***
Было скучно. Речи Старейшин на празднике Небесного Огня — это что-то из разряда особо противных наказаний. На церемонию в храме допускались не все, и из всех драконов её возраста лишь Филии «повезло» попасть сюда. Её лапу — то есть руку — крепко держал папа, и улизнуть было нельзя. Хотелось, чтобы поскорее уже наступил сам праздник, и можно было наконец повеселиться: смеяться, летать с друзьями наперегонки, попытаться пролететь сквозь лабиринт цветных лент между башнями, ни одну из них не оборвав… Поесть пряного мяса да сладких фруктов, которые бывают только по праздникам, и, затаив дыхание, посмотреть, как старшие мотыльками танцуют в воздухе. Но Филия понимала: все это будет очень не скоро. Через целую нудную вечность. Сейчас от нее требовалось «внимательно слушать», и нельзя было даже крутить головой. Приходилось смотреть на Старейшину. И Филия смотрела. Внимательно, вдумчиво разглядывала его блестящую лысину. Лысина была похожа на розоватое птичье яйцо, стоящее заостренным концом вверх в венке поредевших желтовато-седых кудряшек. Интересно, а как она сама будет выглядеть, когда постареет? Или когда вырастет? Филия украдкой глянула на папу, на маму — и немного успокоилась. Но ненадолго. Боль в ушах — привычная и нудная, как речь Старейшины, — становилась острее, и уже начинала сильно отвлекать её. Который уже час она ходит в человеческой форме?.. Белая ткань тюрбана была туго затянута: давила на лоб и плотно прижимала уши к голове. Чтобы выглядеть прилично, надо уметь терпеть неудобства. Филия с лёгкой завистью подумала об украшениях для ушей, которые носят для этого драконицы постарше. Через пару десятков лет и ей такие разрешат…***
Это было… неестественно. Мягко говоря. И все же, и все же… Бесконечные волны ее локонов изящно сплетались, подобно змеям, и растворялись в камне. Резкие складки одеяния очерчивали горделивый стан. В изящных руках — сверток с младенцем. В ней не было ни движения, ни жизни, но было нечто — какой-то неуловимый изгиб, уверенная свобода летящих линий, — что заставляло их ждать. Даже его. А она ведь, в конце концов, была лишь барельефом. Он даже приоткрыл глаза, чтобы внимательно взглянуть на лицо — условное, с размытыми чертами, едва тронутое резцом, — и рассмотреть тонко проработанные беломраморные одежды. Кудри, в которых мастер, казалось, хотел показать совершенство каждого волоска. Это было невозможно. Это было, если вдуматься поглубже, попросту страшно. Он… понял. Он… восхищался ей. Это началось, если быть совсем честным с собой, не сейчас. Гораздо раньше. В тот день, когда он случайно увидел картину: лес, костер, тени вокруг — и черноволосая девушка, которая острым язычком слизывает кровь с кинжала. Он тогда зачем-то задержал на ней внимание, заходя в очередной человеческий дом. И в какой-то момент — словно в прорубь провалился. Почувствовал ветер, и дым, и кровь, и веселье: в себе и вокруг себя, и вместо этого куска разрисованной ткани на стене. На мгновение, не больше. Но этого было достаточно, чтобы ошарашенно-довольно улыбнуться. А потом были и другие картины. По одной, совершенно неожиданно, они выскакивали из серости людского мира и репейником застревали в памяти. Нагая дева с мечом и отрубленной головой в руках; правитель, рыдающий над собственноручно убитым сыном; привязанный к столбу юноша с торчащими ребрами и дюжиной стрел в теле; корабль в бурю; горящий замок, над которым кружат вороны… Он уже тогда понимал, что это неправильно. Ведь «искусство» — это не более чем игрушка смертных. Всего лишь пятна красок да лишняя трата времени над обработкой дерева, камня и металла. Жалкие попытки подражать линиям и формам этого бессмысленного мира. Не более. Если даже Она была недовольна своим творением — то на что смеют надеяться они, кусочки Ее ошибки? А уж любимые ими понятия «красота» и «эстетичность» — и вовсе пустой воздух. И все же, все же… он, один из сильнейших монстров, умудрился провалиться в эту прорубь понимания людей и промерзнуть насквозь. Даже если и был всегда свято уверен в собственном безразличии к миру. Это было… словно научиться понимать язык зверей или растений. Слышать знакомые слова за мяуканьем, чириканьем, шелестом — чувствовать эмоции и души людей, иногда давно уже умерших, в контурах резьбы, в глубине листа бумаги… Он начал догадываться — пусть даже и логически, — что все-таки люди называли красотой. Он начал ценить — пусть даже видя в этом лишь бессмысленное человеческое упрямство — их попытки сохранить и передать другим кусочек своей души. Взгляды, мысли, чей-то дорогой образ. Он сходил с ума, определённо. Точнее, уже сошёл. Но другие монстры не поверили бы в такое, даже если бы он признался, так что он в итоге решил сохранить этот секрет для себя одного. А теперь… Теперь он стоял перед алтарем светлого храма и впервые не мог отвести глаз от барельефа, в котором не было ни капли горя, злорадства или любой другой тьмы. Просто четкий, холодный, ничего не выражающий силуэт девушки — может, лишь с каплей печали в опущенных ресницах. С чем-то лёгким и светлым, сквозящим в ее позе. Как птичье пуховое перо, как солнечный луч. Интересно, что это? ...может, надежда? Он резко нахмурился и стукнул концом посоха об пол, вырывая себя из минутного транса. Ни чуждые барельефы, ни их предполагаемое значение к его нынешней миссии никоим образом не относились. Он взял с алтаря охапку глиняных табличек — очередной человеческий «конспект» тайн высшей магии — и, не теряя времени зря, обратил их в раскаленную пыль. Бросил еще один взгляд на фигуру девушки, у ног которой эти таблички раньше лежали. Говоря по совести, её стоило бы уничтожить тоже. Не потому, что это могло бы что-то изменить в мировой расстановке сил, а просто чтобы доказать себе, что он способен на это. Что он сильнее, чем «красота» пары линий на каменной стене. Но… это было бы смешно, не так ли? Он хмыкнул, развернулся на каблуках и не спеша, не оборачиваясь, пошёл к выходу. Начал высвистывать что-то весёлое и совершенно не заметил, как наступил в лужу еще теплой крови, а затем — на ладонь убитой жрицы. Кусок мрамора — не воин, его «смерть» ничего не изменит и никому, кроме его самого, не докажет. Другими словами, это была бы пустая трата энергии. И, кроме того… второго такого же люди уже не сделают.***
— Папа, но я не хочу! — которую минуту ныла маленькая Филия. Волосы её — едва высохшие после купания — были уже собраны в косичку, чтобы не мешали, но она все еще пыталась слабо сопротивляться. Отец был непреклонен. — Надо, Филия. Терпи. Не так уж и долго тебе осталось. — Но зачем это вообще нужно? — продолжила упрямиться девочка. — Вот маме такого не делали, а она все равно очень красивая. Правда же, пап? — Красивая, красивая, — кивнул дракон. — Но ты же и сама знаешь: дело тут не в красоте. Это знак твоего происхождения. Благородства, таланта, храбрости — того, что ты унаследовала от своих предков. Ты особенная, Филия. Ты моя дочь. Ты — из древнего рода, из рода уль Копт. И, ты же знаешь, мне в детстве пришлось пройти через то же самое. Так что теперь, пожалуйста, будь умницей и прекрати уже жаловаться. Он весело потрепал её по плечу. — А теперь сядь ровно и не вертись. Быстрее начнём — быстрее закончим…***
Лёжа в темноте на горячих измятых простынях, Филия тяжело дышала и чувствовала спиной тепло чужой кожи. Лёгкую щекотку от почти-касаний, выводивших на её лопатках таинственные знаки. Тяжесть чужой ладони на плече. Волна чистого, бездумного, все затмевающего блаженства уже схлынула. А значит, снова выплыли на поверхность отвращение и страх — инстинктивные, привычные, пополам перемешанные с любовью. Рядом с ним, особенно так близко, она всегда чувствовала, как её внутренности сворачиваются во что-то вроде морского узла, щедро политого кислотой. Как в горле комком стоит что-то горькое. И хочется то ли кричать, то ли бежать, то ли драться, то ли спрятаться. Но, вопреки всему этому… их двоих друг к другу еще и тянуло. И все эти кипящие чувства, как оказалось, с ничуть не меньшим успехом вкладывались в поцелуи вместо ударов. Она в такие моменты иногда даже забывала, что ненавидит его. И за что она его ненавидит — тем более. Все это было, конечно, вопреки природе. Все это было неправильно. И редкие приятные моменты их «отношений» никак не могли перевесить постоянную боль, которую приходилось терпеть — обоим. Но встречи продолжались. К боли Филия постепенно привыкла. К странной, пугающей душевной близости, в которой не было ни капли тепла или доверия — тоже. Что им двоим было нужно друг от друга — вопрос, на который она пока ответить не могла. Поддержка? Любовь? Явно нет. Удовольствие? Оно того не стоило. И одиночество оправданием быть не могло. И даже беседы приятными не назовешь. Нет, что касается его… Ему, похоже, нравилось самоутверждаться за её счёт. Разными способами. А то, что он порой и в ответ получал от нее по носу, как раз и поддерживало интерес. А вот она же… Пожалуй, она в нем нашла понимание. Ту самую жуткую душевную близость. Молчаливое, невысказанное понимание всего того, что она не осмеливалась никому сказать. Иногда — даже самой себе. Тёплые, ласковые касания — будь они иными, это, пожалуй, бесило бы её чуть меньше, — пробежались вдоль позвоночника, а потом поднялись на плечи и шею. Филия только выдохнула, не желая разговаривать. И резко втянула воздух, когда он вдруг тронул пальцем её макушку. На самой границе слышимости — если не лгут ей длинные уши — прозвучал при этом его довольный смешок. — Зеллос! — и никакой реакции. Он нахально продолжил массировать ту же точку. И, словно не слыша зарождающийся в её груди рык, на секунду замер — а потом начал рисовать от центра спираль с мелкими витками, то и дело застревая кончиком пальца в её волосах. Филия резко обернулась к нему — с горящими и одновременно мокрыми глазами, и с привычным уже яростным оскалом. — Я же говорила тебе никогда больше так не делать! Ответом ей были лишь безмятежная улыбка и протянутая еще дальше рука, снова нежно взъерошившая её волосы. — Но мне нравится так делать, Филия. Тёплые, сильные пальцы монстра снова погладили заостренный кончик её черепа. Приоткрылись ледяные, бездушные глаза, едва заметно поблескивающие в темноте. — Мне нравится, что ты изломана ничуть не меньше меня.