Брат

В пасмурные дни поверхность Башни будто мутнеет. Грани-зеркала становятся тусклыми, полупрозрачными. А если хорошо набраться твирином, сквозь них начинают проявляться смутные очертания чего-то всё также недостижимого, но уже более близкого. Больше твирина — чётче очертания, да только взор начинает туманиться, приходится подходить ближе, чтобы рассмотреть. — Ты... Ти-и-ше, брат... — Пётр неловко взмахивает руками, отступая на шаг назад. Андрей обнимает его за пояс и мягко, но настойчиво тянет на себя. За пару секунд до этого Пётр неуклюже балансировал на краю верхней площадки «лестницы в небо»; щурился, пытаясь разглядеть и разгадать секрет Многогранника, что почти проявился ему в алкогольной мути. Когда Андрей всё же уводит его с площадки — медленно, почти взвалив к себе на плечо, Пётр бросает ещё один взгляд на Башню. Но тучи уже рассеялись, и Башня сверкает, отражая солнечные лучи. Нет за гранями ничего. — Вы-ыпей со мной. — Пётр тянет слова охрипшим от долгого молчания голосом. К нему приходит фея. Маленькая, зелёная, твириновая. Приходит, как когда-то приходила Ева. Нет больше Евы. — Ну вы-ыпей. Фея не пьёт. Но, как и Ева, опирается на бортик пустой ванны, смотрит в глаза пронзительно и говорит, говорит. Пётр не улавливает слов. Гаруспик убил Травяную Невесту. Плохо. Не будет больше хороших настоев. С горя Пётр допивает последние — все разом. Ему кажется, что он стоит на одном из пролётов Многогранника, и ему так легко. Вместо рук у него крылья — не из перьев, а из плотной ткани, как плащи Исполнителей. Достаточно плотной, чтобы на них взлететь. Он машет ими, машет изо всех сил и, кажется, в какой-то момент начинает отрываться от каменной площадки, поднимаясь в воздух. ...Андрей хлещет брата по щекам — истощённого, бледного, насквозь пропитанного твирином, а Бакалавр всаживает ему в вену пару кубиков реальности. Полёт прекращается. — Брат? Бра-ат... — Я знаю, ты рядом. Кто-то рядом. Он прислоняется лбом к ледяному лбу каменного изваяния в своей комнате. К нему только что приходили двое, и ему тяжело дышать. Одна пыталась выпить душу, вторая защищала, воспламеняла сердце, исцеляла раны. И была ещё третья. Невидимая, стояла за спиной, положив ему на плечи ладони. Кажется, она до сих пор здесь. А брата нет, брат уже не придёт. Чертежей много. Он несёт их все растрёпанной стопкой. Некоторые вываливаются из неё и остаются на мостовой. Неважно. Искры падают на влажную траву, шипят и гаснут. Пётр ворошит костёр длинной палкой. Если правильно поджечь, даже изрисованные листы хорошо горят. Но лучше бы им оставаться чистыми, нетронутыми, как вот та бумажная на краю города... как её?.. башня. Бумажная?! Кто-то трясёт его за плечи — настойчиво, осторожно, почти как брат. Кто-то затаптывает пламя большими ботинками на толстой подошве. Несколько чертежей удаётся спасти. Пётр опускается прямо на траву и пустым взглядом смотрит куда-то в землю. Ему так тяжело-тяжело. Время вышло. Пётр лежит на первой из лестниц Многогранника, обнимая её, словно стебель хрупкого цветка. Камень шероховатый и тёплый. Может, и не камень вовсе, и не стекло? Пётр не смотрит, зажмурился. Со стороны Станции нарастает гул, лязг, дребезжание — тащат огромную чёрную «дуру», поворачивают ствол, прицеливаются. Ею можно полстраны стереть, не то что... Вместе с гулом поднимается волна вибрации, дрожат стёкла в домах, валятся на бок мусорные баки. Волна задевает всё на своем пути, но захлёбывается у основания Башни. За ней поднимается следующая — в орудие загрузили заряд. Ферзи приняли решение и назначили жертву. Пётр не противится. Просто лежит с закрытыми глазами у основания своего шедевра, прижимается к ступеням крепче и ждёт.