Дрянь

      В горячем душном небе было много облаков самых разных оттенков, но они казались слишком тяжелыми, даже воспаленными, словно зараженными какой-то гадостью через глубокое ножевое ранение. Кровь под ногами после сегодняшней мясорубки казалась простым миражом, галлюцинацией из-за долгих, бессонных и, главное, бессмысленных ночей. Болезненный вид окружающего пространства не вызывал никакого сострадания или желания помочь. Лишь отвращение до скрежета зубов и беспредельную ненависть, потому как проклятый вирус унес слишком много невинных жизней. Растерзанные трупы, буквально размазанные по песку, напоминали о произошедшем, и становилось тошно от беспомощности человечества. В голове звучал один лишь вопрос: а толку-то от всего этого? Толку?       Когда Ривай в последний раз наблюдал подобную картину, он чувствовал то же самое, ту же острую пустынную мерзость, заполоняющую каждую клетку тела, заставляющую потеряно пытаться понять, какого хрена он здесь, в этом мире, вообще забыл? Ладно, впрочем, раз уже здесь, то выбывать нет смысла, да и деваться некуда. А если бы было куда, то, быть может, все альтернативы — полное дерьмо?       Смотрел на выживших, жадно ища глазами свой отряд и питая ненависть к каждому колючему вздоху, разрезающему гортань и пробивающемуся через кадык. Так тошно, как жажда, холодно-жарко, так голова кружится… Аккерман морщился зло, раздражительно, искривлял губы в презрении, а взгляд его все мрачнел и мрачнел. Сам он, раздосадованный от небезразличия, словно от скуки задавался вопросом: как от этого избавиться? Знал, что нельзя, но все равно спрашивал, пытаясь только занять свое время. Цинично спрашивал, гадко и сухо, лишь бы заполнить тишину.       Гражданские паниковали, кто-то кого-то высматривал, а весеннее холодное вечернее солнце все равно умудрялось обжигать кожу, словно норовя содрать ее, разгневавшись до предела. Гул толпы был непередаваемо звонок, но в то же время и тих. Впрочем, это только Ривай его не слышал, будучи увлеченным другим.       — Капитан, сэр, — раздался знакомый до боли голос, и Аккерман обернулся; неприятно захрустел песок под его сапогами. Это был Ауро. — Мы вернулись. Ну… Я, Эрд, Гюнтер… А Петра…       — Ясно, — заколотив про себя ее гроб, отрезал мужчина, не желая ничего слушать. Первое, что он ощутил, это слабость в руках: ладони озябли и стало невозможно пошевелить пальцами, даже больно. Ривай был не готов к ее гибели. Внутри, казалось, образовалась пустыня, самая страшная и сухая.       — Сэр… — Ауро сказал быстро и отрывисто, ведь капитан уже почти отвернулся от него, собираясь стремительно покинуть площадку.       — Что еще? — тихо, но с предельными раздраженностью и гневом, нет, скорее даже с бешенством спросил он, пронзительно мертво глядя в глаза машинально прикусившему язык Ауро.       — Там… Там в Тросте… Пустили сигнальную ракету… Мы полагаем, что… Кхм… — он осекся, осознавая: Аккерман прекрасно понимал, о чем он там полагал. — Сейчас к тому же предстоит финальная зачистка… Там пара титанов осталась…       — Тогда вперед, чего встал, — коротко процедил Ривай, после чего медленно прошел мимо озадаченного Ауро, бросив через плечо: — Или ты хочешь, чтобы я тебя здесь оставил? ***       Петра была маленькой, тонкой, с болезненным из-за недоедания и постоянной перегруженности видом. Таким, как Петра, — Ривай считал — стоило сидеть дома да вышивать крестиком, однако раз уж эта девица заявилась в Легион, значит, — Ривай решил — он сделает из нее солдата. Иногда он чувствовал себя рыцарем-одиночкой, в какой-то момент сломавшимся и выбравшим себе оруженосца из заморышей. Аккерман порой, глядя на бойцов, сразу видел, кто сдохнет, а кто нет. Так вот Петра была из птенцов, которые по неосторожности сами, безо всякой помощи выпадали из гнезда, растрепанные, добрые и жалкие. Сзади Рал вообще легко было спутать с мальчишкой: худющая, миниатюрная, зато спереди — девочка-девочка, вначале смазливая, зато позднее, с опытом, она слегка огрубела лицом, стала воином, которым Ривай гордился и по сей день.       Все это безумие началось с того — Ривай как сейчас помнил — что дурная низкорослая девчонка на скорости влетела лбом в его грудную клетку, затем забормотала, как идиотка, не той рукой отдавая честь, и выглядела так убого, даже поразительно… мило. Аккерман ненавидел это слово, однако иначе чувство было не описать. Он снисходительно и устало закатил глаза, приложив пальцы к вискам, и задал один лишь вопрос:       — На кой черт тебе становиться воином?       — Я воин с рождения. Просто хочу научиться драться!       Тогда у Петры еще был ужасно писклявый голос, она говорила так, будто задыхалась, дергала плечами и из кожи вон лезла, лишь бы на нее, едва заметную, таки обратили внимание. И Ривай, подумав, сказал, что сам научит ее навыкам выживания, потому как доверить это другому после произошедшего ничего… как-то уже не смог.       Он это начал, а теперь мучился, ведь не знал, как закончить.       — Твоя судьба зависит лишь от твоих действий. В одном случае останешься в Легионе в качестве обычного бойца, в другом — станешь членом элитного, — капитан закатывал глаза от нелюбви к этому пафосу, — отряда. Но учти, мне будет абсолютно плевать, если ты облажаешься и даже если идеально покажешь себя. Ясно?       — Предельно ясно, сэр.       «Но я тебя не для провала готовил».       Аккерман помнил свою строгость, которая явно ее обижала и возмущала, однако это давало Петре стимул стараться исключительно ради себя. Но она — рыжая ведьма — совсем скоро научилась читать его, все испортила: начинала довольно, даже несколько коварно и победно улыбаться, когда он фальшиво-презрительно морщился после тренировки и с притворством брезгливо махал на нее рукой, якобы незаинтересованно бросая «проваливай». Знала, на языке Ривая это значит: «Я доволен тобой больше, чем ты сейчас воображаешь». Хотя Аккерман порой хвалил ученицу, понимая: ее это мотивирует сильнее всего на свете, и никогда не втаптывал в грязь, ведь Петра от этого умирала: «Хорошо, — говорил он, — сегодня все хорошо».       У Ривая оставался месяц на то, чтобы определиться с бойцами, которых он считал лучшими из лучших, для своего элитного (это слово он упорно продолжал называть ублюдским) отряда и внести их в список самых безрассудных смертников. В черновом варианте списка было выведено идеальным почерком: «Петра Рал». И вот в один вечер, когда Аккерман дописывал в него Эрда и Гюнтера, его перемкнуло. Перемкнуло столь сильно, что в первые минуты он вовсе не понимал, из-за чего, однако дрянное чувство, выворачивающее наизнанку, заполонило дыхательные пути, и капитан, откинувшись на спинку стула, выдохнул прерывисто, вновь пробегаясь глазами по именам. «Это список самого верткого пушечного мяса. Со мной во главе. А это Петра Рал, которая уже как день здесь числится с моей легкой руки. И мне это не нравится. Вот оно. Бля-я-я-ядь».       Риваю нужна была пуля в лоб, дабы он понял, каких натворил дел. Нет, посылать людей на смерть стало привычным (гребаный сарказм) делом, за которое капитан готов был гореть в аду (усмехался едко и печально, ведь расплата настала: уже горел, уже здорово обгорел даже), однако он вовремя не пресек то, чего всеми силами избегал — любовь. А, ну ясно теперь, почему в последние дни Аккерман пытался отделаться от Рал чересчур рьяно, и даже удивлялся собственным действиям. Пытался оттянуть осознание того, что собственной рукой подписал согласие на то, чтобы ее отправили на убой. Отлично.       В тот момент Ривая просто разрывало негодование из-за собственной секундной уязвимости. Да, да, он знал: блядское, раздирающее грудину, пронзительное давление пройдет, стоит только ему подождать, однако в ту самую секунду буквально вышел из-под контроля, вспомнив то огромное количество крови на своих руках, вспомнив лица мертвых. Аккерману никогда не было все равно, но в это мимолетное безумие ему стало плохо от эгоистичного желания вычеркнуть ее имя из этого проклятого списка. И он это сделал. Грубо обмакнул перо в чернильницу и принялся затирать написанное столь резко, что в секунду процарапал лист. И стол даже поцарапал от гнева.       Потом по наитию вышел в коридор: отправился осматривать казармы, лишь бы отвлечься от этого дерьма. Сложил руки на груди, буквально вцепившись в себя. Если кто-то из этих недоносков не спит — пиши пропало. Но, как назло, проходя мимо кухни, увидел мерцающий свет от свечи, а войдя, застал Петру, перебирающую картошку. Девчонка была вся пыльная, перепачканная землей. Злость закипала в жилах. Злость на себя — самая сильная и опасная.       — Доброй ночи, сэр, — на мгновение подняв голову, бросила Рал, а затем вновь увлеклась своим делом.       Аккерман промолчал, до боли в деснах сжимая челюсти, и подошел к ней вплотную, остановившись так, что Рал задела теменем его колено, а оттого поднялась, отступая на шаг, и посмотрела на него с немым вопросом, искренне не понимая, чего он хочет. Такая наивная, такая живая, Петра была его лучшим ночным кошмаром ибо иногда снилась ему счастливой в мире без войны и он, что самое дикое, смотрел на нее своими глазами, а не от третьего лица, словно вовсе не спал. Проще наблюдать привычное: резню, несчастья, поскольку с этим уже можешь жить, а по лучшему, по несуществующему лучшему, которое почему-то настойчиво выдавало подсознание, начиналась тоска, доводящая до ломки. Как и это безумство беснующихся, пробудившихся в один миг чувств: совершенно не к месту, совершенно не к тому человеку они пришли. И зачем он только выбрался из кабинета… Сам же только и притягивал к себе эту гадость.       Молчание затянулось, но Ривай не нарушил его, а брезгливо вцепился пальцами Петре в щеки и потянул на себя, свободной рукой снимая с шеи платок. И со сдавленной злостью, грубовато, но не агрессивно принялся оттирать крупное уродливое грязное пятно с ее лба, при этом нарочито сосредоточенно сдвинув брови и поджав губы.       — Не стоит… я все равно… собираюсь мыться… — промычала Рал, когда цепкая хватка немного ослабла, и инстинктивно прикрыла глаза, потому как края платка находились слишком близко к лицу, хотя Ривай ловко держал ткань так, чтобы не доставлять рядовой дискомфорта.       — Я должен сказать одну неприятную вещь, — проигнорировав легкое возмущение со стороны подчиненной, жестко отчеканил Аккерман, наконец отпустив ее. В полумраке было хорошо заметно, как следы от пальцев на бледных щеках быстро разглаживались и исчезали. Петра застыла, не в силах представить, что же сейчас ей предстоит услышать, и даже стала дышать тише, серьезно насупившись, слишком серьезно. — Я не принимаю тебя в свой отряд.       — Это еще почему? — девчонка даже не вникла полностью в суть сказанного, но выпалила быстро, с нотками возмущения в зачатке. Но возмущение начало стремительно возрастать, особенно под угрюмым взглядом капитана.       — Я не обязан перед тобой отчитываться, — а в мыслях он просто взмолился: «заткнись, заткнись, я прошу тебя». — Сказал нет, значит нет.       — Уж потрудитесь, будьте так любезны! — Ривай очень редко видел рядовую в бешенстве, отключающем всякий страх. Она была чертовски, чертовски зла. — Разве не ради этого вы меня так долго тренировали? Разве не ради этого я старалась? Я помню ваши слова. Я решила вступить в отряд. Вы, кажется, были довольны. И что теперь?       — Теперь я говорю, что ты не подходишь. На этом все, — жестко, сурово, сухо.       И Аккерман уже собирался развернуться, уйти прочь, выдохнуть спокойно да забыть обо всем произошедшем, однако на секунду замешкался, увидев в глазах Рал осуждающий разъяренный блеск, обжигающий, как мелкий уголь, случайно попавший на кожу. И в следующую секунду эта ведьма беспардонно влепила ему пощечину, звонкую и резкую, вложив в нее и гнев, и негодование.       — При всем уважении, сэр, но сейчас я вас ненавижу.       Ривай испытывал отвращение ко всему происходящему, а в голове мелькали мысли одна за одной, путались и не давали ему спокойно дышать. Он дотронулся до щеки: на коже осталась земля, ведь у Рал были грязные руки, но сейчас это была лишь бесстрастная и холодная констатация факта. Плевал он на грязь и прочее. Вовсе не это выбивало из колеи, напрочь заставляя позабыть о своем непринятии безрассудства. Петра пошла прочь, и Аккерман едва сдержался, чтобы не рявкнуть (сам не понимал, чего теперь от нее хотел):       — Стой.       Сказал вызывающе и грозно, сжимая руки в кулаки. Рядовая, естественно, не остановилась.       — Стой, я сказал, — остервенело, сквозь зубы выплюнул, понимая: вся эта херня не даст ему спокойно существовать, если он все не обрубит немедленно. Но это казалось просто невозможным, особенно в момент, когда мозги отключились, а злость взяла верх. Отсутствие какой-либо реакции со стороны собеседницы лишь распалило это чувство. — Я. Сказал. Стой. Остановилась. Рал. Стоп.       Петра, у которой от отчаяния уже слезились глаза (чего Ривай не видел, пока она стояла спиной), не выдержала и замерла, потеряв всякое самообладание. Она ни капли не боялась капитана, сейчас ее убивало лишь то, что весь ее колоссальный труд учитель собственными руками смял и выкинул в мусорное ведро так, будто бы ничего важного в опыте, в кровавом, мать его, опыте, не было. Мерзкое, липкое чувство безвыходности заполнило собой все пространство вокруг: он даже не удосужился объяснить причину!       Аккерман положил девушке руку на плечо и резко развернул ее к себе, строго, угрюмо и морозно глядя в ее глаза и ловя каждую едва заметную эмоцию, болью отдающуюся в сердце. Зря. Зря он все это затеял. Самообладание возвратилось так же резко, как и ушло, возвратились и здравый смысл, способность понимать свои действия и взгляд со стороны. Вышло херово, ничего не скажешь. Любовь — это херово. Вообще любовь — это вся жизнь, а раз жизнь — это дрянь, значит, и любовь тоже дрянь.       Как угораздит, так хоть стой, хоть падай. Пиздец.       — Забудь все, что я сказал, — после минутной паузы наконец изрек капитан, отпустив плечо рядовой, а та, сдержав невнятную эмоцию, закрыла глаза, сглотнула оставшийся гнев, но не обиду и сухо, сдержанно, демонстративно отдала честь. И лишь напоследок едва заметно благодарно кивнула, после чего поспешила уйти.       «Ну вот. Со мной все хуево», — констатировал Аккерман, неприязненно приложив руку к лицу. Теперь вымазал всю ладонь. Блять, как символично-то! Все сердце вымазал в этом ненужном, априори обреченном чувстве. И как только он не заметил этого грязного пятна в своей нарочито выдраенной жизни?.. Легко: пятно было не грязным. И не пятном вовсе.       Какая разница, как умрет Петра, если смерть неизбежна? Под его началом, под началом другого кого — плевать. И что на Ривая нашло? В какой-то миг он ощутил себя так, будто способен изменить судьбу другого человека, однако Рал сама сделала выбор, придя в Легион, и она имела на этот выбор полное право. А еще она работала слишком много, работала для того, чтобы попасть в список избранных Аккерманом. Не было смысла ее «спасать» и отгораживать от себя.       Один раз, когда Ривай засиделся у Эрвина в кабинете, погруженный в размышления, тот сказал ему очень умную вещь:       — Даже если ты перестанешь с ней видеться вовсе, смерть будет переноситься безумно тяжело, потому не усложняй и делай, что хочется, ведь сам прекрасно знаешь: в этих стенах никого не сберечь. Грех хоть раз не побыть счастливым, особенно когда можешь вместе с этим осчастливить другого. Не представляя будущего, опекать ее просто нет смысла.       В какой-то момент Ривай решил: Смит абсолютно прав. В конце концов, никто не имеет права отстранять боеспособного солдата от службы, а потому абсолютно неважно, рядом она или нет: все равно на войне.       После этого Аккерман сдался самому себе и пустил все на самотек. Но события развиваться быстрее не стали, и это его, несомненно, радовало. Зато не радовало чувство вины, которое из побочного стало почти основным, особенно в моменты отсутствия огромного количества проблем. Стоило ли вообще заниматься этой проклятой ведьмой? Но если б не занялся, то Петра бы сдохла от страха, даже не покинув стен. Размышления порой уходили от главной темы очень далеко, вспоминались разные люди и события, но ничто не меняло сути: прошлого не изменить и это, наверное, к лучшему.       — Чай никуда не годится, поэтому проваливай, — Ривай сказал спокойно, беззлобно и незаинтересованно, однако Рал чувствовала слабую издевку, и это заставляло ее улыбаться.       — Я знаю, что чай годится. Он такой же, как и всегда. А вот вы глумитесь, — растягивая губы, отозвалась рядовая, опираясь руками на стол, за которым мужчина пытался вникнуть в содержание какой-то важной бумаги, требующей его подписи, однако никак не мог благодаря ночной гостье.       — С каких это пор ты стала такой наглой, м? — Аккерман поднял голову, щурясь из-за полумрака и обжигая глаза отблесками искрящихся рыжих волос. Петра лишь усмехнулась, закрывая губы ладонью, не в силах угомониться из-за напускной строгости капитана. — Да ты, я погляжу, страх совсем потеряла.       — Меня ждут три наряда вне очереди, да? Я готова к наказанию, так что разрешите остаться, — не лишаясь задора, обворожительно проговорила девушка, ожидая приглашения сесть.       — Я уже понял, что тебе не вправить мозги нарядами, Рал. Сядь уже и заткнись. Ты мешаешь.       — Я пришла именно для того, чтобы вам мешать и трещать о всякой ерунде, пока чай не остынет.       От таких дерзновений со стороны мелкой болезненной девчонки, порой даже кажущейся опасной на поле боя, Риваю делалось смешно. Вела себя нарочито глупо, лишь бы вывести его хоть на какой-то диалог, при этом и не надеясь на взаимность, даже не догадываясь, что давно ее получила. Мда, Рал — это просто песня. Аккерман вскидывал брови, устало закатывал глаза, поджимал губы и снисходительно мотал головой, вновь отвлекаясь на свои неотложные важные дела, а Петра понимала: она может начинать, и начинала полушепотом, стараясь не доставать сильно, рассказывать всякое. Иногда капитан даже слушал, отводя взгляд от отчета, и хмыкал бесстрастно сам для себя: ей было важно иногда с ним поговорить, пару раз в месяц — вот так. Она не мешала, на самом деле. К тому же документ этот изначально лежал для вида: Ривай как чувствовал — девчонка заявится, поэтому подготовил все так, как обычно, чтобы обоим было комфортно не перейти границу.       Ему действительно нравились такие моменты: атмосфера спокойствия, задаваемая тихой болтовней. Казалось, будто бы совсем ничего плохого не может произойти. Петра рассказывала эмоционально, театрально, комично и порой сильно увлекалась, не замечала пристального задумчивого взгляда, скользящего по ее бликующему от мерцания свечи лицу. Ривай неслышно усмехался, когда Рал начинала заикаться, если вдруг замечала, что он смотрит, и демонстративно подавался вперед, подпирая голову кулаком: ну, мол, продолжай, мне ведь так интересно. А бывало, Петра начинала размышлять о жизни или вспоминать их с Аккерманом совместные тренировки. Вот тогда он начинал вслушиваться особенно внимательно. Как ни крути, что бы ни рассказывала рядовая, ему это нравилось. Посему эти жалкие пару раз в месяц капитан ее ждал, надеясь: девица обнаглеет донельзя и заглянет еще. Но Петра держала дистанцию, искренне стараясь ему не мешать и довольствуясь получаемым скудным вниманием. Славная девочка, заставляющая по себе тосковать.       И вот теперь эта девочка, похоже, погибла. Ривай был в этом почти уверен, ведь у рядовой изначально не было никаких сигнальных ракет, а добыть что-то в имеющейся разрухе просто не представлялось возможным. Надеяться глупо, а верить нужно лишь собственным глазам. Аккерман, спрыгивая с Розы и устремляясь вперед, видел лишь развороченный к чертям город, весь пыльный и душный, пропахший кровью и смертью. Несколько титанов бездумно ходили по камням, высматривая себе пищу, но уже никого не осталось. Капитан уничтожил одного врага, затем другого, краем глаза наблюдая за тем, как Гюнтер вдалеке расправляется с последним. Туши падали с грохотом, сотрясалась земля, и начинал подниматься дым — все как обычно, и это такая гадость…       Когда с титанами было покончено, уже совсем стемнело. Ривай опустился возле проигравшего это сражение чудовища и осмотрелся. То самое место, откуда, по словам Ауро, был выпущен залп. Пустая полуразрушенная улица словно дребезжала, настолько все здесь пропиталось страхом, болью и обреченностью. Аккерман ненавидел находиться в подобных местах, однако приходилось; здесь ощущалась прошедшая катастрофа, казалось, будто все еще слышатся дикие крики и мольбы о помощи. Жаль только, всем не поможешь, а с жалостью этой нечего делать — даже наземь не сбросишь.       Эрд, Гюнтер и Ауро опустились неподалеку и начали искать, разбрелись, но Ривай остался на месте под гнетом давящего неприятного воздуха. Полуразрушенный дом напротив казался призраком: серые кирпичи, перепачканные смесью крови и земли, в темноте как будто светились, а разбитые окна напоминали пустые глазницы. Какое-то безумие, какое-то заброшенное чудовище, потерявшее свой смысл, — этот дом. Жуткое зрелище.       И из этого дома послышались шорохи, становящиеся все громче. Прямо как из детских «страшных» историй, рассказанных, когда не спится. Но Аккерман не чувствовал никакого испуга, более того — он побрел на звук, будучи полностью уверенным в том, что там находится человек, которого все искали. И не ошибся: из окна выпрыгнула темноволосая девочка и на всей скорости рванула к нему, спотыкаясь об острые, точно зубы, кирпичи, но не глядя под ноги, потому как уже не осталось ни сил, ни желания. У ребенка был панический взгляд, где скоро развивалось успокоение и надрыв, разрешение себе самой дать слабину. Вцепилась в Ривая мертвой хваткой, сжимая его рубашку и неразборчиво тихо шепча, но сломалась буквально в то же мгновение. Разревелась. Нет, даже не так — развылась. Видимо, слишком долго молчала, а теперь начала крупно дрожать, наконец ощущая человеческое тепло и осознавая: кошмар, который ей пришлось пережить, наконец подошел к концу. Впрочем, память никогда не оставит в покое.       Капитан сдвинул брови, дотронувшись до ее головы, после чего окликнул Эрда, чей голос слышал неподалеку пару минут назад. У девочки были лохматые грязные волосы, в которых запутались камушки, солома, с которых сыпалась сырая земля, а сама она, несчастная, оказалась вся в ссадинах, но серьезных повреждений обнаружить не удалось, что не могло не радовать.       Ривай убрал руку, осматриваясь и пытаясь разглядеть кого-нибудь в темноте, попутно стараясь как можно деликатнее отстранить от себя ребенка, и потом поднять ее и унести за Розу, но незнакомка перехватила его руку, отходя сама, и потащила за собой, настойчиво и грубо. Говорить не могла, ведь заливалась, однако Аккерман сразу понял: в доме есть кто-то еще, а потому пошел сам. Девочка же села на землю, обхватывая голову руками, а Эрд, подошедший через пару минут, накинул ей куртку на плечи.       Капитан, в свою очередь, подошел к окну и заглянул во мрак дома, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. Но сперва его внимание привлек окровавленный осколок стекла, торчащий из оконной рамы и несколько настораживающий своей остротой. Ривай, дотронувшись пальцами до подоконника, подался вперед и опустил взгляд. На полу у окна лежало женское тело в огромной луже крови, чуть левее — растерзанный сверток из грязных рубах, а из-под них что-то торчало. Аккерман присмотрелся, сощурился: это была рука младенца. Мужчина поморщился, стараясь даже не думать о произошедшем здесь, и его взгляд заметался по комнате в поисках хоть кого-то живого, но темнота не позволяла нормально все рассмотреть.       Каким-то чудом Ривай заметил кого-то у дальней стены. Понять, жив человек или мертв, было невозможно, поэтому капитан перелез через окно внутрь и быстро подошел к лежащей на ледяном полу фигуре, укрытой форменной курткой Легиона Разведки. Опустился на корточки и чуть приспустил куртку, закрывающую лицо. Ткань зацепила пряди волос, сдвинув их тоже, и внутри Аккермана все перевернулось, пустыня готова была к затоплению: Петра. Он проверил пульс: редкий, но хорошо чувствующийся.       И пустыню затопило.       Перевернув девушку, аккуратно поднял ее на руки, чуть ли не бегом направляясь к окну, а рядовая приоткрыла глаза, слабо пытаясь пошевелить онемевшими пальцами. Задергала рукой, едва смогла уложить ее себе на грудь и тихо простонала, повернув тяжелую голову в сторону мужчины. Уткнулась лбом в его шею, точно пьяная, и закрыла глаза наконец без страха, со слабым, почти неощутимым выдохом выпуская из себя небольшую часть пережитого ужаса. А Ривай, взмывая в воздух и напрягая пальцы, чтобы не впиться в Петру изо всех сил вместо объятий, молчал, безразлично глядя вперед, не верил в такое везение, и лишь наслаждался тем, как Рал в смертельной полудреме гладит его по лицу, не обращая внимания на гулкие рубленные приказы не растрачивать силы. ***       — Когда она станет боеспособна? — холодно поинтересовался мужчина, остановившийся возле выходящей из комнаты медсестры. Та замерла в дверном проеме, и благодаря этому удалось разглядеть лежащую в палате Петру, которая выглядела, мягко говоря, хреново. Глаза медсестры яростно вспыхнули осуждением.       — Неужели вас только это волнует? Лучше бы спросили, как она! — женщина ответила только после того, как плотно закрыла за собой дверь и оказалась рядом с посетителем.       — И как она? — Аккерман заставил себя выдавить это, не стараясь скрыть брезгливости, и даже с некоторым презрением посмотрел на медсестру, которая спокойно и гордо выдержала весь негатив в свой адрес.       — Пришла в сознание. И уснула, — после секундной паузы добавила: — Сейчас к ней нельзя. Хотя, вы, скорее всего, и не собирались туда заходить.       Медсестра посмотрела на Ривая с укором, и издевка его задела, но капитан промолчал, не меняя выражение лица. Сейчас он жалел лишь о том, что не получил ответ на свой первый вопрос. Хотя, может, оно и к лучшему, ведь услышал бы, мол Рал довольно-таки скоро поправится, а не то, чего требовало его обливающееся кровью от немного ужаса сердце — никогда. Пусть бы девчонка что-нибудь себе сломала да отправилась домой… Аккерман ненавидел нервничать и думать о чьей-то жизни чаще, чем о жизнях остальных, но сейчас выходило именно так, и это выбивало из колеи.       Ривай сел на стул у стены и закрыл глаза, пытаясь осознать все произошедшее за последние сутки, однако в голову лишь настойчиво лезли воспоминания о ведьме, которую он уже не надеялся увидеть живой. Если еще не время, тогда зачем? Зачем она вернулась и теперь, поправляясь на больничной койке, снова вливалась в гущу этих безумных событий? Все равно ведь ей не прожить долго, все равно ведь не быть счастливой… Хотя второе — спорный вопрос, однако Аккерман не мог даже представить, в каком девушка будет состоянии, когда он войдет. И стоит ли вообще заходить? Обычно капитан знал, когда и какого рода рядовой требуется помощь, но теперь колебался, не в силах представить ее глаза. Что пережила Рал? Что с ней там было? И хочет ли она жить после этого? Вряд ли Ривай теперь сможет ей помочь.       — Вот объясни, Рал, на кой черт ты залезла в мой кабинет? — капитан сжал ее плечо, а затем резко развернул на себя. — Да еще и… в таком виде…       Петра была пьяна: широко улыбалась, щеки горели, а глаза подозрительно блестели в полумраке, бездумные и покрасневшие. Девушка присела на край стола, начала наклоняться, пытаясь улечься, и едва не коснулась волосами пламени свечи. Аккерман, заметив это, только и успел резко дернуть ее на себя так, что у той хрустнула шея. Но развеселая Рал, казалось, и не заметила, а лишь обняла его слабо-слабо, и тихо засмеялась.       — Дура, — Ривай устало закатил глаза, стаскивая ее со стола, эта наглая упертая девка, точно назло, обхватила его бедра ногами, и капитан, не ожидавший этого, едва ли не грохнулся вместе с ней. — Рал, прекрати безумствовать, — потер виски, одной рукой придерживая подчиненную, и его взгляд пал на стол, где с краю лежала новая порция отчетов. Видимо, их Петра и принесла. — Кто тебя споил? — сама бы она не пила. Ривай ее знал.       — Своих не сдаю! — почти просвистела она в лицо мужчине, сдув при этом несколько прядей его волос, и те легли некрасиво, потому рядовая запустила пятерню в капитанскую шевелюру: принялась активно портить прическу, искренне веря в то, что делает лучше. Аккерман это проигнорировал, раздраженно стискивая зубы.       — Угомонись. Пора спать, — и отпустил ее, перемещая руки Петре на ноги, пытаясь их с себя сбросить. А чертовка в ту же секунду специально завалилась на спину, норовя грохнуться головой прямо на свечу. Ривай схватил ее за воротник, потом за лопатки и крепко прижал к себе. — Рал, — гневно прошипел он, не теряя самообладания. Рядовая лишь глупо захихикала. — Рал, — почти прорычал мужчина, все же снимая ее со стола, отходя подальше и убирая руки, чтобы держалась сама — ногами и руками. Как и предполагалось, надолго девушки не хватило и она стала на пол. — Вот только попробуй наутро прийти и начать извиняться. Заставлю перемыть все, что только можно.       — И даже себя? — лукаво просипела Петра, едва держащаяся на ногах, а Аккерман, закативший глаза, стиснул ее, крепко схватив за лопатки, рассерженно приобнял, при этом прикладывая ладонь к своему напряженному лбу и поражаясь степени идиотизма, вылетающему из ее рта.       — Ты просто чудовище, — сдержанно и бесстрастно протянул Ривай, после чего перекинул рядовую через плечо и покинул кабинет, направляясь в казармы. Уже там скинул ее на кровать и укрыл с головой, крепко держа одеяло. Петра, как шкодливый ребенок, брыкалась с минуту, бормоча, мол будет бороться до конца, но быстро сдалась. Капитан снял одеяло с ее лица, проследил за тем, чтобы девушка начала засыпать, и только потом пошел прочь, холодно осматривая наблюдавших все время за этим «сказочным» действием солдат.       «Сборище идиотов вокруг меня», — констатировал Аккерман, понимая: он безумно устал и сам бы, наверное, не отказался чего-нибудь выпить, однако Рал притащила проклятые отчеты. Занятно: прекрасная дева каждый вечер подкидывала ему самую отвратительную работенку. С таким времяпрепровождением даже не сопьешься от горя. Что может быть хуже?       От этих расплывчатых, но теплых воспоминаний Ривай иногда улыбался, понимая: драгоценное спокойствие — лучшие мгновения в жизни. Изабель, Фарлан, Ханжи, Эрвин, Эрд, Гюнтер, Ауро — со всеми этими людьми капитана связывало огромное количество событий, однако от некоторых (глупых или забавных, приятных или не очень) становилось действительно хорошо. Память позволяла Аккерману оставаться собой. Память — он знал — и делала его Риваем, человечным Риваем, осознающим всю дерьмовость ситуации и готовым при этом в ней находиться. Но Петра стала особенной во всем этом безумстве подсознания. Петра изначально была особенной. Не зря же все-таки он ее выбрал из огромного количества людей вокруг.       О любви, о ненависти, о безразличии Аккерман мог сказать много, но обычно молчал, позволяя себе лишь изредка высказывать сухие сдержанные комментарии в разговоре с кем-либо из сослуживцев. Мужчина предпочитал длинные монологи про себя, переходящие от темы к теме и спокойные, как шелест листьев во время дождя. Иногда казалось, словно нет ничего прекраснее размеренности, доступной только природе, и, несмотря на то, что капитан, как и все люди, абстрагировался от истинной сути, он любил присматриваться, прислушиваться и ловить ощущения. Вот и сейчас, сидя в темном больничном коридоре, Риваю казалось, будто он кожей чувствует водоворот мелких пылинок, пропахших лекарствами и марлями, а гулкие шаги вдалеке и вовсе, похоже, мерещились. Вдыхая спертый воздух, Аккерман не открывал глаз, игнорируя тянущее волнение в грудине. Ему было тоскливо, поскольку предугадать, какой стала Петра, он не мог, а желание увидеть ее — хотя бы — становилось невыносимым. Обездвижил сам себя, впившись тонкими пальцами в предплечья, и просидел так много часов, лишь слушая одиночество помещения, пока к Рал не вошла медсестра. Из-за двери послышались тихие разговоры, но слов было не разобрать. Впрочем, капитан и не пытался. Он лишь настраивался на худшее, пытаясь придумать, что сказать.       Когда все стихло и за окном совсем стемнело, стало ясно — пора. Рядовая не спала: из-за двери изредка слышалось копошение, а мужчина знал — она там одна, ведь сам позаботился о том, чтобы у нее не было никаких соседей.       Но первым осознанием, когда Ривай наконец переступил порог душной комнаты, было то, что Петра перестала нуждаться в нем как в наставнике. Все, кончилось детство и баловство. Стало невыносимо больно.       Тонкая слабая Петра в белых брюках и желтоватой рубашке, его Петра, маленький оруженосец, хилый, но бойкий, славная девочка Петра, которой он так гордился, живая и теплая, сидела на кровати с ногами и пронзительно-дико смотрела на Аккермана в упор. Такая же близкая, как и раньше, такая же открытая, честная, но напуганная добела. Ривай чувствовал ее остро, как и всегда, но не понимал больше, и это его буквально вымораживало: захлестывала злость где-то на задворках сознания, и он едва держался, чтобы не сделать чего-нибудь… Чего?.. Ее глаза, которые капитан помнил жизнерадостными и искрящимися, несмотря ни на какие трудности, горящие ярким пламенем, теперь были потушены едва заметными застывшими в них слезами. Девушка сутулилась, сидела расслабленно, но угрюмо, и Ривай чувствовал, как она изнемогает от тяготящего безумства на своих плечах. Набрала острых валунов, взвалила на спину и понесла за собой, как и все солдаты из Легиона. Мужчина остановился возле двери, не понимая, нужен он здесь как человек или нет. И так они с Петрой молчали пару минут.       — Насколько тебе больно? — первым заговорил Ривай, все же решаясь и подходя к ней, такой живой, несмотря на страдания и медленное тление. Сел рядом, проигнорировав стул около окна, и осмотрел ее. Ссадины, ссадины, а под рубашкой явно куча бинтов, ведь, как капитану сказали, были повреждены бок и лопатки. Но это меньшее из всего, что сейчас волновало обоих, ведь разрывающийся на части дух оказался сломлен. Напрочь.       Затянувшееся молчание густело, как катящийся с большой свечи на фарфоровое блюдце-подставку воск. Ответ Петры поверг его в угрюмый, задавленный свинцовой обреченностью шок (впрочем, этого стоило ожидать; Ривай про себя усмехнулся):       — Как вам.       У него была славная ученица, сла-а-а-а-а-а-авная, и капитан хотел утопиться в этом слове и в ней самой, но только до тех пор, пока она была. Вот черт. Конечно, да, он знал, что это неизбежно, однако одно дело представлять и совершенно другое — сталкиваться. Хотелось бессмысленного красноречия, но оно теперь умирало вместе с личностью Петры-оруженосца, а вместе с личностью Петры-воина не рождалось ничего. И она, молчащая, самая неописуемая и солнечная женщина, которую он когда-либо знал, не давала к себе подступиться, словно на подсознательном уровне кричала: «Все, все, капитан, мне не до вас больше».       — Меньше всего на свете я хотел, чтобы с тобой стало это.       А у Рал, похоже, был янтарь вместо крови, и она улыбалась, точно ярко-зеленые иглы сосны касались неестественно-радостной голубизны неба, пропуская через себя лучи.       — Я знаю.       «Естественно, ты знаешь…»       И эта перегоревшая Рал, несущая в себе по-прежнему что-то такое, что заставляло задыхаться иной раз, взяла его холодные руки в свои, такие же холодные, но пока еще слишком слабые. Аккерман поджал губы, ощутив костяшками загрубевшие струпья на ранее мягких, пусть и мозолистых ладонях.       — Хочешь поговорить об этом?       — Хочу.       — Тогда я слушаю.       Но Петра молчала с болезненным безразличным выражением лица, опустив взгляд, а Ривай, в свою очередь, рассматривал ее: бледная, мерзнущая от опустошения, помятая, вся в ссадинах. Особенно голова Рал казалась наиболее уязвимой невесть по какой причине. Капитан заправил ей взлохмаченные волосы за ухо и хотел было похлопать по плечу, но не стал. Не сейчас, не здесь, не с ней. Больше не так. Все, чего он не хотел так рано (что уж греха таить — все, чего он вообще не хотел), случилось за какую-то жалкую половину дня. Жизнь — это дрянь. И Аккерман никогда не устанет повторять это.       — Там была женщина, — Рал резко подалась назад и подняла голову, дабы смотреть собеседнику в глаза. Тот напрягся. — С четырьмя дочками и грудным ребенком. Истерзанный солдат, его брат-преступник, парень из Гарнизона и подросток-кадет. Все умерли. Все, кроме одной девочки, — и Петра коротко и бесстрастно пересказала то, что ей пришлось пережить, без запинок, пауз, без осечек и длинных раздумий.       В глазах Рал не читалось ровным счетом ничего. Вот самое страшное… Она выгорала изнутри и нечто уже давно в ней умерло. Навсегда.       Мрачный Ривай, темный, понурый, смотрел на Петру, сдвинув брови, плотно сжав губы, и не находил слов. Сомневался в том, нужны ли слова вообще, и не хотел понимать, как за такой короткий срок все могло стать настолько сложно… Ривай не любил вытягивать со дна и оставлял эту работу другим, однако теперь не мог отступить: желания не было, потому как ведьма — она… только его ведьма. И, быть может, (тлеющая призрачная надежда не давала покоя) в это самое мгновение Аккерман ей хоть как-нибудь пригодится…       Петру больше не скинешь в холодную реку, не встряхнешь грубо и резко, не посмотришь сурово в глаза — не поможет. Между ними теперь что-то другое. Что-то больше сокрытой любви и доверия. «Наверное, — Ривай подумал, — стоит назвать это честностью».       Рал медленно наклонилась вперед и лбом едва-едва коснулась плеча капитана, закрывая глаза и пытаясь выдохнуть ровно, однако не получилось. Но слезы не текли, как бы она ни кричала, как бы ни билась в немой истерике; какая-то бестелесная дрянь сжирала ее изнутри, и Аккерман знал наизусть все то, что переживала Петра. И снова переживал это с ней. Эмпатии еще не хватало…       «А знаешь? Пока пена не пойдет изо рта, пока руки от онемения не превратятся в камень, над этой пропастью я буду тебя держать», — подумал Ривай, вплетая ей пальцы в волосы, а вслух сказал лишь:       — Я с тобой, Петра. Я здесь. Я рядом.       Петра не плакала и не выла, не рычала и не царапалась от бессилия, ведь бессилия не было. Появилась сила, безграничная, разрушительная и страшная. Лесная мощь, могущество исполинского раскидистого древа, при взгляде на которое кружилась голова. И это обилие невероятной высоты поражало своей уродливостью, оно казалось рваным, грязным и абсолютно не привлекало. Очередная червоточина в недоспелом яблоке, однако на сей раз слишком большая и слишком больная. Нарыв, не иначе.       Затопленная пустыня недавно превратилась в океан, который хотелось не только почувствовать, но и увидеть, однако поднялся сильнейший шторм, норовящий выкрутить воду. После смотреть расхотелось.       Ривай гладил Петру по волосам и понимал:времени осталось чертовски мало. Не обязательно умирать даже: просто кто-нибудь из них очень скоро сойдет с ума, и это есть неизбежность. Теперь хотелось впиться в растрепанные клочки чувств напоследок и судорожно распихать их по карманам, лишь бы сохранилось хоть что-нибудь из самого сокровенного. Успеть бы… Стерпеть бы…       И успеют, и стерпят!       Потому что вместе. И неважно, насколько застряли здесь, на виду у всех. Значение имеет лишь связь. А у них она вечная, неразрывная.