где под стеклянным небом ночевали

Он несётся ярким вихрем по городу, танцует по стенам высотных зданий и обрушивается с громким хлопком об асфальт вниз, между машин, ровно, будто остро прицеливаясь. Он не знает, что делает, куда несётся, зачем продолжает бежать. Но Нью-Йорк оббеган почти полностью, высотки помечены пылью с его заострённых ботинок, на стёклах во всю стену — отпечатки грязи с двенадцатой улицы. Он бежит и бежит, оставляет метки Демона по целям, которые в будущем придётся взорвать. Демон не видит, как можно спасти человечество, как вытащить стадо, идущее за теми, кто не понимает устройство мира, из дыры, в которую они загоняли себя веками. Как можно стереть из истории то, что чуть младше него самого: дыра вырывается вглубь земли уже десятки тысяч лет, и никто не способен закопать всё то, чего достигло человечество, вместе со всем тем, что продолжает вести их вперёд. Демон не понимает, почему. Ни своего существования не понимает. Ни человеческих мотивов. Он сам вряд ли человек. У него имени даже нет. Он здесь, в этом мире, всё то время, что люди поднимаются с колен. И даже не помнит, сколько ему лет: просто существует, без определённого смысла, прячется в тенях и в карманной вселенной, созданной специально для него когда-то кем-то. Он не знает. Не помнит. Не хочет знать, не желает вспоминать. Главное, что сейчас он здесь. Последние три сотни лет уходят на этот мир. Это странно даже для мерок человечества с суперспособностями. Все умирают, это закон вселенной. Умирают даже атомы, что составляют её, перерождаются во что-то иное, но умирают. Все должны умирать. А он вот не умирает. Существует огромное количество лет с одним лицом, с теми же длинными ногами, что полосуют стёкла высоток почти под небесами. Ему не страшно разбиться, он умеет даже летать — он умеет практически всё, — но предпочитает бежать-бежать. Бежать-бежать-бежать, так можно поймать смысл. Он носится, снуёт меж людей, заглядывает в их лица голодными глазами, и всё не то. Он умеет практически всё: захочет — читает мысли, захочет — взорвёт планету одним щелчком пальцев. Умирать не умеет. Не умеет менять прошлое, не видит будущего. Существует сугубо в настоящем, не способен рвать тайм- и спэйслайны*. Он заперт в одной вселенной, что медленно существует миллиарды лет. И ему, господи, примитивно скучно. Демон останавливается в центре, среди множества бегущих куда-то людей, и никто его не замечает. Может, бросают изредка взгляды: на нём извечный длинный едко-чёрный плащ до голеней с короткими рукавами — бинтованные аккуратно по самые плечи руки выдают его максимум за суицидника. Перебинтованное по самые виски лицо, искоса, так, чтобы волосы на затылке не стягивались марлевой тканью, — максимум за пострадавшего в войне. Это забавно. Человечество стереотипно настолько, насколько возможно вообще. Демон медленно вышагивает к центральной площади, даже не прячась: какие же люди наивные, не могут поверить в то, что главные злодеи могут идти рядом с ними, почти под руку, не скрываясь. Наивные-наивные люди, как же хочется вывернуть всех наизнанку, но если в этом мире их не останется, ему будет слишком... Скучно. Он ненавидит человечество. И имя СМИ выбрали ему под стать: Демон. Таймс-сквер как всегда полон людей; гул голосов и резко тормозящих на перекрёстках машин режет по слуху, таблоиды, сияющие всеми всеми цветами неона, втираются в сетчатку. Здесь никто и не заметит его. Он никому не нужен. Здесь у людей свои заботы: кто-то на работу, кто-то отметить день рождения, кто-то — снять того голого ковбоя*, что прыгает по улицам. Люди вокруг не думают о том, что их могут убить. Уверены, что рядом всегда герои в пёстрых трико, что обязательно спасут. Даже не боятся, главное агенство, самое высокооплачиваемое в мире, героев — оп, рукой подать, среди огромных монолитных зданий. Демон ухмыляется под бинтами: ему не весело и даже никак вовсе, но он, пряча руку под плащ, щёлкает пальцами — пройдёт пятнадцать минут, как он покинет это противное место, и на воздух полетит филиал этого самого геройского агенства. Ему просто скучно. А что может быть веселее людишек, чью надежду стирают в пыль?

ΔΔΔ

Диппер... Не знает, как себя чувствует. Ему как-то... пусто. С минуту вся семья молчит, потому что не знает, что говорить. Тишина режет по глотке, заставляет хотеть проглотить собственный язык, чтобы молчать вечно, но... Мэйбл срывается первой. Заливисто радостно визжит, кажется, на весь-весь мир. Накидывается на брата, обливающегося слезами, с объятиями, и, кажется, плачет сама. Где-то справа раздаются облегчённые выдохи родителей. Вся больница словно оживает после этой бесконечной молчаливой минуты, и даже врач во всё том же противно-белом халате улыбается. — Но ему через две недели семь, а причуды всё нет. Это ведь ненормально? — вечно матери нужно что-то сказать. Ляпнуть то, что испортит те ощущения, что даёт своим существованием тишина. Диппер хочет исчезнуть отсюда, но, господи, у него есть-есть-есть-есть причуда, он не будет белой вороной, не будет. Он замечает, что не дышит лишь тогда, когда лёгкие начинают гореть от недостатка воздуха, и глубоко вдыхает, втягивает со свистом воздух в глотку. И сейчас действительно хочет дышать. — Советую сделать на днях энцефалограмму, часто дети используют способности, сами не понимая их принципа действия. Так вы, по крайней мере, точно будете знать, активна ли его причуда или стоит успокоиться и подождать её проявления. Успокоиться, как же. От очередных часов ожидания будет только хуже. Всегда только хуже. По крайней мере, Диппер знает, что у него ещё есть шанс. Родителям пора на работу, они не могут долго задерживаться: оставляют указания, как и куда пройти, оставляют с ним Мэйбл и громко хлопают открывающейся в обе стороны дверью. Диппер нервно дёргается. Мэйбл тянет его за рукав, глядит на него запуганно. — Бро, слушай... Диппер медленно шагает к мозговому отделению, не замедляется даже, лишь несильно оборачивается, чтобы видеть лицо сестры: перекошенное не то страхом, не то непониманием. Пайнсу самому вмиг становится страшно, но Мэйбл — это ведь Мэйбл, её может напугать и тень на стене, и всё что угодно, способное напугать шестилетнего ребёнка. Диппер иногда забывает, что они ещё просто дети. У детей проблем быть не должно. Только шило в заднице, задорные улыбки и вечные "можно мы пойдём погулять?". Диппер иногда забывает, что он просто ребёнок. Такой же, как тысячи, гуляющих утром на улицах, прогуливающих школу, ломающих игрушки в детских садах. У Диппера проблемы какие-то взрослые. Он так считает. Другие — нет. Они не понимают того, что он ощущает, когда выходит за пределы комнаты, когда засыпает ночами, разрываясь от страха. Не понимают, что Диппер Пайнс слишком сломанный для маленького ребёнка. Но сейчас самая огромная трещина, рвавшая его пополам меж седьмого и восьмого позвонков, срастается, как земной разлом при столкновении тектонических плит. Ему должно быть легче. Но почему-то не становится. — Когда мы ждали... ну, результатов, ты ничего не заметил? Мы должны были ждать ещё два часа точно, но время... будто сломалось и прошло за секунду? Её голос почему-то дрожит. — Мэйбс, ты о чём? Я ничего не заметил. Я от страха трясся, если ты забыла. Правильно. Ему было не до этого. Мэйбл расслабляется, её лицо больше не хмурое, набрасывается сзади, со спины, на мальчишку и, опираясь раскрытыми ладонями в чужие плечи, высоко подпрыгивает, выкидывая ноги широко в стороны. Диппер смеётся. Ему почему-то легче от Мэйбл, которую ничего не волнует. И намного тяжелее становится, когда результаты электроэнцефалографии слишком ярко указывают на то, что его причуда активна. Что он даже пользуется ей. Господи, что с ним не так? Диппер Пайнс использует свою причуду. Какая к чёрту причуда? Он не испускает радугу из рук, не делает вещи невесомыми, не превращает воздух в золото? Что он делает тогда? Мэйбл тащит его прогуляться по центральной. Поглядеть на людей, беснующихся на улицах. В последний раз прогуляться в детстве, чтобы не забыть, как оно ощущается — красные от хохота щёки, избитые в кровь коленки, замазанные йодной сеточкой или неаккуратными мазками ватки, намотанной на спичку, перемазанной в зелёнке. Каково это — беззаботно мчаться по улицам, врезаться в прохожих и убегать далеко-далеко, громко извиняясь и смеясь. Диппер не хочет этого забывать. Мэйбл, знает, не забудет никогда. У неё словно на жизни пропечатано: детство навечно. Беззаботно не получилось. Пайнсы бегут сквозь людей, кое-как проскакивая на зелёный сигнал светофора на дорогах, радостно крича что-то, что за шумом в ушах из-за бега и общей возни вокруг они не слышат. Даже себя не слышат, просто бегут, толкают друг друга плечами-локтями и громко-громко хохочут. Танцуют криво-косо под гитару, превращающуюся в громкие зазывные мелодии в руках умельца, что торчит на перекрёстке; Мэйбл кружится, пока Диппер придерживает её за палец, подобно вальсу, её ярко-розовая юбочка вертится вместе с ней, широко раздуваясь на ветру, и хохот её разносится, кажется, на километры вперёд. Они добегают до главного геройского агенства: гордость города, всей страны, если слегка приукрасить. Каждый выпускник старшей геройской академии стремится попасть сюда, но в это место способны поступить лишь сильнейшие: по рекомендациям от нынешних главных, почти лиц общего геройского движения, героев, ежедневно спасающих мир, или из академий, от самих директоров. Директора академий уважаются. Вне зависимости от наличия способностей или их силы: поднять академию среди миллионов подобных сложно. И точно заслуживает уважения. Диппер мечтает попасть в геройскую академию. И дело не в том, чтобы попасть потом — лишь возможно, — по рекомендациям в какое-нибудь крутое место, а чтобы увидеть, как герои показывают себя специально для детей. Не для мира, не для людей, миллионами пересекающих улицы Таймс-сквера. Для кучки наивных малышей, которым повезло родиться со способностью. Диппер не может п о в е р и т ь, что он в их числе. В его голове никак не уложится, что он — жалкий-жалкий мальчишка, прячущийся за книжками и спиной сестры, — обладает великим даром. Что он, чёрт его дери, может и станет супергероем, если его способность подойдёт для боя. Останется в тылу, если способность окажется более пригодной для тактической работы, а не для физической. Придумывать планы — круто, но быть их исполнителем — круче вдвойне. Диппер не верит, что может стать кем-то. Мэйбл восхищённо улюлюкает, лишь заметив это огромное здание: прозрачное, будто не из металла и бетона вовсе, полностью стеклянное, тянется к небу, уходит куда-то за солнце, яркое сияющее уже в одиннадцать дня, отражает в себе всё, что происходит вокруг — на нижних этажах снуют люди за стёклами, спешат, копошатся, носятся у принтеров и кофемашин, они мешаются с теми, кто вне помещения: стёкла, словно зеркала, отражают всех-всех, кто проходит мимо, разрезая общие образы солнечными лучами. В верхних отражаются соседние здания, громоздкими громадами тянутся к небу дважды: сами по себе и в зазеркалье. Они останавливаются у входа, втягивают последний летний воздух и восхищённо глядят вверх, к куполу неба, прячущему верхушку здания. Воистину великое место. ...взлетает на воздух. Стёкла трескаются словно разом, облетают острыми копьями вниз, к земле, где несутся в панике люди к машинам и дальше, дальше-дальше с этой улицы, создавая толпу, сквозь которую не подъедет никакая машина скорой помощи. Которая понадобится. Здание не обрушивается, не падает, но стёкла продолжают лететь-лететь вниз, стеклянным дождём, и это было бы красиво: солнце семью цветами отливает из огромных режущих капель, переливается, врезаясь фотонами в соседние стёкла зданий. Было бы. Мэйбл, кажется, неожиданно даже для себя поднимает какой-то куполообразный щит: он сотни раз в секунду переливается от красного к фиолетовому, оставаясь прозрачным, её удивлению нет предела, а Диппер смотрит на красное пятно, растекающееся по её фиолетовому свитеру. Слишком поздно. Он хватает её под руки-под ноги, и плевал он на то, что его любимая футболка придёт в непригодность. Диппер чувствует, что слёзы — снова чёртовы слёзы, — стекают уже не по его лицу: Мэйбл адски больно, её волосы мокнут в слезах, но она выбивает из рук две струи плотной радуги, поднимая их ввысь — отличный способ транспортировки, Диппер хихикает. Кажется, больше от шока. Они чуть ли не падают в сотне метров отсюда, но Пайнс крепко держится на ногах: нельзя-нельзя-нельзя сдаваться, всё будет хорошо. Мэйбл улыбается слишком виновато. Диппер только сейчас чувствует, что по его рёбрам елозит что-то острое. Стекло. Чёрт. Слишком виновато для той, кто спас их. Обоих. Кроме, совсем чуть-чуть, себя. Люди несутся мимо них, выталкивая к дверям какого-то магазина, откуда выбежали все, кто мог. Он укладывает её на чёрный кафель, пытается зажать рану рукой. Чуть правее, кажется, чётко меж рёбер. Она молчит, не может ничего сказать, изо рта течёт тонкая струйка тёмной крови. Нет, пожалуйста, только, господи, нет. Продолжает улыбаться виновато, но глаза её уже закатываются. Диппер не чувствует, что плачет. Потому что лицо мокрое, но не от слёз. От крови. Он трёт щёки перепачканными в крови руками, марает лицо от лба до подбородка, только нос чистый. Что сейчас произошло? Почти полдень. Диппер кричит. Молча. В голове. пусть этого взрыва не будет пусть не будет не будет не надо удалите его пусть не будет не будет все будут живы пусть не будет Уже три часа, и Мэйбл скачет на батутах, в трёх кварталах от Таймс-сквера. Диппер не понимает, что случилось. Свитер у Мэйбл фиолетовый. Уже без крови. И никакие скорые и полицейские не мчатся туда, где на воздух полетело агенство героев. что сейчас произошло Мэйбл улыбается и тянет его за руку к себе, на батут. Затягивает за собой и толкает обеими руками к центру. Диппер падает и прыгает раз-два на спине вверх-вниз. Мэйбл смотрит непонимающе. Мэйбл живая смотрит непонимающе. Демон не понимает, какого чёрта Таймс-сквер не летит на воздух паникой.