once more with feeling

      —       .       .       .       .       .       Что насчет меня, я...       [стой; тебя никогда не учили сидеть смирно?]

—

      В лесах Тауи никогда не бывает тихо.       Даже в эту жуткую ночь там щебечут птицы, волны мягко шуршат, ударяясь о зубчатые края острова, о навязчивый гул ее нервов. И еще есть человеческий элемент.       Сегодня он такой:       — ГОСПОДИ БОЖЕ, АЛЕКС, — вопит Джонас, и голос отдается эхом от стен каньона.       Алекс поворачивается на пятках, чтобы оглянуться на него, сверкнуть улыбкой и довольно замахать рукой. Отрицание смерти захватывает ее так, как может захватывать лишь небрежно доминирующая сила тяжести. Ее сердце опускается в пятки, ветер колышет волосы, и боже, такое ощущение, будто она дышит впервые за сотню лет.       — Давай, не так уж и плохо, если с разбегу!       — Ты убить меня хочешь! — кричит он вслед ей.       — Возможно! — отзывается Алекс, и это слово отдается эхом между ними: возможно, возможно, возможно. — Ты идешь?       — Я... чт... нет, ты совсем?       — Возможно! — снова отвечает она, в этот раз громче и смеясь, от спешки у нее кружится голова, и Алекс почти падает, качаясь взад-вперед. Эхо удваивает само себя, пока в ночи не остается лишь какофонии голоса, — возможно, возможно, возможно — отскакивающей в небо.       Джонас пялится на нее через пропасть, несимпатично разинув рот. Алекс машет рукой. Раньше она знала, как флиртовать. Даже была хороша в этом. До того, как утонул Майкл. До призраков.       Она ждет хихиканья, фантомных губ на своей щеке, и не может придумать ничего, кроме как нервно молчать.       (Алекс подозревает, что это Анна нагнетает тишину. Алекс подозревает, что Анна скучает по Мэгги. Алекс много чего подозревает.)       — Ну? — зовет она снова.       — Я ненавижу тебя! — кричит Джонас, расправляя плечи.       — Неправда!       Джонас ворчит что-то, что она не может расслышать, и она смотрит на его лицо. Он всегда замирает, когда серьезно о чем-то размышляет, и он делает это сейчас. Это видно во всем: в положении плеч, спрятанных под кожаной курткой, тем, как он держит руки в карманах. Это медленное движение тела, совершающего нечто весьма неохотно.       Они смотрят друг на друга слишком долго. Алекс пытается представить, что он видит.       (Вот что видит Джонас: девушка в красной куртке. Девушка с бирюзовыми волосами. Девушка, носящая свою тайну, как вторую кожу; девушка, прячущая в своей груди льва и рычание; девушка, пьющая кошмары на завтрак и остающаяся в порядке. Она думает, что сломалась, но он полувлюблен в нее с первой секунды, как увидел, хотя никогда и не расскажет об этом. Ей и так есть о чем беспокоиться, его чувства не важны.)       Он решается прыгнуть так же, как и делает все остальное: твердо, легко, следуя за ней вне зависимости от того, желает он того или нет.       Он снимает шапку. На самом деле это даже мило — растрепанные волосы и яркие зеленые глаза.       — Если я умру, то вернусь и буду тебя преследовать!       — В очередь!       Смех стихает. Алекс открывает рот, чтобы подбодрить его...       И он прыгает.       Проходит застывший момент страха до того, как Джонас приземляется рядом с ней, будто нанося оскорбление миру, в котором она могла бы подумать, что он не справится, и ее сердце останавливается. Но он высокий и сильный, и когда он подтягивается с края выступа, Алекс чувствует, что еще никогда никого так не любила.       Она усмехается уголком губ, наклоняется, чтобы помочь.       — Не так уж и плохо, видишь?       Джонас издает звук умирающего козла, хватаясь за свои колени и сгибаясь, чтобы отдышаться. Это очень настоящий звук! На его шее бьется пульс, и Алекс держится на ногах только благодаря адреналину и головокружению от глупого поступка. Теперь, когда она уже старше, ущелье другое: оно стало опаснее, глубже, темнее. Однажды мама рассказала ей историю о великом бое между богами: Буревестник нырнул в океан, чтобы вытащить Кита на землю, потому что он убивал других китов, и из-за этого люди умирали от голода. Океан отступил, поднялся снова, и битва продолжилась; в итоге Буревестник победил, но случайно расколол землю, и люди стали жить в разных местах.       Алекс знает эту историю, как свои пять пальцев. Глядя вниз в ущелье, она вспоминает ее — там лишь бесконечный поглощающий мрак. Он прилипает к ее горлу, ее ребрам, и она вспоминает, что когда-то здесь была священная земля.       Но спустя полтора геноцида, остался только остров с привидениями, с которого она не может сбежать, как бы ни пыталась. Есть что-то в этом острове, что кусает ее глаза, но она не может понять, что именно. Она думает о призраках и вспоминает: «часть долгой и великолепной истории, Алекс!»       Боже, там что-то есть, но что?       Алекс обращает внимание на парня, который до сих пор глотает воздух так, будто до этого тонул.       «Не смешно, Алекс», — говорит она себе.       — Не так уж и плохо. — Джонас задыхается, задыхается, выговаривая последний слог, как если бы в его легких была вода. — Это... это было хуже, чем плохо, боже, я думал, что умру.       — Я выросла, делая это, большой ребенок, — заявляет Алекс, частично с любовью, частично — нет. Ночь наступила не так давно, они еще не так близки, и леса все еще безмятежны, какими и кажутся все дикие места, когда на небе раскрываются блестящие звезды. Она запрокидывает голову назад, под ее ногами прочная земля. — Так быстрее.       На самом деле нет, но без разницы. Джонас смотрит на нее, все еще держа ладони на коленях, его лицо покраснело, да и шея тоже, и все, что дальше за странным дряблым воротником его куртки. И почему-то Алекс думает о Майкле. Как он всегда первым перепрыгивал ущелье, хватаясь пальцами за камни и подтягиваясь, все это время радостно крича. О том, каково тонуть, и о прозрачном солнечном свете в окне, и о мансардной спальне с неровным потолком.       Алекс смотрит на Джонаса, думая о Майкле, и думает, какой частью себя ей придется принести в жертву в этот раз.       Ее индивидуальностью, может. Кто знает.       — Ты в порядке? — тихо спрашивает Джонас. Он поднялся, но его щеки до сих пор горят. Он смотрит на нее, и Алекс это напоминает плохой случай переноса души — то, как оно просачивается из него и вместо этого поджигает ее.       — Нет, — отвечает Алекс, потому что так и есть, боже, она чертовски не в порядке, и притворяться, что все иначе — значит тратить слишком много энергии. Она не может сосчитать, сколько раз он спрашивал ее об этом, — «ты в порядке» — всегда тихо, углом рта и просто... Алекс хочет вернуть столько всего, но ничего из этого не является Джонасом. — А ты?       — Ни на каплю, — хмыкает он, закидывая руку за ее шею, чтобы притянуть поближе. Ее губы касаются его челюсти. Это почти поцелуй, но не совсем, поэтому Алекс не думает, что он считается.       (Он не считается, и она задыхается от паники в своих легких. В чем смысл начинать сначала, если не пытать ее? Однажды она рассыпется, и больше ничего не останется. Призракам это не понравится. Алекс это не понравится.)       — Эй, — говорит она, — наверное, стоит меня отпустить.       — Наверное, — соглашается Джонас, но вовсе не отпускает. Они стоят, как закрытые круглые скобки, две округленных половины целого, обнимающие друг друга. Потому что в этом все дело, не так ли, они просто такие — начало и конец без середины, которая бы их разлучила. Они собираются ворваться в радиовышку, и Алекс даст ему выбить дверь, потому что так Джонас почувствует, что он ей нужен, и затем они найдут Нону, и они все устанут друг от друга, не так ли — слишком жарко, слишком близко, и они чересчур поврежденные. Все их звезды уйдут, и это будет лишь начало. Что такое будущее, когда время — круг?       — Нам нужно найти Рена, — говорит Алекс в его плечо, вдыхая сигаретный дым, специи и незнакомый стиральный порошок.       — И Клариссу, — замечает Джонас; не то чтобы Алекс нуждалась в напоминании. Образ падающей Клариссы вспыхивает в ее сознании, но никогда — последствия. Алекс не знает, как выглядит сломанная кость, и боже, она и не хочет никогда узнавать, но она может представить, может представить неприятный зубчатый белый и темную скользкую кровь и красн...       Вау, мерзость, достаточно. Вернись, Алекс.       — И Клариссу, — повторяет она, сглатывая внезапное чувство тошноты. — Давай, мусорный снеговик, мы должны это сделать.       — От одной минуты ничего не будет, Аль, — говорит он, и это так просто, благодаря Джонасу это выглядит так просто. И он делает это не для себя, потому что, боже, он знает, что ей нужна еще минута, чтобы собраться; единственное, о чем он когда-либо просит — его мама, и как бы. Что это вообще? Кто вообще так делает? Он такой бескорыстный, что иногда это ужасно.       — Еще минуту, — говорит Алекс, вдыхая и плотнее прижимаясь лицом к плечу, потому что начинает казаться, что оно и должно быть там.       Одна минута становится двумя, которые становятся пятью. Пять стали бы десятью, но Джонас мягко отстраняется, пока они не дошли до этого. На минуту Алекс желает, чтобы адреналин мог продолжаться, — смех минутами ранее очень бы сейчас подошел, окей — потому что разочарование — всегда убийца, мрачный и быстрый.       И на станции Кэтбёрд включен свет. Это просто глупый холм, глупый мигающий маяк в глупой темной ночи. Рен сидит там и сходит с ума, Алекс знает, потому что так всегда делает Рен. Он сходит с ума из-за всего.       За исключением больших вещей, типа, в кого она влюбляется, как она здоровым образом справляется со смертью брата, то есть совсем нет. Он никогда не сходит с ума из-за этого, что совершенно не помогает во всех отношениях, кроме самых важных.       Влюбляться — это как перепрыгивать ущелье, думает Алекс.       Большой вдох воздуха в легкие, ноги напрягаются, сгибаются и отталкиваются от земли, — и тогда вы летите и падаете, и гравитация меняется, и возникает головокружительная волна того, что произойдет «если я не доберусь до другой стороны» — и затем вы приземляетесь и смеетесь до боли, потому что вы живы. Вы живы.       Вы живы.       Алекс поднимает взгляд на Джонаса, странно стягивая губы, как рыба. Наверное, с ее волосами она и правда выглядит как рыба. Его куртка помялась и испачкалась от подводки, куда она (не) плакала, и она разглаживает ее — движение выходит немного созданным мышечной памятью.       — Наверное, мы не выберемся отсюда, — медленно произносит она, и эта фраза как неровная кромка или сборка от шва. Маленькая штучка, недоделанная. — Ты знаешь это, верно?       — Не в этот раз, — говорит Джонас. — Разве что я снова тебя поцелую.       — Это не значит «выбраться», — подчеркивает Алекс, и на ее губах возникает строчка из стихотворения: «Я целовал тебя, я обворожил тебя, я смеялся над тьмой загробной жизни». Поэзия была постыдным секретом Майкла, его любовью и печалью, потому что на самом деле он был — остается — гребаным нердом. Джонас не сильно лучше, если честно. Вкусы разные, но гребаный нерд останется гребаным нердом, как ты ни скажи.       — А что тогда? — интересуется Джонас, поднимая бровь. — Выбраться, что это значит?       — Двадцатый день рождения, — решительно заявляет Алекс. Двадцать лет будет ее исходным пунктом, ее милой далекой вещью, ее базой, ее пределом и ее конечной, мать ее, целью. Двадцатый день рождения не будет праздником; он станет вздохом облегчения. Двадцать будет новым началом. Она так сильно этого желает, что ей почти плохо.       — Тебе никогда не исполнялось двадцать?       — Ни разу.       Он не спрашивает, сколько раз она уже это делала, что хорошо только потому, что у нее на самом деле нет ответа. Алекс толкает Джонаса локтем, чтобы они уже пошли, или, может, он толкает ее, или, может, ничего из этого. Временные линии начинают размываться. Размываются. Размылись.       «Ты должна, ты делаешь и ты будешь делать», — шепчут призраки впервые за ночь.       По спине Алекс пробегает холодок.       О боже.       —       .       .       .       .       .