где под стеклянным небом ночевали

Это слишком сложно для него, маленького мальчишки. Несколько часов центр Нью-Йорка, центр надежды обычных людей, отныне не прячущихся в закоулках и в собственных квартирах от злодеев, наплывающих с несусветной скоростью, взлетел на воздух. Диппер был там: град из осколков, высокочастотные крики всех, кто умеет кричать — от крохотных детей, гуляющих с родителями и перепуганных до слёз перед глазами, до самых старых, силы которым ещё позволяют выходить из дома самостоятельно, — и нескончаемый гул машин, рвущихся вперёд на красный сигнал светофора, который никого, совсем никого больше не останавливал. Мир словно сошёл с ума за секунду, паника расщепила людской поток на раненых и пытающихся выжить, которые бросали всё позади себя и плевали на чужие жизни: человечность из них словно вымылась взрывной волной, донёсшей битые стёкла до соседних зданий, и Дипперу противно. И непонятно. Он был там. Нью-йоркское супергеройское агенство полетело на воздух. Погибло на время, что потребуется на полную реставрацию и вселение новой надежды в людей, чью только что растоптали заострёнными ботинками. И люди погибали вокруг. Диппер помнит, как на шум слетаются герои, оказавшиеся поблизости, как пытались спасти кого-то, остановить панику. Плавили осколки, лежащие на асфальте, с кипящую патоку, до полного испарения. Самые сильные, способные летать, выносили на себе по несколько людей, вешая на спины и цепляя их руками. Машины передвигались с места на место единственным выдохом-волной, кто-то пытался кричать, чтобы успокоить всех беснующихся. Жуткое зрелище. И Диппер по центру. С мёртвой Мэйбл на руках. Но сейчас тихо. Нет никаких супергероев, взмывших в небо над Бродвеем. И Мэйбл, господи, Мэйбл-Мэйбл, она живая. какого чёрта Диппер вверх-вниз прыгает на спине по батуту. И глазеет во все глаза на Мэйбл, улыбающуюся сотнями солнц: она обожает веселье, всякие детские штучки, всё радужное, розовое и прыгающее. Батуты на третьем месте в списке её любимых вещей: после конфет и, Диппер даже не удивляется, как слышит это, свиней. — Свинки розовые, а я люблю розовый! И комната у неё розовая: обои яркие-яркие с шестиугольными звёздочками, крохотными, с половину детской ладошки, и Диппер не злится даже. Вечно выбирает розовые хлопья из пачки с цветными, тратит на это около пятнадцати минут. И молоко с ними розовеет: слабо, но достаточно, чтобы Мэйбл могла назвать мир всецело розовым. Половина юбок в её гардеробе — розовые, почти все одинаковые, но с крохотными, еле заметными — "господи, Диппер, здесь молния слева, а на той сзади!", — отличиями. Ещё больше розовых, пёстрых и слишком ярких свитеров. И парочка фиолетовых. Батут тёмно-зелёный какой-то, не очень яркий, даже грустный какой-то, словно под Диппера и всё то, что сейчас происходит в нём, а Мэйбл в одном из немногих своих фиолетовых свитеров. Чистом. Никакой крови. И стёкла не торчат из-под рёбер. Диппер вверх-вниз на спине по батуту. Криво вскакивает, падает сначала на руки и не пытается более встать: ползёт на коленках, всех в зелёнке и затянувшихся ранках, к краю, где прыгает счастливая Мэйбл, захватывает её ноги в кольцо и роняет на себя. Мэйбл визжит, господи, живая и визжит, улыбается и щекочет его по бокам. Диппер Пайнс... живой ли вовсе? Диппер Пайнс есть кто? Он заливисто смеётся, пытаясь скинуть с себя сестру, но выходит из рук вон плохо: он уже почти плачет оттого, как щекотно, как хочется вырваться-вырваться побыстрее, чтобы пытка щекоткой кончилась, но продолжает смеяться, чувствуя набегающие слёзы в уголках глаз. Мэйбл Пайнс, естественно, свалит это на беспрестанный на три минуты смех. Диппер Пайнс один знает, что происходит. Точнее — не знает вовсе. И это дерьмово. Они всё ещё дети, но у ребёнка с каштановыми волосами несколько часов назад умирает сестра, а сейчас лежит пластом на нём. И щекочет по бокам. Что происходит? В итоге, он не говорит ничего Мэйбл. Они просто гуляют по Нью-Йорку почти до самого вечера: Пайнс-старшая замечает в лице Диппера что-то, что расшифровывает по своему, и таскает его по всему городу — от простых детских площадок до маленьких ларьков с мороженым. За вечер он съедает около восьми шариков шоколадного и двух ванильных, Мэйбл уплетает почти в три раза больше, и он даже расслабляется. Деньги под вечер у них заканчиваются, и они далеко-далеко от дома, и они бегут наперегонки. Диппер бежит-бежит. Не останавливается ни на секунду, хотя лёгкие, кажется, просто пылают, а ноги вот-вот отвалятся. Бежит-бежит-бежит, так можно поймать смысл. Мэйбл ничего не спрашивает и ничего не говорит. Просто находится рядом, держит его за руку и толкает плечами, пока они бегут до дома; двадцать минут проходят пыткой для детских организмов, ощущения, словно пробежали марафон: оба упираются ладонями в колени, сгибаются пополам и пытаются отдышаться. Мэйбл смеётся. Мэйбл живая, и она смеётся. Диппер должен с кем-то поговорить об этом, но лишь улыбается натянуто, и сестра смотрит с подозрением. Она точно что-то заподозрила, точно знает, что он что-то скрывает, что-то чрезвычайно важное, но сегодня сложный день для обоих: подобные походы в больницу отдают нервозностью по позвоночнику, и пальцы на руках дрожат. У Мэйбл. Диппера целиком трясёт, он дрожит-дрожит, словно лист на ветру, готовый сорваться с ветки и улететь далеко от дома, но он послушно стоит у белоснежного забора, чуть ниже их груди, и пытается улыбаться. Пытается взять себя в руки, скрыть всё это под кожу, запереть в венах и никогда не вспоминать. Мэйбл не даёт забыть просто своим существованием. Они вбегают дом, с новыми силами, так же наперегонки, сносят у порога отца, пытающегося стянуть с себя ботинки. Папа заваливается набок, шлёпнувшись плечом о стену, изрешечённую вешалками для одежды, и смеётся, но смотрит на Диппера, и его улыбку словно смывает. Он единственный, кроме Мэйбл, способен понять, что с ним происходит. Это что-то вроде семейного деления: близнецы отлично понимают друг друга, почти на эмпатическом уровне, но оба в свои шесть находят уловки, как спрятать то, что показывать не нужно никогда и ни при каких условиях — Мэйбл никогда не сознается, что влюблёна в мужика с денежной купюры, но стоит Дипперу отвернуться, она достаёт заветную бумажку и практически пускает слюни. Детская влюблённость — страшная вещь, и Мэйбл понимает это лучше, чем кто-либо другой, поэтому ни за что и ни за какие коврижки не втянет в это братца, — и вовсе не потому, что боится конкуренции с тем мужиком с денежки. Но понимание никогда не поможет, если оно одностороннее. Или лишь от одного человека: каждый видит любую ситуацию по-своему, и важно учитывать не только то, что кроется под корками у одного, но и то, что рвётся на язык у второго. Мама и Мэйбл часто болтают по вечерам, просиживая у телевизора с каким-то мультиками, слишком девчачьими, чтобы к просмотру могла присоединиться мужская часть семьи: и болтают-болтают о мальчишках или вечеринках или о том, какой сок лучше и вкуснее, и многом таком подобном, что интересно лишь девочкам вне зависимости от их возраста. Миссис Пайнс жалуется дочери на отца, какой он такой-сякой, а Мэйбл рассказывает часами об их похождениях с братом и иногда не удерживает язык за зубами — у детей всегда есть то, что не хочется рассказывать родителям. Мужская же часть, состоящая из мистера и мистера-помладше Пайнсов, держится друг от друга особняком, но всегда понимает друг друга без слов, и это кажется нормальным. Привычным за несколько лет гуляний по ночам, пока мама спит или занимается причёской Мэйбл: ей всегда лень расчёсывать на ночь волосы, поэтому мама берёт дело в свои руки и долго, иногда до полуночи, распутывает клоки волос, спутанных за весь день в непрекращающемся движении. Они с отцом не делают ничего такого: просто обходят квартал от начала до конца по несколько раз, редко перебрасываются какими-то фразами: иногда отец рассказывает то, что узнаёт на работе, иногда — что узнал в школе или вычитал в книгах. Дипперу нравится, потому что Диппер больше супергероев любит лишь книги, и он плохо пока читает, но со слов отца всё сразу становится понятно. Иногда Диппер рассказывает о Мэйбл — в большинстве случаев жалуется на то, какая она громкая, неуёмная, и на её бардак в комнате, медленно переезжающий к нему: он убирается почти каждый день, раскладывает вещи по положенным местам, приписанным им самим, но каждый день то на столе, то на полке или даже в шкафу, появляются новые вещи, никаким образом на его собственные непохожие. Отец внимательно слушает, вставляет обрывочные фразы, смеётся часто невпопад, совсем не колко шутит и улыбается ему так, как улыбается Мэйбл — улыбка у них точно от отца, и если у Мэйбл она светится солнцами, то Диппер улыбается раз в год, на собственный день рождения: чтобы порадовать сестру. — Диппер, всё в порядке? Не хочешь прогуляться? Диппер неуверенно кивает. Он даже не представляет, как всё это рассказать и во что это всё выльется. Мать снова ушла к Мэйбл, они смеются громко, что слышно даже на кухне, и за окном около десяти вечера, последним фонарям жить ещё с несколько часов. Они молча проходят два круга по кварталу. И лишь тогда Диппера словно прорывает: он быстро и сбивчиво говорит о том, что, наверное, это его причуда, но не уточняет деталей. Просто долго-долго говорит о том, что испытывал и ощущал, описывает тот страх, что ощущал, как видел в те минуты мир, но ни слова про то, что Таймс-сквер горел в людской панике. Молчит и о том, что Мэйбл умерла на его руках, молчит почти обо всём, говорит пустыми словами, за которыми не кроется никаких событий, пытаясь просто выговориться. Как боялся, сидя у кабинета рентгенолога, как руки дрожали, когда ему показали бумажку с результатами энцефалографии: всё говорило о том, что Дипперу повезло, Диппер имеет причуду, но стоило ей проявиться — и, господи, какого чёрта всё в один день, — он так сильно испугался. Отец улыбается сочувственно, но понимает, что мальчишка недоговаривает, что-то тихо топчет в себе, боясь высказать, и трясётся не то от страха, не то от волнения. В нескольких десятках метров от них снуют редкие прохожие, прячущиеся тут же за углами, кроме человека в длинном плаще с короткими рукавами: его руки бинтованы, кажется, по самые плечи, туго-туго, они похожи на тонкие тростинки, полоски ткани едко-белые, словно наматывали в двадцать слоёв на один участок. И лицо его уставшее, кричащее о том, что он просто устал-устал, он хочет чего-то, но не знает сам чего именно, и просто снуёт по городу, изредка глядя на прохожих, которые куда-то спешат — и уверен, им есть куда идти. Где их ждут, где они нужны. Он один тут такой, бессмысленный и уставший. Диппер дёргается нервно, когда отец кладёт руку на плечо, сжимая пальцами и немного тряся. — У твоей матери причуда проявилась лишь в пятом классе, сынок, и она тоже не знала, что происходит и что с ней творится. И Диппер словно вскипает. Срывается на крик, отражающийся от стен домов и крохотных заборчиков. И неподдельным интересом в глазах единственного прохожего. — Ты не понимаешь! Таймс-сквер взлетел на воздух! Там... там умирали люди! Десятками, пап! Пачками! И Мэйбл! Господи, Мэйбл лежала у меня на руках и истекала кровью, а через секунду она живая и никто вокруг не умер! Это просто нельзя сравнивать... ни с чем нельзя, люди умирали, пап, — Пайнс кое-как шепчет, словно больше не хочет говорить, но заставляет себя продолжить, шмыгает носом и давит кулаками на глаза, до ярких звёздочек под веками. — Умирали, пап, Мэйбл умерла. Там, сегодня днём, она больше не дышала, понимаешь? Мои руки были перепачканы в её крови! — Сегодня ничего не взрывалось. Тебе точно не приснилось или не... привиделось? — лицо мистера Пайнса в секунду меняется от "сожалею, сынок" до "нам срочно нужно к тому, кто разбирается в этом дерьме", и Дипперу больше не хочется на него кричать: словно осознаёт, что сделает этим хуже, что отец давно всё понял и действительно волнуется за него, а не уточняет от балды, как делает это обычно. Пайнс убирает руки от лица, опускает по бокам и шмыгает пару раз. — Я уверен, что это было. Улыбающийся прохожий больше не мелькает в их мыслях; отец подхватил Диппера под бёдра и потащил домой, проводя широкой ладонью по спине. Так легче. Действительно легче. Но и страшно. Он может рассказать матери. Мать не поймёт, мать скинет это на паранойю или какую-нибудь шизофрению в начальной стадии. Дипперу страшно. И никакие укачивания и руки на спине не помогают ему больше не плакать. И не трястись. Он хочет рассказать отцу и про сны, что страшится засыпать ночами, стараясь урывать хоть несколько часов отдыха днём. Как бежевые обои, размалёванные радугой, втираются темнотой в сетчатку, как стены сдавливают его по бокам. Как сложно дышать, хочется задохнуться и больше никогда никого не слышать и не видеть и больше никогда не засыпать: он боится темноты и тишины, в них всегда кто-то прячется, что-то скрывается, и эти кто-то и что-то слишком опасные, способные убить лишь единственным шорохом или крохотным порывом ветра. Но молчит. Не отнекивается, когда отец, уже дома, суёт ему две голубоватые таблетки и стакан воды. — Мы разберёмся с этим завтра, хорошо? Ему действительно лучше сегодня поспать. Под таблетками ему не должно сниться то, что снится всегда. Правда ведь? Его передёргивает, когда он переступает порог в собственную комнату. В углах прячутся монстры, в шкафу оседают пылью приведения, готовые сожрать в любой момент. На пару со страхом, скребущим по венам и затылку. что происходит чточточточточточто ч т о Кто ответит ему, кто прояснит всё. Он ни черта не знает. Никто вокруг не знает. Не понимает. Отец укладывается рядом, почти на краю кровати, кое-как не скатываясь на пол. Гладит по волосам и оставляет ладонь на лбу, словно проверяя температуру. Он ведь здоров? Он ведь кто? Он тот, кто снова в темноте. Диппер так устал, господи, от этого, что просто ничего не делает. Лишь садится по-турецки в темноту и ждёт. Что-то хочет, чтобы он здесь был. Его не спрашивает только. Диппер ведь что? Темнота резко теряется, превращаясь в его комнату: телевизор всё так же на стене, напротив кровати. Одеяло аккуратно постелено, будто и не спал вовсе, телевизор бесшумно что-то крутит. Вокруг тишина, рвущая перепонки. И никакой больше тьмы. Пульт находится в его руках. Он тыкает на включение звука. Репортаж с Таймс-сквера. Его передёргивает. Он ведь что сейчас происходит С экрана смотрит какая-то блондинка с отстранённым выражением лица и медленно, будто ей вовсе плевать, что-то говорит: Диппер отчётливо слышит "взрыв" и "тринадцать погибших, чуть больше сотни раненых". Почему... он дома? Он ведь был там, телерепортёрша говорит, что взрыв случился двадцать минут назад. Но за двадцать минут от центра он не успел бы домой. И где Мэйбл? Телевизор словно — или блондинку — заедает на одной пластинке: "тринадцать погибших". тринадцатьтринадцатьтринадцать погибших. Диппер Пайнс ведь где? "Тринадцать погибших" рвёт его изнутри. Но взрыва не случилось. Случился, но там, когда умерла Мэйбл. Когда Мэйбл была жива, взрыва не было. какого чёрта? что происходит? По его футболке растекается пятно крови. Как напоминание. И тут же картинка расплывается, трескается и разваливается словно пикселями, оседая на дно, пол квартиры. Его комната превращается в улицы, заполненные людьми. Он просто стоит. Диппер Пайнс в перепачканной кровью футболке стоит среди людей, словно его не замечающих. И по вискам бьёт, что здесь что-то не так. Пайнс шагает вперёд, кое-как передвигая ногами, к огромным домам. Не центр, но где-то близко. Нью-Йорк ли вовсе? Дома тянутся к небу, но застывают глыбами на его краю. Не прячутся за солнцем. Трескаются под его лучами, обливаются серостью неба сверху. Между домами, в переулке, снова они: парень, которому двадцать девять, с ярко-голубыми глазами, и лежащий без — так выглядит, по крайней мере, — сознания мужчина с перебинтованным лицом. Бинты все в крови, тёмно-тёмно красные. Парень склонился над мужчиной, шепчет что-то тихое, неразличимое. Держит его за руку, пытается что-то сделать. Почему-то кажется, что бинтованный смотрит прямо на него — Пайнса в грязной футболке. Не на того, кто позже понесёт его на себе. Не на того, чьи глаза ярче, чем половина свитеров Мэйбл. Парню с ярко-голубыми глазами, как светящиеся неоновые вывески ночных клубов, двадцать девять. И это его конец. Но почему-то немногим раньше, чем в прошлые сны. Диппер Пайнс слишком ярко ощущает, что его конец на несколько минут раньше. Почему? Ощущение неправильности и обратной неверности колотит по рёбрам. Пайнс просто... стоит и смотрит на них. А бинтованный смотрит на него. От голубоглазого остаётся пустота рядом с раскинутым по асфальту, битому почти в пыль, телом. что происходит Диппер Пайнс просыпается. За окном серое небо, выедающее яркость цветов, и семь утра.