Накануне

      В комнате горел ночник.       Она сидела за столом — нога на ногу. Сложила руки, сплела пальцы. Спина её была пряма, голова — опущена, глаза — скрыты тенью. Молчала долго. Он молчал тоже.       — Спасибо, что пришёл, — произнесла она наконец. Голос её звучал хрипло, тяжело звучал, будто от молчания у неё заржавело горло.       Он усмехнулся на это, бесшумно и кратко. Так, чтобы она не заметила, хотя знал, что напрасно прячет свою усмешку: всё она видела и всё понимала. И знала ведь — знала, — что он придёт.       Да и сам он знал. Разве мог поступить иначе?       В последний раз они виделись: ей предписано было завтра взойти на эшафот. А сегодня последний отгул ей дали, последний шанс — повидаться.       У дверей её квартиры дежурил конвоир.       Он таких видел однажды, исполнительных. Такие страшнее смерти. Смерть-то хоть милосердна бывает, а эти… Предвестники, стервятники… Пока ждать будешь, всё человеческое из тебя вытянут, и не останется в тебе больше ни надежды, ни веры какой. Самого тебя не останется, и будешь погибели ждать, как кукла пустая.       Вот и от неё почти ничего не осталось.       Уже месяц она ждала. Бесчеловечно было ставить ей столь далёкую дату, отсрочивать всё да тянуть. У Всемогущих там, после войны, целые списки накопились приговорённых. Преступники, дезертиры и иноверцы очередями целыми ждали своих петель.       Вот и она ждала. Дождалась. Исхудала и помертвела вся, тошно смотреть было.       А он смотрел — как она крепко держит себя за запястья. Пальцы сжала до побеленья. Головы ни разу не подняла. «Спасибо» своё сказала и замолчала снова, будто нечего было ей больше сказать.       Молчала-молчала. А потом вздохнула, надсадно и шумно, и задушенные рыдания вырвались из её груди. Она ладонь приложила к губам, и ей удалось заглушить себя, стать тише, да только слёзы — слёзы сами собой лились.       Он знал, как это бывает.       Знал: эти слёзы она никому — никому, кроме него… Она ведь за этим его и позвала — чтоб увидел. Нужно это порой, необходимо. Чтобы один-единственный человек, одни глаза да одно сердце. И его сердце отзывалось на эти слёзы, впитывало её боль, хотя и своей собственной было в нём через край.       Он подошёл к ней, взял мягко её за плечи. Не обнимал её, но стоял над ней — как защитник и покровитель. Он бережно согревал её ладонями, а часом спустя он мягко и бережно её целовал.       Но брал он её с голодом и отчаянием, какое выразить нельзя никакими словами.       Он водил руками по её обнажённому телу, губами ласкал ей грудь и толкался глубже в её горячее лоно.       Она была под ним требовательной и тихой. В первый раз — настоящей. В последний раз — живой.       Она кончила под ним, задохнувшись коротким вскриком. В жарком, болезненном наслаждении исказилось её лицо.       А наутро он смотрел на неё издалека. На то, как её уводили, и шаг у неё был твёрдым, и гордое спокойствие застыло в её сухих глазах. Она не искала его взглядом в толпе и ни слова не сказала ему напоследок. Она просто ушла, оставив его — нищего и бездомного.       За её спиной закрылись тяжёлые стальные двери.