Дрянь

      — Я пошел их искать.       После невыносимого часа ожидания первым сломался Кертис. Впрочем, он был единственным оставшимся мужчиной здесь, точнее — простым подростком, амбициозным, грубым и раздражительным. Такие не останавливаются, но не от истинного бесстрашия, а больше, скорее, для бессмысленной демонстрации мужества в зачатке. И такие, увы, не живут долго.       — Стой! Ты не можешь, — Марша нахмурилась. Ее голос звучал неуверенно и глухо, потому как она прекрасно понимала: сидеть вечно они здесь не могут и нужно спасаться, ведь неизвестно, перестанут нападать титаны или нет. Скорее всего, оборона Троста провалится и солдаты покинут город. До Розы будет уже не добраться.       — Если не я, то кто? — кадет угрюмо осмотрел всех присутствующих, остановившись на лестнице, и сжал руку в кулак. Петра усмехнулась: прямо как Лана сказал. А Марша смотрела на него дико, с отчаянием, с немой мольбой остановиться, и тот действительно едва сдерживался в попытках не упасть и не забыться в отступающем паническом бреду. — Кто, ответь? Разведчица? Так она совершенно не в форме! Твоя мать даже подняться не сможет. Ты? Бред. Остальные лишь дети. Не глупи. И прощай.       Петра молчала. Она смотрела на то, как Кертис выбирается из погреба, откидывает дверь и та неприятно громко ударяется о землю. Время словно замедлилось, и казалось, словно все происходит нарочито растянуто, специально, чтобы дать шанс хотя бы кому-нибудь остановить этого безумца, но никто не стал. Дети боялись и пискнуть, но те, кто были постарше, понимали: рано или поздно каждому из них по очереди придется вылезти и попытать счастье найти привод или привлечь внимание солдат.       Петра молилась. Не стенам, не Богу и не каким-то иным высшим силам. Просто бездумно проговаривала про себя: «Пусть выживут. Он, она, они. Все». Себя не упоминала. Сама о себе не помнила. Себя не помнила.       И вздрогнула, будто облили кипятком неожиданно, когда Кертис закрыл дверь. Как крышку гроба захлопнул. Только вот могила его была на земле, а не в ней. Абсурд!       Петре было больно. Она хотела кричать о том, что так нельзя, что так неправильно, невыносимо, но слова комом застряли в горле, заставляя безрезультатно глотать его и давиться дрянной несправедливостью. Вот она — жизнь во всей красе. Вот она — безвыходность. Дети. Дети идут на войну. Дети умирают. Да и она сама — кто? — не ребенок разве?.. В двадцать лет вырастать нельзя. Ну нельзя вырастать так рано, а здесь вон у желторотиков тела детские, но старческие взгляды и тяжелые головы.       Петра хотела бы пойти вместо него, но понимала: это невозможно по двум причинам: во-первых, она была сильнее этого хиляка в несколько раз и с приводом обращалась лучше, а значит, у нее больше шансов спасти детей, а во-вторых, ноги все еще слабо держали. Выйдет — умрет сразу же.       Рал посмотрела на свои изодранные ладони, затем на голени и осознала: она совершенно не чувствовала физической боли. Было гадко. Просто гадко, невыносимо здесь находиться и смотреть на отчаявшиеся лица. Девочки хотели есть, пить, Марша тихо заливалась слезами в углу, а Лана с четырнадцатилетней дочерью молчали, прижавшись друг к другу, и смотрели в никуда. Только младенец спал, однако Петра видела: сон этот беспокойный, чуткий и нервный. Самое отвратительное заключалось невозможности оказать хоть какую-то помощь, несмотря на звание. Без привода она была просто никем. Ни-кем.       Лана, оставив ребенка дочери, подорвалась с места и рухнула на колени рядом с сумкой Питера, резко открыла ее и принялась вытрясать содержимое, надеясь найти воду. Нервы сдавали у всех, Петра прекрасно это понимала и удивлялась, как сама до сих пор остается более или менее собрана. Встала, подошла к женщине и присела рядом, глядя на предметы.       — Соврал… Он соврал! — Фирел сердито поджала губы, поднимая с соломы три сигнальные ракеты. Петра же потянулась к фляге, поднесла ее к уху и потрясла: воды осталось совсем немного. — Все детям. Я пить не буду, — Лана будто предчувствовала что-то дурное. Рал видела это по глазам, в которых читалась какая-то дикая, совершенно безумная паника, тяжелая, словно груда раздробленных острых камней, как на поверхности. Впрочем, любая мать отказалась бы от питья в столь экстремальной ситуации.       — Каждой по глотку, — рядовая покорно отдала флягу младшим девочкам и вернулась к Фирел.       — Запасной вариант на случай, если совсем потеряем надежду?       — Похоже на то. Видимо, он думал, если не вернется, у нас останется еще три попытки.       Паника и обреченность витали в воздухе, обхватывая горло и не позволяя думать ни о чем ином, кроме как о боли. Рал посмотрела на свечи. Рядом с ними солому разгребли, чтобы не загорелась, и виднелся ледяной пол, шершавый и серый. Пахло плесенью, кровью, под редкое потрескивание свечи хотелось дремать, но внутреннее напряжение не давало. Страшно. Всем было страшно. Свечи таяли на глазах, поэтому рядовая погасила две, дабы не остаться в кромешной тьме по итогу, и стало совсем неприятно здесь находиться. Друг друга было почти невидно.       — Мой муж привел нас с дочками в погреб, как и того пожилого мужчину. Не знаю, кто он. Как и Кертис. Кертиса тоже муж притащил, но позднее, — полушепотом безразлично произнесла Лана, вглядываясь в черты Петры, и печально выдохнула, не в силах скрыть скорбь, — мужа сожрали. Я видела сама, когда приоткрыла дверь. А Питер, наш хороший друг, пытался его спасти, но лишился привода. Чудом спасся и не пострадал, после чего остался с нами. За это я ему благодарна.       — А Сайленс? — раз уж разговор зашел о том, как все здесь оказались, Петра решила не отмалчиваться, а задать интересующие ее вопросы. К тому же это отличный шанс отвлечься.       — Сайленс — бандит, — она усмехнулась. — Завалился в погреб, таща на себе Бейкера. Бейкер — его брат. Вечно выручал Сайленса, хоть и из Военпола. Представляешь, как рисковал? Наши судьбы пересеклись, и не поймешь, для чего. Возможно, урок, но… если никто не выживет?       — Не говорите так. В конце концов, еще есть я. Я сделаю все возможное.       Лана лишь улыбнулась. Спокойно, снисходительно, но тяжело, обреченно, прекрасно зная, что Петра всего лишь девчонка, к тому же без устройства пространственного маневрирования. Птичка без крыльев. Но Рал не потеряла от этого боевой дух: терять было нечего. Она сама прекрасно понимала всю безвыходность, но не винила себя. Точнее, пыталась. Даже получалось немного. Очередная заслуга Ривая: он научил.       Это была та же холодная, нет, даже ледяная весна, поражающая своими могуществом и силой, способными сбить с ног любого, доказывающими, природа — единственная, кто по щелчку пальцев, по одной лишь прихоти способна уничтожить все живое, не оставив ему и шанса. Ветреная погода не нравилась Петре. Она постоянно мерзла, у нее закладывало уши, и каждый вечер приходилось отогреваться под одеялами, добиваясь жара во всем теле, лишь бы наутро проснуться здоровой. С новыми силами начать жить, действовать, приносить пользу. Хотя той весной Рал усомнилась во всем: когда на первой же вылазке на ее глазах погибло два человека, что-то внутри сломалось. Иссякли эмоции, она выдохлась, выгорела, измучилась, однако Ривай сумел здорово ее встряхнуть, возвращая в реальность. И тогда появилось острое чувство вины. Настолько острое, что им можно было бы запросто отрезать себе руку легким движением, прямо вместе с костью, совсем отрезать. Или горло вспороть.       Почему страх не позволяет спасать? Или несет навстречу гибели, не давая одуматься вовремя? Ривай говорил об этом долго, но нечасто. Делал длинные паузы, задумываясь о чем-то стороннем, и закрывал глаза, замирая в одном положении, но не теряя мысль.       — Если хочешь избавиться от страха — умри, — наступало молчание, гулкое, вязкое, почти невыносимое, однако до дрожи упоительное, и Рал в восхищении вдыхала полной грудью, не смея торопить капитана, внимала каждому слову, вытягиваясь, чувствуя, наслаждаясь. Первый их ночной разговор наедине касался непосредственно Петры, и это не могло не льстить. — Чтобы совладать с ним в полной мере (но не избавиться от него), нужно перегореть. Но, — Аккерман открывал глаза медленно, с прищуром смотрел на рядовую, подперев кулаком подбородок, и словно хотел почувствовать больше, — тебе в твоем возрасте еще слишком рано. Прими свою уязвимость. Жизнь — это дрянь. Запомни. Впрочем, ты можешь наречь ее и грубее, — и капитан ухмылялся сам себе, впиваясь зубами в щеку, уходил в свои мысли надолго (порой Петре казалось, будто он засыпал), однако Ривай слушал. А что — одному ему было известно. — Часто жизнь не наказывает виновных. А ты страдаешь за всех. В этом нет никакого смысла, — пауза. — Мертвых не вернешь. Не вернешь, Рал. Живые важнее. Если ты вытянешь хоть одного, то вылазка в пекло того стоила. А жизнь, как я уже говорил, — это дрянь. Она тебя еще и не такое чувствовать заставит, — молчал, сухо поглядывая на слушательницу, а заканчивал угрюмо, холодно, отчужденно: — Принятие. Сначала принятие. И только потом бунт.       Петра плакала, покидая его кабинет, и не знала, как поступать из-за неопытности и глупости. Она понимала, о чем говорил Аккерман: все придет с опытом, а для его приобретения необходимо было страдать. Ривай говорил, мол жизнь — дрянь, и рядовая с ним соглашалась. Ривай знал что, кому и как говорить. Тогда Рал бездумно им восхищалась, даже обожествляла, наивно изнемогала от детской влюбленности, стараясь ее оборвать, ведь война есть война и на ней не место такому невероятному безрассудству.       Теперь, спустя огромное количество времени, Петра видела в нем лишь человека. Самого обычного человека, который пережил слишком много и перегорел, и это позволяло ему быть сильнее других морально, а от каких-то остатков злости — физически.       — Не вложишь в удар эмоцию — сломаешь себе руку.       Так говорил Ривай и заставлял Рал вновь нападать на него, вытягивал из нее гнев, ненависть, обиду… всю дрянь жизни, одним словом. Будил в домашней маленькой девочке, привыкшей к любви и ласке, настоящего зверя, нуждающегося лишь в свежей крови, и в некоторые моменты глаза рядовой становились воистину жуткими. Аккерман не ставил перед собой цель превратить ее в машину для убийств, но научить сражаться был просто обязан. Такие, как Петра, дохнут первыми. Но Петра при всей своей беспомощности столь рьяно пыталась избавиться от клейма милой беззащитной девочки, которая готова была это клеймо ножом вырезать, невзирая на боль. Ривая приятно удивляло другое: все это не являлось доказательством семье, себе или кому-то еще, мол, она может. Рал просто выбрала путь и шла, ладно — сперва ползла лишь вперед, не обращая внимания ни на кого. Не может — плевать. Она здесь и не уйдет. Петра сильная. С каждым днем все лучше и лучше. С ней не работало «слабачка, ничтожество, проваливай, если сдалась». Рядовая начинала гореть от чеканного бесстрастного «действуй», и это было потрясающе.       Свеча, о которой все позабыли, внезапно погасла. Погреб погрузился во тьму, непроглядную и жуткую, стало невыносимо холодно, и даже показалось, будто бы загудело что-то совсем рядом, подобно порывам ветра. Но это был лишь бессмысленный страх темноты. Абсолютно бессмысленный.       Девочки испуганно зашептались, захныкали, и стало очень шумно. Лана попыталась успокоить детей, однако ничего не выходило, поэтому ситуация вышла из-под контроля. Очередное дрянное испытание.       — Нечем зажечь свечу? — громко спросила Рал так, чтобы ее услышали.       Ответ, естественно, оказался отрицательным. Послышалось недовольное кряхтение младенца, дальше — слабые стоны. Он был голоден, а у Фирел закончилось молоко уже давно, наверное, но если раньше ребенок мог потерпеть, то теперь голод давал о себе знать. Все понимали: он сейчас расплачется, поэтому повисла гробовая звенящая тишина, пугающая больше проклятой темноты.       Вот теперь-то им стало по-настоящему страшно.       Хотя нет. Еще пока нет… Сперва послышался грохот с поверхности. Гулкий, мощный, из-за него все затряслось, и отзвуки эти отдавались внутри у каждого здесь присутствующего. Шел титан. Не шел. Бежал.       Страх усилился, но не зашкалил.       «Раз. Два. Три».       «Раз. Два. Три», — Петра считала шаги.       Младенец заревел.       «Раз. Два. Три».       Младенец заревел так громко, что плач буквально оглушил Петру, впрочем, это лишь из-за нарастающей паники получился такой эффект, но осознание, никому не нужное понимание ничего не меняло.       «Раз. Два. Три».       Все замерли в ожидании. По крайней мере, Рал так чувствовала. Словно видела, как девочки с обезумевшими взглядами вытянулись, не в силах заплакать, и задержали дыхание — как будто бы это помогало стать незаметнее. Смешно. А Лана качала ребенка, разорвав на себе рубашку, и пихала сосок ему в рот, шепча (сил на пение не осталось) в ухо ему колыбельную. Не помогало.       «Раз. Два. Три».       Внезапно младенец замолчал и стало так тихо, что перепуганной добела Рал показалось, будто она сейчас умрет от пережитого. Сердце стучало сильно, ее начало тошнить, и конечности словно отказали; кости стало неприятно тянуть, а голова заваливаться на бок.       Это не тот страх. Его недостаточно. Недостаточно!       В тот момент, когда по потолку нечто грохнуло и на головы женщинам посыпались труха и куски сырой земли, жизни, наверное, было очень и очень весело. Но у ошалевшей Петры все мысли разом выветрились из головы, и она не могла уже никого обвинять, ни о ком думать, ничего чувствовать не могла, а сердцебиение, разрывающее плоть, достаточно быстро ее убивало. Сквозь звон в ушах прорезалось жалобное:       — Мам…       Бахнуло еще раз. Младенец разорался опять. С потолка посыпалась труха, казалось, будто она заполнила уже весь подвал. Ничего не было видно; паника только усилилась.       Вот теперь хорошо! Вот теперь страха даже больше, чем изначально предполагалось…       Петра считала шаги, а позднее просто считала, лишь бы хоть как-то привести мысли в порядок и вернуться в реальность, но на сей раз не успела произнести «один», как вдруг раздался оглушающий грохот и невероятно яркий свет ослепил рядовую. Она закрылась руками, ощущая холод с поверхности, и задохнулась от ужаса. Тряслась, тряслась, тряслась… Стены, Бог, Жизнь, кто угодно — в этот миг, наверное, они все перестали слышать хоть чьи-то молитвы.       Долгая секунда лопнула, как мыльный пузырь, и девушка дернулась, расслышав дикие вопли ребенка и еще чьи-то — не разобрать. Она, все еще не привыкшая к свету, не убирая рук от лица, приоткрыла глаза и взглянула в сторону. И просто остолбенела. Просто остолбенела. Из-под огромной каменной плиты торчало две левые детские ручки. Они умерли. Умерли! Два маленьких невинных ребенка, просидевших дохуя времени в гребаном погребе, умерли за одну секунду! Так легко, так просто… Так…       Петра глотнула ртом воздух, при этом издав непонятный жуткий звук, и наконец вышла из оцепенения. К свету привыкла более или менее, поэтому смогла свободно смотреть. Лапа твари разрушила потолок, и сейчас огромная пятерня находилась в погребе. Титан опирался на руку, не спеша доставать добычу. Более того, он даже не заглядывал внутрь. Ребенок заливался слезами, а две дочери Ланы держали его, закутывая в свои рубашки. Обе были без верха, но в утягивающих бинтах. Рал подорвалась с места и подбежала к ним.       — Бинты, — срывающимся голосом пролепетала едва живая от паники Фирел, глядя на то, как Марша пыталась завязать в узел рукава грязной рубашки. По всей видимости, они мастерили что-то наподобие переноски. Петра взглянула на пол. Там лежали бинты: наверное, они принадлежали Лане. Впрочем, это было уже не важно. Лана и так сидела в одной лишь юбке, вся покрытая мурашками, но явно не ощущающая холода. Рядовая немедленно схватила бинты и подала Марше. Та упала на колени рядом с матерью, показывая Рал, как нужно завязывать, и они вместе быстро начали приматывать младенца, закрученного в рубашки, к матери. Казалось, прошла целая вечность, однако на самом деле — всего лишь пара минут. Благо ребенок немного успокоился и стал плакать чуть тише.       Лана попыталась встать. Без помощи Петры у нее едва ли получилось бы это. Фирел быстро сняла с себя юбку, оставаясь лишь в панталонах, лишь бы смочь быстро передвигаться. Девочки смотрели на нее в панике, сдерживая слезы, и с немым вопросом в глазах: «Что нам делать? Что будет дальше?!»       Все это время Рал краем глаза наблюдала за титаном, однако тот, казалось, даже не собирается заглядывать в погреб, точнее, в оставшуюся от него разрушенную яму.       — Так, т-так, послушайте меня! — рядовая едва смогла выдавить из себя слова, однако понимала: срочно нужно спасать гражданских, и это не давало покоя, это радовало. — Сейчас мы соберемся с силами и вылезем наверх по обломкам. Дальше побежим врассыпную со всех ног. Ясно? Я буду отвлекать титана, а вы спрячетесь где-нибудь. Только нужно действовать очень быстро. Очень.       В этот момент Петра сделала то, чего не могла увидеть в самом страшном ночном кошмаре: взяла на себя полную ответственность за жизни тех, кто постоять за себя вообще не мог. Не было времени обдумывать верность решения, да и в любом случае выбора особо не предоставлялось, а посему следовало действовать по наитию, импровизировать и пытаться спастись любой ценой.       — Он смотрит.       Рядовая в непонимании уставилась на девочку и отследила ее взгляд. Запрокинула голову и увидела чудовище, которое нависало над образовавшейся в земле дырой и почему-то медлило с расчленением добычи, свободной лапищей словно отмахиваясь от чего-то сбоку. Рассмотреть лучше мешали камни. Перепуганная Рал, опустив голову, обратила внимание на две сигнальные ракеты, чудом оставшиеся целыми, схватила их, а затем выкрикнула:       — Вперед!       Так ей бы сказал Ривай. Но теперь Петра была за Ривая.       Они кое-как выбрались, побежали врассыпную, как и договаривались, только рядовая осталась рядом с Ланой, ведь та была слишком слаба. На разговоры у женщины давно не осталось сил, да и она только что потеряла двоих дочерей, поэтому просто молчала, сомкнув челюсти и не позволяя себе лишних эмоций. Только страх. Непобедимый, гулкий, мерзкий. Страх, такой, от которого не шевелятся ноги и болит голова, — вот оно, главное, мерзкое, оно теперь тормозило их, таким образом убивая.       Рал поняла: она ничего не осознает и не слышит. Нет, точнее, она разбирала множество сторонних звуков, но они складывались в одну сплошную какофонию, поэтому все внутри аж перекручивалось, мысли путались и было невозможно сориентироваться.       А в тварь, которая потянула руку за Маршей, неожиданно полетел кирпич, и Петра, подняв голову, увидела Питера, сидящего на крыше и дрожащими руками пытающегося закрепить на себе ремни безопасности. Он нашел привод! Горячая надежда ворвалась с испариной, заставляя безумно дышать и тормозить, ожидая спасения и не спасаясь самой. Но девушка сообразила вовремя: долго топтаться на месте нельзя, а потому, осмотревшись и увидев, как дети спрятались в одном из наполовину уцелевших домов, толкнула Лану в ту сторону. Титан отвлекся от Питера, ведь тот укрылся за обломками, и обратил внимание на тихо плачущего ребенка, который уже совсем охрип. Фирел сорвалась с места, побежала к укрытию, спотыкаясь и шатаясь, и с каждым шагом она все замедлялась, поскольку силы покидали ее.       Рал не стала думать о том, что она уже дала обещание, о том, что возможен ее же летальный исход, о том, что надо бы переступить через себя. Рал вообще не стала думать. Просто взяла и сделала. Сначала неистово заорала, но когда это не сработало и титан даже не повернул головы в ее сторону, вытащила из кармана повязанной на пояс форменной куртки одну из сигнальных ракет и выпустила ее. Зеленый столб дыма полетел прямо в чудовище, здорово разозлив его, и Петра поняла: привлечь внимание удалось, а потому принялась убегать, стараясь отвести врага подальше от укрытия.       Действовала девушка машинально, поэтому смутно понимала, какого черта происходит. В любом случае, ее желание спасти переходило границы, и дело было вовсе не в данном кому-то там обещании. Эта война казалась ей нелепой и глупой, ведь она — кошки-мышки, охота титанов за людьми. Отсюда не уйти, не найти союзников среди врагов, потому как враги — огромные чудовища, способные только убивать…       Хотя порой люди творили воистину страшные вещи, даже не идущие в сравнение с деяниями титанов, ведь люди эти вкладывали в действия эмоции, а не только следовали инстинктам. Но именно сейчас жизнь Петры зависела от человека. От Питера. От единственного, кто мог зарубить титана в любую секунду. Вот именно, что в любую! Рал не могла видеть его и не знала, скоро он закрепит ремни или нет.       Дыхание сбилось окончательно, и каждый вдох стал отдаваться невыносимой холодной болью в легких, а перед глазами вместо жизни стали проноситься черные колючие точки. Рал чувствовала, как ее тело ломается и скоро она просто упадет, ошалело дыша и не в силах даже двинуться. Абсолютно неважно, насколько ты физически подготовлен: страх руководит каждой клеточкой тела, убивая быстрее истинной опасности.       Петра больше не могла дышать в принципе. Грудина разрывалась, кололо в боку, а голени сводило от перенапряжения. Девушка бежала, сама не понимая куда, спотыкаясь о камни, и ее сапоги совсем порвались, но остановиться было уже невозможно. Она не знала, как быть, ведь понимала, что все, это конец, даже не столько из-за титана, сколько от состояния тела. И ведь вроде никаких особенно сильных ранений…       Рал кто-то схватил и резко рванул на себя. Она завалилась на подоконник, и острый кусок стекла глубоко порезал рядовой бок, но ее затащили в окно, швырнули на пол и не дали сесть, сразу же притянув к стене. Это были девочки. Перепуганные донельзя, но живые. И Лана с ребенком тоже сидела у стены. Никто не высовывался, дабы не попасться на глаза титану. Петра поняла: ее спасли, так как Питер наконец нацепил привод и стал атаковать.       Присев, провела рукой по боку и осознала: кровь льется рекой, а под рваной мокрой рубашкой глубоко рассечена кожа. Но боль опять отсутствовала. Напрочь. Как и слух, частично зрение, способность двигаться, мыслить и чувствовать. Просто пустая оболочка без какого-либо внутреннего наполнения. Никто. Ничто. Нигде. Не помнила, как выжила, не видела кирпичей, летящих в титана. Сошла с ума.       Неожиданный громкий плач младенца привел Петру в чувства, и она вздрогнула, панически посмотрев в глаза Лане, которая тряслась и не знала, как поступить. Марша, обнимая сестру, осмелилась осторожно выглянуть в окно и в ужасе отшатнулась.       — Питер… Его убивают… — девушка сразу же припала к земле, заставив лечь и сестру.       Ясно. Спасения не будет. Все кончено, ведь прячущиеся — это следующая порция.       Рал опять посмотрела на Лану, и ей стало жутко, хотя это слово не передавало и толики того состояния, которое теперь пришлось испытать. Какой-то горький нестерпимый ужас забился в груди вместо сердца, черный и нарастающий. Взгляд Фирел был мертвым до такой степени, что глаза стали казаться не настоящими, а как будто стеклянными, блестящими от застывших в них слез. Поза была напряженной, стало ясно: женщина что-то задумала, и Петра напряглась вместе с ней, догадываясь: сейчас случится страшное. Ребенок орал, нет, выл, и взгляд Ланы с каждой минутой все тяжелел и мрачнел, угасал, а внутренний стержень ее плавился, пусть медленно, но так ощутимо… Фирел выглянула в окно с неистовством, от которого веяло могильным холодом и полной готовностью, почти исступленно. Тварь сжимала Питера в руке, а тот барахтался и кричал, но плач ребенка заглушал пустые мольбы о помощи и проклятья в адрес чудовища.       Петра не сразу поняла, что сделала Лана. В первые секунды в голове была пустота, потом — полнейший отказ хоть как-то воспринимать происходящее, дальше — тошнотворное липкое чувство, не имеющее названия, — оно облепило горло и рот, все внутри какой-то дрянной плесенью, перекрутило, избило, выдернуло из остатков того, что недавно могло назваться «нормой»… Фирел с остервенением, озверением и необъяснимым гневом, смешанными с таким диким животным отчаянием, одной рукой зажала младенцу нос и рот, а другой с силой вцепилась в его горло: в ту же секунду начал меняться его цвет лица. Хриплое бульканье раздавалось меньше минуты, а потом наступило молчание и рубленая пронзительная пауза, и Петре показалось, будто бы это сейчас душили ее…       Рал с ужасом смотрела на безумное лицо Ланы, которая начинала беззвучно захлебываться, ее плечи заходили вверх-вниз, и она, отвязав от себя импровизированную переноску, зажала рот руками, впиваясь обломанными ногтями в лицо. Едва слышно зарычала, гортанно и грубо, а из глаз, которые застелила пелена сумасшествия, полились слезы. Как душевнобольная, Лана стала раскачиваться из стороны в сторону. Это было умопомешательство после принятого решения, но ни в коем случае не до. Фирел старалась выть тихо, но звуки, издаваемые ей, от этого не становились менее страшными. Она настолько растерзала свое потемневшее, но бледное при этом лицо, что кровь начала выступать мелкими каплями, но женщина ее размазывала. Снова и снова.       Петра смотрела на это, широко распахнув глаза, и не могла восстановить дыхание. Не могла пошевелиться и не понимала, есть ли предел у страха и душевной боли. В какой-то момент она просто осознала: ее разрывает это. Все это разрывает ее изнутри. Грубо, медленно, с истинным упоением.       Звон в ушах резко прервался, и тяжелая голова дернулась, задрожали губы и руки. Петра не понимала происходящего. Отказывалась верить глазам. Все происходящее было для нее диким и ненормальным, пропали дар речи и хоть какая-то вообще адекватность. Как можно держать себя в руках? Как можно совладать со своим страхом, если это уже не страх, а грязь, самая настоящая грязь, в которой Рал утопала, собственно, как и все? Это война. Война, как ни крути. Кровавый океан, зловонный, бескрайний, необъятный, липкий и теплый, и дно там из костей и мяса.       Лана выпрыгнула в окно.       Стоп… Что?..       Лана с раскатистым, срывающим голос криком выпрыгнула в окно, полуголая, грязная, сломавшаяся и пустая, а Марша, подорвавшаяся с места, помчалась за ней, заливаясь слезами, но Петра успела схватить девочку за ногу, затем за другую, рванула на себя, поскальзываясь и падая, уже ничего совершенно не видя вокруг. Разъяренная девчонка схватилась одной рукой за подоконник, а другой за окровавленный торчащий из рамы кусок стекла. На нем подсохшая кровь Петры смешалась с ее кровью. Марша, резко и агрессивно отбиваясь от Рал ногами, пыталась вытащить стекло, но у нее ничего не получалось — лишь изрезанная ладонь вызывала дичайшую боль. Но юная Фирел не сдавалась и безрассудно продолжала брыкаться, завывая во все горло и наблюдая за тем, как ее мать, не в силах выдержать содеянного, кидается титану в пасть. Рядовая получила ногой по голове раз, другой, третий. Что-то зазвенело и захрустело. Вновь появились эти треклятые черные точки, полностью застилающие глаза, но Петра не желала сдаваться. Не могла. Просто не могла.       — Твоя мать зря убила брата?! Она хотела, чтобы ты тихо сидела здесь, чтобы ты выжила! — взревела Рал, ногтями разрывая голень Марши, силясь хоть как-то удержать предпоследнюю Фирел.       У девушки отключился мозг, и она видела перед собой лишь жуткую картину гибели Ланы, однако стоило понять: как бы она ни старалась, спасти мать уже не удастся, а кидаться в пасть следом — глупо.       Петра сжала зубы и из последних сил рванула безумицу на себя. Девчонка съехала вниз, ударившись подбородком о холодный каменный пол, и резко затихла, полностью расслабившись.       Петра немедленно убрала руки, резко села и тяжело задышала. Ей потребовалось секунд двадцать, чтобы прийти в себя, и после того, как вернулось зрение, она подползла к Марше. Та не двигалась. Кажется, она держалась за подоконник… Нет, скорее тянулась рукой к матери, а при яростном рывке назад напоролась локтевым сгибом на стекло, а дальше проехалась по нему всем предплечьем до самой ладони. Кровавый фарш. Петра видела только кровавый фарш, какое-то подобие человеческое конечности, а багровая кровь стала казаться чем-то совсем нереальным, чем-то не от мира сего. Слишком много ее. Слишком.       Рал испуганно перевернула Маршу на бок. Изо рта у девчонки лилась кровь. Она… ударившись подбородком об пол, откусила себе язык; изо рта торчало несколько наполовину выбитых зубов. Черт. Черт-черт-черт-черт-черт. Мертва. Дрожащей рукой Петра попыталась нащупать пульс, но ничего не было. Впрочем, даже если бы Марша вдруг оказалась жива, спасти бы ее не удалось, потому как это адское пламя уже начало сжирать мир по кускам. Начало оно с группки невинных людей, укрывающихся в подвале.       Титан ушел. Это было несколько странно, потому как Рал, усевшись подле трупа в свободной позе, ожидала худшего так, как не ожидала никогда: с мерзкой ухмылкой на один бок, проговаривая про себя «ну, давай, выблядок. Я готова». Только вот… Хрен там был! Хрен ты теперь умрешь! Хрен! Живи теперь с этим и мучайся! Ведь Жизнь — это дрянь, и она ухохатывается так, что, кажется, задыхается и надрывает свое поганое брюхо. Но вообще…       «Вообще, у тебя, Петра, осталась еще одна девочка».       Рал обернулась. Медленно, с дрожью, надломлено глядя на ребенка, сидящего у стены. Она, чернобровая и растрепанная, была похожа сейчас на Лану, и у рядовой невольно в груди все сжалось и стало невыносимо горько от осознания: все, все умерли.       Нет. Еще не все.       Девчонка сидела спокойно, опершись о стену спиной и выпрямив ноги. Без юбки, лишь в панталонах, и в утягивающих бинтах. Вся грязная, окровавленная. Лицо мрачное, не выражающее ничего, а в глазах — полное понимание происходящего, но такой же, как и у всех, стандартный вопрос: «По-че-му?»       — Как тебя зовут? — Петра не узнала свой голос. Не только потому, что он изменился до неузнаваемости и совсем сел. Скорее причина заключалась в отсутствии самоощущения: рядовой уже давно не было, а сейчас она приказала себе появиться, но это было так… трудно. Уже ничего не чувствовала. Ни тела, ни духа. Если раньше от страха, то теперь — от опустошения.       — Майя, — отозвалась последняя Фирел также хрипло и сухо. В горле у нее першило, а кожа была бела, словно покрыта рисовой пудрой, глаза — темны и пусты. — Вы истекаете кровью, — безэмоционально констатировала девчонка и потянулась рукой к бинтам, намереваясь их снять.       В этот момент Петра, словно по щелчку пальцев, начала ощущать боль. Дикую, острую, щиплющую и словно разъедающую. Сильнее всего разрывался бок, и кровь не переставала идти.       Майя подошла к рядовой и задрала ей рубашку, намереваясь забинтовать рану. Грязь. Всюду здесь была грязь, полнейшая антисанитария, в которой не вылечиться. Скорее — лишь заболеть. Рал сняла рубашку и отдала ее девочке, как и форменную куртку. На улице стало холодно. Вечерело. Закатное небо горело желтым и оранжевым, мирно плыли темные облака, маленькие и большие, лоскутами рвущиеся по краям. Красиво, но… кому это уже нужно? ***       — И что теперь? — Майя, сидящая у стены, наблюдала за Петрой, рассматривающей сигнальную ракету. Издалека доносился титаний рев, а иногда мерещились человеческие голоса, но их быстро скрывал своими порывами ветер, не давая надежде возможности разрастись.       — Ты будешь сидеть здесь, а я выйду, попытаюсь найти тело Питера. Может быть, привод уцелел. А ракета — последний шанс. Прибереги ее на тот случай, если сейчас меня убьют, — и Рал показала, как нужно пользоваться сигнальной ракетой.       — Мы пустим ее вместе, если ты не найдешь привод. Вернешься, и тогда полезем на крышу, — последняя Фирел не собиралась больше ничего слушать. Сжала маленькими руками последний шанс на спасение и демонстративно отвернулась, едва сдержав слезы: устала, устала, устала.       Петра вылезла на улицу через окно и замерла у стены, осторожно осматриваясь. Не было уже никакого сбитого дыхания, сердца, уходящего в пятки, или каких-либо других проявлений безудержного страха. Рядовая не чувствовала абсолютно ничего, кроме физической боли, которая достаточно сильно мешала ей концентрироваться на основной задаче. В любом случае, девушка не собиралась сдаваться, поскольку этот гребаный ад она проходила не зря и из него должен был быть выход. Иначе это просто не честно.       Отсутствие титанов поблизости — определенно, плюс. На песке Рал увидела бурые пятна, он слипся, как после дождя, и выглядел очень и очень грязным. Несколько домов сохранилось. Они создавали некое подобие защиты: чудовища явно не сразу заметили бы маленькую Петру, а она, изорванная, полусогнутая от боли, начала двигаться в сторону самого дальнего домика, где, скорее всего, и погиб Питер. Майя сказала, ей показалось, как монстр откинул какую-то его часть на крышу. И рядовая надеялась, что эта часть — нижняя, вместе с приводом. Или хотя бы просто привод. Как закрепить его они бы придумали. Главное — экипировка…       На крышу дома можно было забраться без какого-либо труда по груде камней соседнего домишки, которому повезло в разы меньше. Карабкаясь по смеси кирпичей и обломков шифера, Петра едва сдерживала болезненные стоны — спина, бок, опухшие щиколотки… Да и все тело в принципе тоже болело, ведь перенапряжение калечило похлеще всяких ударов. Но она забралась. Забралась и опустила руки от бессилия: ничего на крыше не было: ни привода, ни кусков человеческого тела. Девушка подошла к противоположному краю крыши и осмотрелась. Тяжело было осознавать, что еще один шанс на спасение оказался лишь иллюзией.       — Майя, тебе показалось, — вернувшись, окликнула знакомую Петра и рухнула на пол, а та в свою очередь лишь угрюмо опустила голову, сжимая руки в кулаки. — Придется тебе сходить на крышу и пустить ракету самой. Я уже ног не чувствую... Они дерутся ближе к Розе, мне кажется. По крайней мере, титанов больше всего там. Если здесь еще есть солдаты, то они заметят.       — Хорошо.       Вверх выстрелил длинный густой столб красного дыма, мощный и яркий, как отравленное ядовитое облако. Петра смотрела на него с неиссякаемой тоской, понимая: ни надежды, ни веры, ни страха в ней уже не осталось.       Ривай говорил: чтобы совладать со страхом, нужно перегореть. Наверное, Петра перегорела именно в этот страшный день, увидев, на что готовы люди для спасения своих близких. Один или все. Стоит ли один всех? А если стоит? Жертва. Жертва. Жизнь. Эти слова даже начинаются на одну букву. Она усекла: хочешь жить — оторви от себя кусок.       Интересно, как бы отреагировал Ривай, увидев ее такую?       — Ты все еще хочешь бороться? — спросила Майя, прижимаясь к Рал, чтобы согреться, но та была холодная от огромной потери крови. Девочка благополучно вернулась в то дрянное место, которое погубило всех оставшихся. Теперь они с Петрой улеглись у стены обреченно, но с готовностью ко всему. И при этом без ожидания.       — Никого не волнует, хочу я этого или нет. Просто есть выбор — идти в пасть по проторенной тропе или от нее, прорываясь через колючий кустарник.       — И ты, естественно, пошла бы от нее?       — Я бы побежала. Быстрее быстрого.       Интересно, ночью, когда титаны утихнут, смогут ли выжившие пересечь Трост и добраться до стены Розы? Петра смотрела на сгущающиеся сумерки, и ей казалось, будто яркий столб дыма до сих пор мелькает в воздухе тонкой таящей нитью. И пусть бы хоть кто-нибудь заметил его…