где под стеклянным небом ночевали

Стэнфорд Пайнс приезжает ровно за неделю до начала учёбы. Тот самый, который "кто разбирается во всём этом дерьме". Всё то время, что Форд разбирался с неотложными делами там, в Гравити Фоллз, семейство Пайнс пережило кое-как: старшая половина дёргалась от любого шума из комнат близнецов и даже забыла, что такое работа и как на неё нужно ходить. Близнецы же оказались заперты в собственных комнатах и выходили из них ровно по расписанию: очевидно, что родители разнервничались сильнее, чем нужно было бы — Диппер хихикает в кулак, — в таких ситуациях. Мэйбл даже не заметила, что оказалась в своеобразном плену — продолжала смотреть мультики на громкости, что слышно было в другом конце Нью-Йорка, хохотала над глупыми шутками с экрана и так же болтала по вечерам с мамой: сквозь картонные стены своей темницы Диппер слышал почти каждое слово. Мать боялась. Его. Господи, его боялась родная мать. Не волновалась, не переживала — тряслась от страха, пряча его за агрессивностью. Диппер Пайнс, знаете ли, подобного не просил. Отца к нему не пускали. Забавно, вся семья — если не рассматривать режим чрезвычайного положения, — продолжала жить так же, как делала это раньше. Диппер один был словно вытолкнут за её пределы. Его комната запиралась на ключ снаружи, провод от телевизора перекочевал на кухню — чтобы не достал. Единственное, что у него оставалось — пожухлые по краям страниц книжки. А он ведь толком и читать не умеет нормально. почему это происходит с ним? Он ведь просто хотел причуду, чтобы не выделяться на фоне остальной семьи и детей, сверкающих своими способностями налево и направо. Диппер Пайнс ведь кто? Просто маленький мальчик, которому повезло. Лишь в ограниченных масштабах. Да, у него есть причуда, и он не имеет понятия, в чём заключается её смысл и как ей управлять вовсе. Но он всё тот же маленький мальчик с тем же набором демократических прав, что его сестра и родители — так какого чёрта он заперт в четырёх стенах? От страха хочется выцарапать себе глаза и спрятаться на дне шкафа. И плевал он, что там монстров поболее, чем в его собственной голове. Диппер, уставший, уже почти не трясущийся от выматывающего страха, просто сидит на подоконнике с утра до ночи — ночью он достаёт фонарик, спрятанный под матрац, и пытается читать. Половина букв не связывается в слова, ещё больше слов он просто не понимает: в них какой-то слишком взрослый смысл, до которого он никак не может дотянуться. Предложения слишком-слишком сложные, невероятно витиеватые, словно ему назло, но он разбирает их по словам, разбивает огромные предложения на короткие словосочетания, по несколько минут тратя на их расшифровку — в голове ли или в толковых словарях, аккуратной стопочкой сложенных на одной из верхних полок. Он больше не спит ночью. Высыпается между его вызволениями на завтрак и обед. И пытается не думать. Если он подумает что-то не то, Диппер снова может что-то натворить против воли. И, господи, отмена взрыва — лучшее, что он делал в своей жизни, но его боятся за спасение тринадцати. Тринадцати человек, умерших под градом осколков. И свыше сотни раненых, которым не придётся тратить деньги на лечение или оформлять страховку. Днём ему ничего не снится, словно мозг отказывается работать вовсе: уходит в спящий режим, мельтешащий жёлтыми пятнами под веками, и не проецирует ни идей, ни мыслей в сны. Это хорошо, в принципе. Но Диппер Пайнс чувствует себя лишь разбитым. Диппер Пайнс ведь кто? И кто те двое, что постоянно мешают ему спокойно спать ночью? чточточточточточто происходит В середине заточения, на четвёртый день, после обеда Пайнс подходит с маме и дёргает её за край рукава халата, опустив голову и глаза в пол. Мать передёрнуло. Почему она его боится? Хорошо хоть не отпрыгивает от него. Но случайно — Диппер не уверен, — использует левитацию: Пайнс подлетает к потолку, как наполненный гелием шарик, и ему даже смешно. Ненадолго. Мать хлопает в ладоши, отменяя причуду, и он резко падает на пол. Она специально сделала ему больно? Локти и колени ноют, повезло, что нос не разбит — Диппер не чувствует, что кровь стекает к губе. Миссис Пайнс даже не извиняется, просто делает шаг назад. И молчит. Диппер поднимается на ноги, сдавленно прошипев, и нарочито медленно оттряхивает шорты. Мэйбл уже в своей комнате, отец возится в ванной. — Когда прадядя Форд приедет, я бы хотел поговорить с ним наедине. Мать, кажется, давится возмущённым выдохом, и собирается что-то сказать, но он, ухмыляясь странно даже для себя, едко добавляет: — Или ты хочешь, чтобы Мэйбл узнала, что она успела умереть до дня рождения? Естественно, она не хочет. Мэйбл — любимый ребёнок в семье, её будут беречь до тех пор, пока это возможно. Никто никогда не расскажет ей, что она умирала на его руках, никто никогда не поведает ей о том, что происходит в Дипперовой голове, и, господи, от этого Пайнсу противно. Лицемерие — он узнаёт значение этого слова во вторую ночь, что он проводит на подоконнике, из-под створок которого сильно и холодно дует, — даже внутри его семьи. Диппер Пайнс ведь кто? Он маленький мальчишка, который больше не хочет оставаться в собственной семье. Семья, правда, бывает разной. Форд выглядит не так, как он представлял — с проседью на висках, в громоздких очках с широкой тёмно-коричневой оправой и с доброй улыбкой, за которую всё равно не удаётся спрятать учёного интереса в карих глазах. Диппера радует, что он его не боится. И, правда, чего бы ему бояться — он может разложить на атомы весь Нью-Йорк, если захочет. Если Пайнс сделает что-то не то, уверен, его никто не пожалеет. И он отправится обратно, в космос, составлять бывшие когда-то им звёзды. И ему даже не страшно. Главное — не продолжать думать. Форд медленно заходит в квартиру, ему непривычно — здесь не Гравити Фоллз, здесь многолюдно, не протиснуться на улицах меж людей и машин, отовсюду шум-гам и совсем крохотные клочки зелёных насаждений по обочинам дорог. И квартиры вообще странные — огромный дом, в два этажа, уютнее даже с разбитыми стёклами в окнах, — крошечные и какие-то ограниченные. Мать выводит Мэйбл из комнаты, улыбается слишком приторно и дяде, и дочери, утягивает за собой их обоих — с отцом, оставляя Форда у порога с тяжёлым ключом в руке, холодным, как родители младшенького, — за дверь. Пойдут, небось, развлекаться. И радоваться жизни, оставив Диппера в этом дерьме совсем-совсем одного. Дверь не скрипит, когда открывается, и замочная скважина не трещит, когда ключ вскрывает замок. И в комнате не темно совсем, прибрано, только некоторые книжки валяются на полу — на подоконнике даже маленькому ребёнку неудобно разбираться с несколькими огромными книгами сразу, — и мальчишка между ними. — Простудишься, сынок. Форд улыбается слишком по-доброму. Перед ним монстр, а он улыбается так, словно маленький мальчик, которому впервые купили сладкую вату. Диппер подбирается. Ему страшно. Но уже не оттого, что боязно рассказать всё, а оттого, что он может остаться здесь — всё такой же, с причудой, в отчуждённой от него семье, где он — лишний кусочек паззла, который не жалко порвать в случае ненадобности. Диппер почему-то уверен, что Форд его поймёт. У него одна из самых сильных причуд на свете — наравне с его братьями, отцом и несколькими десятками людей, раскинутых по разным столетиям. У Стэнли, брата, который освоил собственную причуду лишь к двадцати двум и то, с помощью Форда, полный контроль над гравитацией. И забавно то, что он живёт в городе с таким-то названием. Гравити Фоллз. — Я не хочу здесь оставаться. Они меня боятся. Мать трясётся от страха. Диппер поднимается с пола, кое-как вставая на несгибающихся ногах. У него нос какой-то синеватый, и неоттёртая корочка крови над губой. Форд замечает это быстрее, чем успевает придумать ответ. — Это... она? Пайнс горько ухмыляется, собирает в дрожащие от недосыпа руки книжки, пытается занять себя хоть чем-то — ему неловко и немного страшно, — расставляет книги по полкам, пока Форд оглядывает комнату, останавливаясь взглядом у шкафа. Неужели там действительно что-то есть? — Подкинула меня в воздух на днях. Случайно, я надеюсь. И когда я оказался у потолка, резко отменила причуду. Это уже, скорее всего, нарочно. — Болит? — Немного. Форд выставляет ладонь вперёд, подзывает пальцами другой руки мальчишку к себе и, вылавливая из воздуха — невероятная причуда! Диппер пищит от восторга, наблюдая за тем, как она работает: это же сколько знаний должно быть в голове, чтобы из пустых атомов воздуха собрать что-то, — кусок льда, прикладывает к разбитому носу. Дипперу хочется плакать от облегчения. — Диппер, мы с тобой, конечно, не знакомы совсем, но я мог бы забрать тебя к себе. Ну, знаешь, сильная причуда, тренировки-тренировки, твои родители точно поведутся на это. Но ты же понимаешь, что сначала придётся всё рассказать? Мальчишка кивает, облегчённо выдыхая. Его почти трясёт, но вовсе не от страха. От какой-то слишком детской, наивной радости. Диппер кивком головы указывает на кровать — Форд понимает его без слов, лишь кивает отстранёно и усаживается на скомканное одеяло, не задавая вопросов. Пайнс ему благодарен. Всё равно придётся рассказать обо всём, даже о снах. Они ведь как-то связаны, верно? Он использовал причуду, и сон поменялся. Диппер пытается не думать об этом, предположения сегодня будет выдвигать лишь Форд. Если у него действительно что-то есть, а это всё — включая взрыв, — не просто детское воспалённое воображение. Ноги у Форда длинные, Диппер замечает это, лишь когда оказывается у того на коленях — под бёдрами почти острые коленки, но расстояние между их лицами достаточное, чтобы не испугаться при повествовании. Дипперу даже спокойнее почему-то. Форд слишком хороший, чтобы быть реальностью. Диппер боится, что сейчас проснётся, и сильно зажмуривается, боясь открыть глаза. Но чувствует руку на лбу, медленно убирающие с него волосы, и он открывает глаза. Не сон. Ого. Кто-то действительно его не боится. Считается с ним. — У нас несколько часов в запасе, можешь собраться с мыслями. Хочешь чего-нибудь? Диппер мотает головой. Вдыхает-выдыхает через сжатые зубы, часто моргает несколько секунд и вцепляется взглядом в стену, сантиметром выше мужского плеча. — Я... мы с Мэйбл в тот день были в больнице, мать хотела узнать, может ли у меня быть причуда. Мы прошли всё, что нужно — сделали рентген и какую-то штуку со сложным названием, где узнают, в каких показателях излучает мозг. Всё говорило, что у меня есть причуда и что я... её уже использую. Но я не делал ничего, вообще ничего, просто жил, как обычно, никто ничего не замечал за мной: всё оставалось неизменным, я не делал ничего подозрительного или то, что указывало бы на то, что у меня есть силы. А потом мы... мы... мы просто гуляли по Таймс-скверу, там было много-много людей, но это ведь нормально для Нью-Йорка даже в будний день? Машины были кругом, люди громко разговаривали, смеялись, таскали своих детей по магазинам. Диппер переводит дыхание и не понимает сам, почему начинает задыхаться. Форд суёт стакан воды — господи, зачем он тут, такой понимающий, зачемзачем. Диппер аккуратно берёт стакан, делает несколько глотков и неуверенно протягивает обратно — он тут же исчезает, и Пайнс восхищённо глядит на всё это действо. До чего же круто! — Мы... ну, как любые дети, которые хотят стать супергероями, нагулявшись, тут же помчались к... супергеройскому агенству, которое почти в центре. Такое красивое здание! Будто и не материальное на самом деле, а выполненное волшебством да и только — оно такое высокое, что теряется в небе! Это... удивительное место, невозможно наглядеться. А там, за стёклами, люди — много людей: копошатся, что-то делают. Всё такое живое. И тут стёкла... они... просто разлетаются, словно со всех этажей сразу, словно где-то внутри, в самом здании, взорвалась бомба, но только этажи не обвалились — стёкла летели вниз, на нас, на нас с Мэйбл, на кучу людей, которые проходили мимо. И... Мэйбс... она подняла какой-то барьер, она раньше никогда так не делала! И стёкла бились об него, разлетались на крохотные куски, и она стояла такая удивлённая... И я тоже удивлён, но всего несколько секунд, я хотел было вскрикнуть, какая она классная, но случайно... посмотрел вниз... а там... её свитер... он, весь в крови... пятно будто пыталось сожрать всю эту ткань... кровь... и она... мы улетели оттуда, но я почувствовал, что у неё... кусок стекла торчит меж рёбер. И... — Пайнс быстро-быстро моргает, не хочет позволить себе заплакать, но всхлип всё равно вырывается, и на спине появляются руки, медленно гладящие, пытающиеся успокоить. Вдох-выдох. Диппер продолжает шмыгать, глаза зажмурены, и несколько капель всё равно сбегают к подбородку. Он не может выдавить из себя ни слова, но чувствует, что должен договорить, поэтому просто сбивчиво шепчет, надеясь, что можно будет разобрать хоть слово. — Она просто перестала дышать у меня на руках, руках, перепачканных в её крови, и она улыбалась так... словно пыталась извиниться. А потом я заплакал и... умолял-умолял, чтобы взрыва не было, чтобы Мэйбл была жива. И открываю глаза уже далеко оттуда, а Мэйбл, господи, Мэйбл живая, живее всех живых, прыгает по батуту. И... что это вообще было? Только что она не дышала, а сейчас смеётся, словно не умирала тогда, лёжа на земле. Форд хмурится, но совсем не зло, будто удивлённо, и Диппер прикладывает палец к его губам, не позволяя ему ничего сказать. — И... как я себя помню, любую ночь, когда я засыпал, я постоянно видел один и тот же сон — он никогда не менялся: я не знаю, почему, но я точно уверен, что знаю, что происходит. Ну, в ограниченном смысле. Там... всегда одни и те же парни: одному двадцать девять, и я вижу их всего несколько минут, а потом он всегда исчезает. Я точно знаю, что он умирает или... что-то вроде того, словно стирается с лица земли. И он постоянно спасает кого-то, кого я точно не знаю — ни возраст, ни как он выглядит: его лицо вечно перебинтовано так, что не видно ни лица, ни шеи, и руки тоже в бинтах. Он всегда оставался один, ну, после того, как исчезал тот, первый. А после того дня... — Сон изменился? У Форда какое-то непроницаемое выражение лица. Он, кажется, догадывается, в чём дело. — Тот, который, ну... всегда исчезает. Он исчез на несколько минут раньше, чем обычно. Я точно уверен в этом. И... это ведь как-то связано, да? Не может же быть случайностью, что я несколько лет вижу одно и то же, а тут после... ну, того случая... он меняется? Ещё... перед тем, как увидеть их, я... будто был здесь, в своей комнате, но... точно не здесь. Я спал тогда, я уверен. И по телевизору, я смотрел его в своей комнате, пока спал, показывали, что... из-за того взрыва умерло тринадцать человек. И много-много раненых. Но... отец сказал, что ничего не взрывалось. И если взрыва не было, то как я мог смотреть выпуск новостей про этот взрыв? — Ты уверен? — в его голосе ни капли сомнения. Он точно знает, что Диппер говорит правду и это действительно происходило. Уточняет словно для себя. Чтобы просто получить ответ, хоть и прекрасно знает, каким он будет. Дипперу даже не нужно объяснять. Несколько часов прошли... как-то быстро. Там, за дверью в его комнату, шевелится ключ в замке. Родители. Форд поднимается на ноги, аккуратно пересаживает мальчишку на кровать, треплет по волосам, тепло улыбаясь. Присаживается на колени перед ним, не убирая руки с головы. — Я догадываюсь, что это. Приблизительно — точно. Картинка может быть неполной, но... очевидно, что ты что-то сделал со временем. Или с самим событием. Это как вырезать круг посерёдке чистого листа, смекаешь, сынок? Диппер кивает. Вспоминает, как вырезал снежинки на прошлое рождество, чтобы обклеить окно в собственной комнате, но не понимает, как это связать с его ситуацией. — Не думаю, что хоть один учитель из обычных геройских школ разберётся с этим. Не хочешь... смотаться в Гравити Фоллз на неопределённое время? В комнате, по крайней мере, запирать я тебя не стану. — А Мэйб... — Ей лучше остаться с родителями. Диппер кивает. Форд выходит из комнаты, и Пайнсу... так хорошо сейчас. Словно оказался за каменной стеной, абсолютной защитой. Он на автомате начинает складывать свои вещи в сумку. За полтора — почти восемь, — часа он успевает собрать всё, без чего он точно не обойдётся. Как только сумка оказывается выкинутой к двери, Пайнс садится на кровать. Это всё же... лучше, чем ничего, верно? Тем более, мама рассказывала, что Стэнли хорошо шутит. А Форд умный, ему даже не придётся ходить в школу — его научат всему и сразу. Форд возвращается к девяти и лишь коротко кивает.