отсутствие какого-либо вмешательства — отдельный тип неправильных вещей; когда она достает радио и крутит переключатель, она находит только пустые частоты. В поисках жутких джинглов из пятидесятых она обнаруживает, что напевает, когда не обращает на это внимания, но не находить их — неправильно. Даже визжащий детский смех, пустой белый шум — что угодно было бы лучше, чем эта ужасная, неправильная тишина. Потому что она неправильная, слишком неправильная, и это просачивается сквозь ее кожу пугающей слизью. Оно оставляет ее дрожащей, вырываясь в виде гусиной кожи и зуда, и она чешется так сильно, что начинает идти кровь.       Алекс не мазохистка. Ей не нравится, как она изо всех сил пытается не рассыпаться на кусочки. Она поднимает воротник куртки Майкла, чтобы было не так холодно.       (Боже, она даже уже не знает, что пытается доказать.)       Рен болтает о чем-то, выдергивая ее поближе к сумрачному синему вечеру, мягко оборачивающемуся туманом вокруг ее пальцев. Он никогда не помнит. Она вспоминает водоросли, твердо обхватившие его горло, как петля, и позволяет ему вытащить ее.       — Ну вот опять, — бормочет Алекс, улыбаясь камере, но это больше похоже на гримасу. Слова предназначены больше ей, чем кому-либо из парней, но что-то... происходит. Мир сдвигается; это единственное слово, которое она может для этого подобрать, она чувствует морскую болезнь, не принадлежащую стабильной вселенной. Все заставляет ее потерять равновесие.       Она удерживает улыбку на лице благодаря чистой силе воли и твердо сжатым зубам.       — Сы-ы-ыр! — восклицает Рен, и они видят вспышку.       Фото выглядит так:       Алекс с бирюзовыми волосами, ее губы твердо сжаты вместе. Рен улыбается, демонстрируя все свои зубы. Джонас пялится на Алекс.       (Позже этот момент Алекс будет выделять вместе с минутой, когда все правда стало меняться. Фотографии статичны. Они всегда одинаковые. Но не в этот раз, и это что-то значит, но она не знает, что.)       — О-о, ребят, да ладно, это ужас...       Вокруг них раздается вой сигнала парома, прорезая ночь и перебивая тираду Рена. За такие вещи неправильно быть благодарным, но кому какая разница, что теперь правильно. Алекс застенчиво дергает плечом, как ворона, у которой одно крыло больше другого.       — Сделаем получше потом, — говорит она, хотя знает, что это ложь. Не будет другого фото, где стоят только они трое. По крайней мере, не сегодня. — Смотрите, мы здесь.       — Верно, — кивает Рен с меньшим энтузиазмом, чем должен. — Потом.       Док тверд под их ногами, когда они высаживаются, старое дерево посеребрено солнцем и морем. «Не думай об этом, — говорит себе Алекс и старается игнорировать странное покалывание дежавю. — Боже, не думай об этом».       Но Алекс чувствует взгляд на своей шее и знает, что случится дальше.       — Эй, Рен, могу я поговорить с Алекс, типа, буквально две секунды?..       — Все окей, Джонас, — заверяет Алекс, проглатывая неожиданно появившийся комок в горле. Самое забавное, что сколько бы раз она это ни делала, это никогда не устаревает. Да, уже не так страшно, и ничего не удивляет, но это не значит... это как мышечная память, ясно? Она не может остановиться, даже если хочет. Особенно если хочет. Это так не работает. — Думаю, я знаю, что ты скажешь. Все... да, все нормально. Не волнуйся, я тебя прикрою.       Джонас моргает, замирает, и они просто... смотрят друг на друга.       Момент зависает в воздухе, как свернувшееся молоко, дрожащим осколком, и Алекс задается вопросом — может, в конце концов призраки поняли все правильно. Есть какая-то цитата про тот случай, когда ты заботишься о ком-то так сильно, что это обжигает. Есть какая-то цитата про такую заботу, как Майкл заботится о Клариссе. Есть какая-то цитата про такую заботу, как Мэгги заботилась об Анне.       Алекс думает: да, любить приятно.       — О-окей, — тянет Рен, переводя взгляд между ними. — Так вот, насчет того местного спортивного меропри...       — Нет, Аль, — очень, очень медленно говорит ей Джонас. — Я правда в этом сомневаюсь. Серьезно, это всего на пару минут. Мы прямо за тобой, чувак, клянусь.       — Я... ты... эм, окей, просто... не слишком долго, ага?       Джонас улыбается.       — Без проблем. Мы скоро будем.       Не звучит, как ложь, но это, наверное, не очень хорошо.       — Аль? — переспрашивает Алекс, смотря, как Рен бредет по холму. Он умеет держать себя в руках еще хуже, чем она; он то и дело оборачивается, глядя на них через плечо, потому что он — худший Орфей в мировой истории, и гораздо проще сконцентрироваться на нем, чем на Джонасе, который стоит на пире, убрав руки в карманы. Есть определенная глубина, на которую она может вырыть себе могилу, пока не доберется до каменного дна, и земля уже разверзается под ее ногами. — Уже прозвища? Весьма быстро.       — Ага, — говорит Джонас. — Аль. У тебя нет брата, верно?       — Не совсем, — отвечает Алекс, потому что не может сказать «не сейчас» или «ну, есть же ты, верно», ведь оба этих ответа — громадная уродливая ложь, и если Алекс что-то и ненавидит, так это лгать Джонасу. — Уже нет.       — Но он был, — замечает он.       — Ага, — соглашается Алекс, думая, как ее брат смеялся еще вчера. Потеря не ранит так, как, по идее, должна. Если она и вынесла какой-нибудь урок из всего этого, то только то, что бездна смотрит в ответ, когда ты смотришь на нее, и что бы вы ни выучили, не стоит своей платы. Призраки, пустота, как бы вы это ни называли — они больны, они забирали и забирали, они в крови, плоти и костях, но это всегда стоит того, потому что она тоже довольно больна. — Он был.       — Его звали Майкл, и я буду жить в его спальне. — Челюсть Джонаса немного сжимается.       — Откуда ты это знаешь, — очень медленно выговаривает Алекс. Это не вопрос.       — Я не знаю, — отвечает Джонас. — Когда мы были на пароме, что-то... я просто знал. Не знаю, как.       — Ладно, — говорит Алекс. — Ты достанешь свои сигареты, мы возьмем по одной, и я выкашляю легкое, а ты — нет, и когда мы закончим, мы пойдем искать Рена и попытаемся вести себя не супер странно, окей? Потому что, знаешь, сегодня и так будет странно, а я за одну ночь слишком много странного не перенесу, ладно? Ясно? Хорошо.       — Как ты узнала, что у меня есть сигареты? — спрашивает он спустя долгую минуту.       — Просто знаю, ладно, — отмахивается она, не сумев быстро придумать ложь, чтобы спастись. Господи, а когда-то она была хороша в этом.       — Что, так же, как я знал?       — Да, может! У тебя всегда с собой сигареты!       — Ты не можешь этого знать, Алекс. Мы раньше не встречались, — огрызается Джонас.       — Ага, да уж, — говорит она. «В этот раз мы не встречались», — не говорит она. Ее руки сжимаются в кулаки, потому что ничего не весело, и все выйдет не так, как она планировала. Джонас разглядывает ее глазами, похожими на кремень с острыми краями, слишком яркий в сероватой тени уличного фонаря, освещающего улицу своим мерцанием. Боже, она ненавидит, когда он так выглядит. Это заставляет ее думать о призраках, как они им пользовались, ты знаешь, как мы знаем, потому что мы можем долго быть здесь, и его душа тиха, как пустая церковь.       Некоторые вещи прилипают. Некоторые вещи всегда прилипают.       — Что ты хочешь от меня услышать, Джонас, — фыркает Алекс. — У тебя есть сигарета или нет?       Без слов Джонас достает пачку из внутреннего кармана куртки. Зажигалка вспыхивает яркой маленькой искрой в ночи, освещая золото-оранжевым светом ладони Алекс, сложенные чашей, когда она вдыхает. В приглушенном фиолетовом цвете позднего вечера она замечает, что он смотрит на нее, как на что-то дикое.       Алекс выдыхает дым и совсем не кашляет.       Джонас наблюдает за ней, не сводя взгляда, следит за сигаретой в ее пальцах. Он не волнуется за свою любовь, только играется с зажигалкой — зеленый пластик и слой легковоспламеняющейся жидкости. Он медленно меняет позу. Это осознание. Осознание.       — Что ты помнишь, Аль? — наконец тихо спрашивает он.       Алекс давится, начинает кашлять так, что на глаза выступают слезы. Дым шипит вокруг нее — рак в едком газообразном виде. Слишком рано для такого разговора. И слишком поздно для такого разговора. Черт, сколько же у нее проблем.       — Извини? — кое-как выговаривает она, несмотря на обожженное горло.       — Ты слышала, — говорит Джонас, и его голос очень ровный. Он смотрит на дым между ее пальцев. — Я не могу быть единственным. Я не сошел с ума, я знаю, что это не так.       Этот момент долго висит между ними, приостановленный тишиной.       — Боже, ну и время ты подобрал, — отвечает Алекс. — Ты не мог подождать чуть больше, Джонас? Серьезно?       — Ответь на вопрос, Аль, — говорит он ей.       Как же. Много. Проблем.       — Все, — выдает она, и она не позволяет себе распасться, потому что если распадется она, то распадется и все остальное. Алекс не знает, насколько перезагрузки зависят от ее самообладания и чувств. Наверное, не слишком сильно, но призраки все равно подозрительно тихие. Она ждет шепота и продолжает лишь тогда, когда они не пробираются в ее извилины. — Ты?       — Пещеры и свет, — произносит Джонас, перекатывая слова во рту. — Я злился на Рена за... что-то, и знаешь, хотеть ударить кого-то без причины — не самое приятное чувство. Еще был очень стремный стул. И ты, когда улыбаешься.       — Пещеры, — шепчет она. — Да, пещеры там были.       На острове Эдвардс гораздо больше, чем только пещеры.       — Мы не обязаны туда идти, — замечает Джонас. Алекс не спрашивает, помнит ли он, куда ведут пещеры, потому что он должен помнить. Иначе нет причин говорить об этом, и их маленькое спеологическое путешествие хорошенько въелось в ее мозг до конца времен. Когда она ничего не отвечает, Джонас касается ее: касается рукавов, локтей и мягкой складки воротника. Она знает, что он не знает, куда положить руки. Эта близость похожа на большой вдох воздуха, наполняющий легкие после долгого плавания под водой, и он балансирует на краю перехода в настоящую боль. Боже, как она зависима. — Мы могли бы просто... не идти.       — Тебе не нужно. Мне нужно.       — Почему?       — Потому что я не могу оставить Майкла мертвым. Он мой брат. Я не могу... просто не могу, окей? Я не могу, — бормочет Алекс надломленным шепотом, и это ужасно и дерьмово, и она не может поверить, что сталкивается с этим впервые, но это точно первый раз: здесь слишком много эмоций, чтобы она могла реагировать как-то иначе. Остров Эдвардс — это очень много вещей, воспоминаний, костров и настоящих, буквальных следов людей, которые когда-то жили. Но еще он делает ее честной. Он делает честными их всех; Рен хочет Нону громче, Кларисса более жестока, чем обычно, потому что потеря сделала ее грубой, и Алекс не может оставить Майкла, даже если это значит, что она не может спасти всех остальных.       И Джонас всегда будет единственным, кто понимает, потому что если бы это была его мама, он поступил бы так же.       Может, поэтому они и подходят друг другу — потому что они одинаково эгоистичны.       (Алекс смотрит на свои ладони и желает быть человеком получше. «Будь лучше, — говорит она себе, — будь умнее, мягче, будь нормальной. Нормальной, нормальной, нормальной».)       И тогда Джонас делает что-то, чего она не ожидает.       Он смеется.       Алекс поднимает взгляд из-под густых ресниц и моргает, как сова. Она не знает, чего ожидала, но точно не смеха. Точно не морщинок у уголков его глаз, этой странной небольшой линии на лбу, из-за которой Алекс его дразнила, потому что она появляется каждый раз, когда они смотрят научно-неточный фильм, ведь на самом деле Джонас большой гребаный нерд. Этого не... ничего этого не было.       — О мой бог, заткнись, — ворчит она, когда он ничего не говорит и только продолжает смеяться. — Это жалко, а не смешно.       — Это не жалко, — возражает Джонас, когда наконец берет себя в руки.       — Эм, вообще-то, еще как, — заявляет она. Слезы вот-вот выступят ей на глаза, но так всегда. Может, они слишком близко к краю. У нее не было достаточно времени до перезагрузки, а адреналин остается очень долго, пока не наступит настоящая истерика. Алекс бежит от отбросов самой себя, и она не знает, как долго она еще может это делать.       — Нет, — нежно говорит он. Небо вздыхает, и воздух онемел. Это одна из тех петель, которая будет слишком тяжелой.       (Как будто бывают не слишком.)       — Ага, хорошо.       — Серьезно, Алекс.       — Серьезно, Джонас, — отвечает она в том же тоне.       Джонас долго смотрит на нее.       — Ты в порядке?       — Думаю, да, — отвечает Алекс, хотя это не так. Алекс уже не знает, каково это — быть в порядке. Она знает злость, страх и ярость. Она знает апатию. Она знает сильную усталость.       Но быть в порядке? Нет.       — Давай, — зовет Джонас. Он улыбается краем рта, и Алекс ненавидит, ненавидит, ненавидит его. Она ненавидит, что он помнит, может быть, или не помнит, или что с ним не так. Она ненавидит тот факт, что он понимает. Она ненавидит, что он так легко справляется. Нечестно, что он может просто... делать так. Будто это ничего не значит. Будто это значит все. Боже. Боже. — Рен ждет.       Он поворачивается по направлению к главной улице. Линия его плеч кажется странно одинокой, и проходит одна минута, когда Алекс задается вопросом, каково было бы послать все нахер и позволить призракам победить. Может, настало время. Может, они все могли бы просто... отдохнуть немного. Мэгги, Анна и Майкл... может, они должны оставить мертвых в покое. Может, Алекс должна оставить мертвых в покое.       «Говори сейчас или молчи вечно», — думает Алекс.       Но он прав. Рен ждет.       И у Алекс никогда особо не получалось оставлять что-то в покое.       Она следует за ним, твердо держа радио в кулаке, как оружие, готовое к войне.       —       .       .       .       .       .