once more with feeling

      —       .       .       .       .       .       Что насчет меня, я...       [...перемотай; ты не можешь пойти домой, алекс. пока что нет.]

—

      — Знаете, я тут думала, — говорит Алекс призракам.       «Всегда плохой знак», — отзываются они, но слова выходят раздавленными, как плохо перемотанная лента, с проглоченными гласными, как извращенное слияние послевоенной пропаганды и воспоминаний Клариссы. Звучит примерно так: «эт всгд плхой знккк».       Алекс к этому привыкла и все равно понимает, хотя любой человек в наполовину здравом смысле не понял бы. Она слышала их ускоренными и заторможенными, и не может существовать такой искаженной шипящей, которой она бы не поняла. «Однажды мы были молоды», — вспоминает она и садится на небольшой скол на камне рядом с очень маленьким кладбищем и распростертым телом Джонаса, опустив ступни в воду и качая ногами взад-вперед. Не самая плохая петля, правда. И в изломанном замечании есть доля правды, поэтому она не возражает.       — Да, обычно.       «И?»       — Что «и»?       «О чем ты думала?»       — Мама рассказывала мне раньше истории, — неторопливо начинает Алекс, откидывая голову назад. Примерно час ночи, небо такое черное, что могло бы потушить свечу, но тут и там виднеются проблески звездного света, и она сидит на травянистом склоне за пределами особняка Мэгги. Лодка прямо у воды, но она смотрит сквозь нее невидящим взглядом. Никто не должен быть жив в это время ночи, не говоря уже о разговорах с мертвыми, которые хотят, типа, съесть твою душу. — Мифы, знаете? Первые люди, которые начали здесь строить, были испанцами, но они были не первыми, кто здесь жил.       Очень глубокая тишина.       — Долгая и великолепная история, — говорит она им, некрасиво скручивая губы вокруг слов.       Вначале, на старте, она бы не поняла, — сначала были аномалии, да и потом были аномалии, и это является аномалией — но из всех, эта... эта стала личной. Сделанной специально для нее. Предназначенной для нее так, как не предназначалось бы для остальных. И хотя тогда это не имело значения, Алекс прошла через столько временных петель и сыграла столько игр, что теперь она понимает.       Да, теперь она понимает.       — Очко в пользу Алекс, — говорит она, когда они не отвечают, смахивает бирюзовую прядь с глаз, чтобы увидеть, как они вздрагивают. Удовольствие — порочная эмоция, и она надеется, что полковник Эдвардс сейчас вертится в своей могиле. — Я не догадывалась до этого, но здесь застряло гораздо больше людей, чем команда с Каналоа, верно?       «С чего ты взяла?» — спрашивают они, и если бы Алекс не знала их так хорошо, то сказала бы, что они звучат неуверенно.       — Много из-за чего, — отвечает Алекс. Она рисует на земле то, что выжжено у нее на внутренней стороне век: подводная лодка, радиочастоты, футбольный мяч в невозможном обратном движении. Короткие линии — вверх, вниз — становятся волнами. Ее ноготь цепляется за камешек. — Четыре человека на мысе Мирс. Повесившийся рейнджер. И «Джейсон» звучит похоже на «Джонас», да? Даже буквы такие же.       Низкий предупреждающий гул в ответ оседает в ее костях.       Алекс — один; призраки — миллион. Но один — все еще лучше, чем ноль, теперь она в ударе, и она немного мрачно улыбается, продолжая:       — Радиоволны путешествуют вечно, пока их не поглотит материя или человек. Это аномалии, верно?       «Не сопротивляйся», — бормочут они. Это звучит так: «ни спратттвлйсс!»       — О господи, не надо мне тут «не сопротивляйся». Вы создали мне Джонаса. Вы пытались подкупить меня Джонасом, — возражает Алекс, глядя, как тени с глазами-фонариками двигается. Сейчас они больше не бросают тело Клариссы, а скорее отделяются, паря в воздухе позади нее, будто бы держат ее нитью. — Копией! Причем не самой лучшей! Серьезно, ребят? Вы правда думали...       «Нет, — раздраженно перебивают они, и их слова выходят темным пузырем. — Не думали».       Она поднимает подбородок, сузив темные глаза. Сложно не думать о том мальчике из палочек и камней, из чьего рта льется звездный свет, и он едва удерживается в своей тонкой коже. Он улетает, будто его никогда и не было, потому что он был чем-то нереальным, причем прогнившим насквозь.       И Алекс никогда не занималась торговлей жизнями.       — Вы так и не сказали, что я не права, — хмыкает она почти с самодовольством.       «Мы... не можем», — выдавливают они. Звук искажен, статичен и пробивается с белым шумом, но Алекс удается понять их.       — Почему нет?       «Ложь, солдат! Лгать нехорошо!»       — Наверное, — соглашается она, низким тихим голосом, думая о гирлянде, висящей над ее головой, когда Джонас поцеловал ее в первый раз. Это немного забавно, потому что если бы он так не поступил, с ней бы, наверное, сейчас не случилось этого разговора. Это немного смешно, потому что на самом деле это не смешно, вообще-то это как-то грустно, и она вспоминает, как однажды читала, что течение реки можно очень легко изменить, передвинув всего один камешек. Всего лишь один камешек, правильный камешек, и вода потечет в совершенно другую сторону, и внезапно река получается совсем другой.       («В конце концов, временной поток не просто так получил свое название», — думает Алекс с кривой усмешкой.)       Джонас подобрал правильный камешек, особо не думая, и вот они здесь. Силуэты.       — То есть я права, — наконец говорит Алекс, переворачивая ту фразу в разуме так и этак. Команда Каналоа в ловушке, но вместе с ней и жертвы убийств полковника Эдвардс; старики, матери, отцы и дети. Не говоря уже о всех остальных жизнях, что остров забрал за последние пару сотен лет, но этот миниатюрный геноцид только начало. Что бы не сдерживало команду Каналоа, это то же, что пытался убить полковник Эдвардс.       «Великая этническая чистка», — сказала запись, и наконец в голове Алекс что-то щелкает.       — Вот почему вы не можете забрать меня, — произносит Алекс и не может дышать от внезапного осознания. Кровь пульсирует в ее венах, и она смотрит на свои темные руки, свои темные лодыжки, свои темные неровные колени под джинсами. — Вот почему вы не можете контролировать меня, да? Поэтому вы не можете захватить меня, как остальных. Потому что я... я уже часть этого наследия.       Призраки тихи, как пустая церковь.       (Однажды они сказали так о Джонасе, — «его душа тиха, как пустая церковь» — и Алекс втянула это в себя, ненавидя все, потому что эта фраза ударила ее слишком быстро и близко прямо между ребер. Все это время она прятала ее в груди, все эти петли, ужасную и горящую. Она достает ее, тычет ею в них, как факелом. Кто теперь тих, как пустая церковь?)       Потому что внезапно, внезапно столько всего приобретает смысл.       Почему они не могут ее удерживать. Почему она до сих пор возвращается к началу. Почему там вообще есть начало; почему Алекс не выбивается из колеи в своей яркой красной куртке. Почему ее отношения с линейным временем в лучшем случае незначительны, и почему иногда остров кажется домом так, как не кажется любое другое место. Почему даже когда она говорит «заберите лучше меня», — и господи, сколько раз она уже сказала «заберите лучше меня» — мир все равно перезагружается. Алекс никогда не хотела быть мученицей, и она ей не является.       «Вперед, заберите меня» работает только, когда они действительно тебя хотят.       И призраки не то чтобы этого не знают; они просто не хотят, чтобы о них забыли. Вселенная — пустая пропасть, которая сожрет тебя живой, если позволить. Это промежуток между секундами, живущий половинной жизнью, плывущий среди звезд и оказывающийся в ловушке под сотней метрических тонн морской воды.       Люди умирают всегда, но это другое.       Это личное.       — На этом острове умирали люди, — заключает Алекс, — и вы не можете меня контролировать, потому что они — это я.       Призраки вдыхают.       Алекс думает: «Да». Все всегда доходит до крови. Это не так, как было для Мэгги и Анны, потому что ни Мэгги, ни Анна по-настоящему принадлежали этому месту; радиошкола стала очередным нарушением в длинном списке нарушений, взрыв Каналоа пролил только еще больше крови, и поэтому Мэгги не удалось спасти Анну.       Но у Алекс есть шанс спасти Джонаса.       У Алекс есть шанс спасти Майкла.       Она как бы поднимает голову, чтобы взглянуть на них, немного вверх и влево, но смотреть на призраков тяжело. У них... вроде как нет лица? Бурлящая черная масса с сияющими глазами — не совсем то, чем хочет стать каждый, тем более Алекс. Люди могут выдержать не так много внутренних взрывов, уничтожающих все, что они знали и любили, прежде чем окончательно сломаться. Алекс не смотрит на Клариссу, потому что Кларисса может быть ужасной, но она этого не заслуживает.       Никто этого не заслуживает, даже призраки.       — Смотрите, — начинает Алекс.       «Сиди смирно. Приноси пользу».       — Вы знаете, что я не могу. Это не сработает. Мы просто продолжим это делать, но это ни к чему нас не приведет. Пора заканчивать, боже, это вредно для всех!       «Алекс...»       Они долго смотрят друг на друга — девушка и призраки, отдающиеся эхом от четырех тел между ними. Это спектр: от Джонаса к Рену к Ноне к Клариссе, а Майкл так же вне времени, как и Алекс. Призраки не хотят уходить, но и не хотят оставаться. Страшно!       Алекс вдыхает. У нее есть еще одна карта, которую можно разыграть.       — Вы правда хотите, чтобы со мной случилось то же самое, что полковник Эдвардс сделал с вами? — спрашивает их Алекс, размышляя, думали ли они насчет такого варианта на самом деле. Относись к людям так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Это вбивали в нее в детстве учителя и родители; все, кого она уважала, любили разбрасываться этой фразой, когда она начинала проявлять недовольство и кричать, и Алекс делала так гораздо больше раз, чем ей нравится думать. Это глупо, потому что это так не работает, в дальней перспективе тоже так не работает, но это... это уже что-то.       И в заметках Мэгги говорилось, что призраки регрессировали к состоянию вроде детства — места, где игры имеют смысл, когда не имеет все остальное. Алекс понимает это, видела и сама такое прожила. Призраки хотят играть; они не хотят, чтобы про них забыли. И пятидесятые были значительно более сахарными, чем ей нравится признавать такое об этом десятилетии. Радиоволны и прилипчивые джинглы о супе в консервах; разумеется, они хотят играть, они больше ничего не знают.       Хрупкая старая пословица, хоть и дерьмовая, может на самом деле сработать.       (Алекс думает об игре в виселицу на доске, отпечатки ладоней и аномалиях — сколько людей умерло здесь? Сколько? И сколько из них были ей родственниками?)       «Нет», — шепчут призраки, проявляясь и затихая. Они находятся в промежутке между пребыванием в мире и тем, чтобы их засосало обратно в пропасть. Позади них мерцают ворота, вспыхивает пол океана, вспыхивает взрыв, вспыхивает пропитанный кровью пляж и свет на воде.       Алекс не спрашивает, почему они это делают. Она понимает, правда, серьезно, понимает. Она полностью понимает.       Никто не хочет исчезать. Никто не хочет, чтобы про них забыли. Время не прощает, и мертвые мертвы.       — Вы правда думаете, что я когда-нибудь перестану о вас думать?       «Ты забывала, — отвечают они, — раньше».       Алекс не отрицает этого. Она забыла или, по крайней мере, начинала забывать.       Раньше.       Но это было тогда, а это — сейчас, и Алекс знает себя. Она знает себя, знает призраков и знает аномалии. Она знает истории и игры, потому что эти вещи составляют, кто и что она такое. Она разорвала себя на куски, сделала себя нереальной, но, может, пора положить конец.       — Вы не можете забрать моих друзей. Они глупые и немного кошмарные, ну, большую часть времени. Но я их люблю. Я не сдамся, — заявляет им Алекс, и внутри нее все переворачивается, а рот странно дергается, потому что она говорила это раньше, она знает, что говорила. Ей сложно назвать это хмурым взглядом, даже когда петля дестабилизируется и принимается издавать этот звук перемотки плохо склеенной ленты, звук царапающих ногтей по доске. Он царапает уши Алекс, и она сжимает зубы.       «Мы знаем», — говорят они, и это другое, потому что это не ответ «и мы тоже», являющийся на данный момент стандартным.       Петля разрушается.       Реальность выпадает, и Алекс открывает глаза в темноте.       —       .       .       .       .       .