На лезвии карандаша

Бессилие ужасно. Когда ты видишь что-то, чему хочешь - нет! просто обязан помешать! - но не можешь. Смотришь – даже глаза тебя не слушаются, и, слезясь, отмечают каждую деталь, каждую мелочь, подробность... Ты не можешь не смотреть, каждый миг калёным железом врезается в память и ты клянешь себя за бессилие, за то, что слишком слаб, для того чтобы вырваться, помешать... Ведь страдать самому всегда легче, чем видеть чужие муки. Пусть бессилие тоже в определенной степени истязание, но человеку важна определённость: как и за что. А где её взять, эту определенность, когда сам себя поедом ешь, зубы крошатся – с такой силой их сжимаешь... Маленький внутренний двор. Утро. И все слуги молча стоят в ряд, отводя глаза. Их заставили оставить свою работу и согнали сюда, чтобы полюбоваться на... А, впрочем, такое они видели уже и не единожды. Смирились с тем, что их хозяин звереет от вида крови, а о его жестокости слухи ходят по всей Столице. Никто не смотрел на то, что происходит в центре дворика. Молоденькая кухарка разглядывала мыски своих поношенных ботинок, комкая перепачканный в муке передник пухлыми пальцами. Конюх украдкой любовался прелестями кухарки, всё же кидая рассеянные взгляды на остальных и то и дело шмыгая покрасневшим носом: простуда давала о себе знать. Кто-то разглядывал грязно-жёлтый песок под ногами, кто-то стоя дремал... Парочка новых рабов испуганно жалась друг к другу: видно, что братья, но и они тоже упрямо отводили взгляд. Только один из всех слуг смотрел. Смотрел, закусив губу и сжав руки в кулаки. А ещё он был бледен. Даже несмотря на загар, который так охотно пристаёт к его коже. Он был почти мертвенно бледен... Конечно же, от чего ему радоваться жизни? Ведь сегодня, когда он пришёл проведать израненного раба, то понял, насколько сглупил, оставив тому флакончик с маслом. Мало того, что Гвеош не стал им пользоваться, так и хозяин, конечно же, обратил внимание на приметную вещицу... Нет, мальчишка тут же кинулся ему в ноги, рассказал, что он взял, что хотел облегчить страдания, что именно он должен понести наказание за этот проступок, что раб ту не при чём, что он, наоборот, отказывался от помощи... Только вот его не послушали. Пнули разок и велели собрать всю прислугу во внутреннем дворе. Юноша попытался возразить, но заткнулся, посмотрев в синие глаза мужчины, кое-как вставшего на ноги. Тот вообще смотрел сквозь него. Отрешённо, но без сомнения. Он прекрасно понимал, что происходит и кто всему виной. ...Тихие, редкие стоны, свист ударов. И после каждого сосредоточенное сопение мучителя, заносящего туго сплетённый кожаный хлыст. И ничего больше – тишина. Все молчат. Солнце, ясное голубое небо: ни единой тучки ещё не набежало. И лёгкий ветерок играет со спутанными чёрными волосами привязанного к вкопанному в землю столбу мужчины. По-утреннему ласковые солнечные лучи падают на его израненную спину, всю в узких длинных порезах. Хотя, ему ещё повезло: его хозяин мог вообще содрать со спины всю кожу. Мелкие мошки уже вились вокруг, то и дело садясь на взбухшие ранки, но тут же взлетали, отгоняемые новым ударом хлыста. У раба мелко дрожали ноги, он изо всех сил цеплялся за столб, чтобы не упасть на колени. Он же даже не кричал в голос, только иногда, когда удар приходился на уже взбухший рубец, стонал сквозь зубы и стискивал в руках верёвку, которой был привязан. Порезы не левой щеке опять начали кровоточить: корка, которой они покрылись за ночь, потрескалась, а пот, стекающий со лба, ещё больше разъедал ранки. Впрочем, это была меньшая боль, которую приходилось терпеть. Хотя, нет, не меньшая. Для несчастного всё смешалось в одну сплошную боль. Пульсирующую, обжигающую, разрывающую на части боль. Боль, которую терпеть было почти невозможно, но он терпел, тратя на это последние резервы. Ради чего терпел?.. Он сам не знал ответа. Уже не знал. Всё, что ему было нужно совершить, в этот момент казалось столь далёким и невозможным, что становилось страшно. Когда удары закончились, он толком и не понял. В какой-то момент его отвязали, а силы всё же покинули его. Он упал прямо на песок, тут же прилипший к кровоточащей спине... - Такое будет с каждым, кто украдёт хоть песчинку. Я не потерплю воров в своём доме, поняли, скоты?! – Мист бросил хлыст рядом со столбом и развернулся к притихшим слугам. Нестройный хор ему вторил, что мол, поняли. Тот лишь удовлетворённо хмыкнул и погнал всех в дом: нечего бездельничать, когда работы полно. Своего раба, потерявшего сознание, израненного, ослабшего... он бросил на солнцепёке. В конце концов, он купил его только ради того, чтобы вдоволь поиздеваться, а выхаживать полудохлого врага ему не хотелось. Впрочем, стоило ему уйти, как тот самый юноша с почти белыми, выгоревшими на солнце волосами, оглядываясь, вышел из двери чёрного хода и подбежал к лежащему на песке мужчине. Тот едва дышал, но, безусловно, был жив. Аккуратно, стараясь не тревожить ран и переломанных рёбер, Кирилл попытался поднять его. Ничего не вышло: всё же воин был тяжёлым, а юноша не столь сильным, как хотелось. Вздохнув глубоко, парень ушёл на пару минут в дом, так и не закрыв дверь чёрного хода, а потом вернулся, но уже не один: позвал конюха. Вдвоём поднять мужчину у них получилось. Отнесли его всё в ту же конюшню, в тот денник, в который бросили Гвеоша днём раньше, лошадей ещё не завели, так что выбор «аппартаментов» был определён тут же. Стоило им уложить Гвеоша, как конюх молча кивнул юноше и ушёл, оставив их одних. А Кирилл в который раз за день вздохнул, кляня себя и, прихватив ковш, пошёл за водой. Раны надо было хотя бы промыть, пока Гвеош не пришёл в себя.