Дрянь

      У Ривая грубые руки, мозолистые. Удивительно, как он только сгибает пальцы. Пальцы в земле, все израненные, а на костяшках непроходящие ушибы; ладони же в мельчайших порезах. Руки в целом — сильные, мощные, наверняка болят, когда он ложится спать. Чего Ривай только не делал этими руками…       Майя погладила его кожу пальцами, рассматривая пожелтевший синячок на запястье, и лишь усмехнулась вопросительному взгляду Аккермана, наконец отпуская его и отходя на пару шагов.       — Много увидела? — мужчина прищурился, обернувшись, посмотрел на песчаную дорогу, закрываясь рукой от солнца, а потом вновь перевел взгляд на юную собеседницу.       — Много. Ваша личная книга шрамов. Интересно, но ничего непонятно, — Фирел растянула сухие пунцовые губы в улыбке и неприятно пошаркала ногами непонятно зачем. После поинтересовалась вкрадчиво: — А Ганс хороший?       — Хороший. Я бы сказал, он — отец для всех разом. И для тебя им станет наверняка.       — Вы с ним близки?       — Не то чтобы…       — Ясно.       Ривай усмехнулся, поскольку девчонка его прочитала. Впрочем, этим знойным вечером не особо хотелось погружаться в привычное окаменение, да и было бы перед кем. Дети чересчур умны, особенно те, которые пережили мясорубку.       Мужчине казалось, будто девочка совсем не хотела жить, однако продолжала бороться исключительно ради своей светлой памяти об умершей семье. Ее существование пройдет под лозунгом «мама бы не одобрила личностного упадка», и Ривай не знал, хорошо это или плохо. Стоит ли оно того, да в таком-то возрасте?..       — Вы передайте Петре, что она ни в чем не виновата. Я уже говорила ей, она кивнула, но явно мне не поверила, — Майя задумчиво повернулась в сторону ветра, и тот стал задувать ей прямо в лицо, развевая черные блестящие нагретые волосы. Аккерман коротко, по-армейски кивнул, сам уходя в свои размышления и оттого поджимая губы. — Больно видеть ее такой сломленной, несмотря на то, что я не знала ее другую, — тихий, размеренный тон убаюкивал под стрекот кузнечиков в высокой выгоревшей на солнце траве. Загорелые локти Майи были все в ранах, с которых она обдирала корочку, и раны вновь кровоточили.       — Я знал ее другой. Но толика сломленности в ней теплилась изначально, — сухо отозвался Аккерман, угрюмо сверкая глазами и не желая особо разговаривать о Петре с кем-то, пусть даже с той, кто прошел с рядовой огонь и воду. — Полежит немного и оклемается.       — Сделает вид, — без промедлений проговорила Фирел, улавливая настроение собеседника и решая его душевную рану оставить в покое, занявшись своей, физической: обломанными ногтями девочка вновь стала ковырять изувеченный локоть, нервно забегав глазами. Чтила и между тем равносильно боялась Ривая. Не то чтобы его это раздражало, однако он чрезмерно резко схватил за запястье Майю, заставив вздрогнуть от неожиданности, и отвел ее руку вниз.       — Уважай чужой труд, — процедил мужчина сквозь зубы, сразу же сбавляя напор и расслабляясь. Тема Петры стала очень тяжелой, но ничьей вины в этом не было. — Тебе только сняли повязки.       — Извините, — стушевавшись, ребенок переступил с ноги на ногу. — Иногда мне кажется, словно я слишком привыкла к боли в тот день.       — Ты не привыкла к боли. Ты ищешь, куда приткнуться. Лучше уж стучать пяткой или дергать коленом, — с ухмылкой проговорил Ривай, нарочито медленно склоняя голову вправо, дабы обратить внимание Майи на свою пятку, ходящую ходуном. Фирел, успокоившись, тепло улыбнулась, оценив сложный юмор. Поддержать капитан умел, хоть и упорно отрицал наличие у себя этого навыка.       Они вновь замолчали, утопая в вечерней жаре и громкой тишине, и время, казалось, наконец-то приятно, томно остановилось. Несмотря на мрачное внутреннее состояние, хотелось просто стоять вот так, преграждая путь ветру, и чувствовать, насколько же все живо вокруг, насколько же всему вокруг на них наплевать…       Где-то пела птица, травы шептали тихо, раскачиваясь туда-сюда, и казалось, что должно вот-вот случиться что-то хорошее, согревающее изнутри, способное заставить замершее, замерзшее за долгие годы сердце хотя бы немного оттаять, прийти в себя и пропустить один слабый, но ощутимый удар.       Вдалеке показалась фигура. Усталый странник немного расхлябанно спускался с песчаной горы, выходя из тени, которую создавали высокие оранжевые сосны, сгоревшие заживо под озлобленным солнцем за это невыносимое лето. Он был одет в льняную перепачканную огромную рубаху, раздувающуюся на ветру и напоминающую парус, и темные подкатанные до колен брюки, одна штанина которых не держалась и постепенно сползала к щиколотке. Странник шел босиком, а на голове его ярким подсолнухом скрипела объемная соломенная шляпа крупного плетения с тонкой белесой тряпкой, туго завязанной под подбородком. Черные потрескавшиеся ступни его, уже привыкшие обжигаться, утопали в раскаленном песке. Человек улыбался, махал то и дело широкой пятерней до тех пор, пока не приблизился к стоящим. Он участливо, тепло пожал Риваю руку, а затем присел на корточки рядом с Майей, глядя на нее снизу вверх с какой-то безусловной безграничной любовью.       — Здравствуй. Я Ганс, отец Петры. Говорят, вы с ней — те еще героини, — морщинки на его лице придавали дружелюбия, как и растрепанные коричневые пряди, торчащие из-под полей шляпы.       — Здравствуйте, — Майя немного растерялась, очарованно и кротко глядя на загорелое лицо мужчины, и Ривай отчетливо увидел, насколько сильно ее мысленно откинуло назад, в то время, когда она была еще наивной и любимой, когда семья жила, когда счастье чувствовалось. Возможно, сейчас девочка видела отца вместо Ганса. Внутри все сдавило от непередаваемого сочувствия, а потому капитан отвел взгляд.       Те двое с минуту просто смотрели друг на друга, такие светлые и искренние, настоящие и открытые. Знакомство удалось, связь зародилась. Аккерман знал: связь — это самое важное в любых отношениях. Может быть, у них получится создать какое-то подобие семьи. Риваю бы этого хотелось.       — Надеюсь, ты не против жить у меня, — Ганс поднялся, но не отошел и не перестал улыбаться. Майе он совершенно точно понравился.       Ганс — отец в более глубоком смысле. Слово «отец» в данном случае имело некое сакральное значение. Ровно как и «мать» в отношении покойной матери Рал.       — Наоборот, я очень благодарна за то, что вы меня приняли, — Майя наконец смогла улыбнуться в ответ. Ее глаза на мгновение наполнились жизнью, но все равно очень быстро потухли. Правда, тот момент, момент безграничного счастья, теплящегося в ее груди, дорогого стоил. Стоил быть нарисованным. — Я боялась оказаться в приюте, но Петра сказала, вы хотите меня забрать… Спасибо… И ей, и вам. Ваша семья столько сделала…       Ребенок совсем смутился и разволновался, но на это новоиспеченный приемный родитель отреагировал грамотно и просто обнял Майю, разрушая барьер между ними окончательно. Она мала и нуждается в любви, как никогда. Ривай поймал себя на мысли о том, что ему несколько… завидно, поскольку его в этом невинном маленьком возрасте никто никогда не обнимал. Да и потом, в общем-то, тоже. До момента, когда он стал вхож в семью Рал. Впрочем, Аккерман понимал: он уже слишком большой мальчик и чужие родители касаются его исключительно как одобренного возлюбленного их дочери. Как сына его обнимала Кушель, мама, но это казалось призрачным сном по вполне понятным причинам. Скучал ли он? Да. Но сны у Ривая не повторялись.       Ганс долго о чем-то разговаривал с Майей. Ривай совсем не слушал, погруженный в поток своих личных тревожных и увесистых терзаний. Ему вновь стало душно, духота вызывала озноб от одиночества, от этой глухой уязвимости.       Отведя девочку в сторону, Ганс подошел к Аккерману и добродушно похлопал его по плечу, заставляя вернуться в реальность. Рал по-прежнему растягивал губы, но за теплотой скрывалось волнение. Капитан знал, о ком пойдет разговор, и его снова внутренне передернуло.       — Как моя доченька? — с надеждой поинтересовался Ганс, вглядываясь в темные глаза стоящего напротив угрюмого человека.       — Идет на поправку, — отчеканил Ривай, тяжело выдыхая. Не такого ответа от него ждали, естественно. — Лучше, чем в последнюю вашу встречу. Намного. Раны затягиваются, она ходит, ест, разговаривает, — чем больше мужчина говорил, тем сильнее он ощущал какую-то сдавленную тревогу и пытался скрыть ее всеми силами. Он не мог сказать, как Петра. Он не знал. Он больше ее не чувствовал. Петра вытеснила его, отдалилась и стала скрытной, хотя нашла в себе силы улыбаться и даже шутить. Аккерман не мог сказать Гансу очевидную правду, мол, с Петрой все плохо, ведь это просто невозможно произнести перед отцом… Однако, для самого себя Ривай хотел бы отметить все детали этого «плохо», только вот Петра не позволяла. Словно щадила. Нет, не «словно». Так и было. Она не хотела больше обременять, она понимала, что негатива внутри слишком много, и полагала, возможно, будто Риваю сейчас перегружаться не стоит. Капитан как-то сдавленно усмехнулся. С него сейчас все как с гуся вода но перья-то перепачканы дочерна.       — Мы с Майей навестим ее через пару дней, как только я разберусь с проверками на работе, — Рал, почувствовав нежелание собеседника говорить откровенно на сокровенную тему, отпустил его, дав глотнуть воздуха. — Славная она девочка. Очень жаль ее, — и Ривай, и Ганс одновременно посмотрели на стоящую неподалеку малышку. Она рисовала ногой на песке какие-то узоры и не обращала внимание на говорящих. — Я приму ее, как родную. Будет у меня хозяюшка. Надеюсь, не убежит в армию, — мужчина пропустил парочку горьких смешков.       — Вы умеете любить. Ей как раз это и нужно, — холодно, но учтиво констатировал Аккерман, складывая руки на груди.       — Как бы не замучить ее большой заботой, от одиночества ведь любви копится слишком много, — Ганс рассмеялся. Ривай на это лишь дернул уголком губ, выдавливая на мгновение некое подобие улыбки. Все хотели бы вернуть Петру в безопасное место, только вот она одна была категорична в этом вопросе. — Что ж… Скоро увидимся. И приезжайте вместе с Петрой к нам, как появится время, разумеется… В доме теперь станет не так одиноко, не так грустно будет переступать порог, — мужчина обратил взгляд на Аккермана, а тот, в свою очередь, посмотрел на него. Капитану нравилось общаться с этим человеком, но одновременно он испытывал невероятный стыд за то, что не смог уберечь его ангела. Но Ганс его не винил, оттого Ривай чувствовал себя еще более виноватым. — Спасибо вам огромное, — и, обняв Аккермана на прощанье, Ганс ушел вместе с Майей за руку. Ривай долго-долго стоял, сперва провожая их взглядом, а потом — смотря на пустую дорогу.       Возвращаясь в штаб, Ривай мечтал лишь о моральном отдыхе, но это — слишком дорогая для него и других разведчиков роскошь, поэтому приходилось довольствоваться прерывистым беспокойным сном. С тяжелым дыханием просыпаться от духоты среди ночи, с заложенным носом лежать, глядеть в потолок, сбросив одеяло, а затем замерзать и ждать утра, лишь бы эта пытка прекратилась… и началась новая.       Приближаясь к городу, капитан проходил мимо реки, возле которой играли дети, а несколько женщин стирали белье, и невольно вспомнил, как они когда-то стирали с Петрой, пока все были заняты чем-то своим. Жизнь текла размеренно: в лесу вдалеке ругались птицы, на другой стороне паслось несколько коров, вокруг которых носилась лающая собака, а пастушок, лежащий возле одинокого стога сена, дремал, ни на что не обращая внимание. Еще золотилось огромное поле в низине, и тяжелые спелые колосья радостно шелестели, у корней сохраняя душную влагу. Ривай чувствовал себя неимоверно уставшим и постепенно замедлял ход, даже не замечая этого. Хотелось просто упасть, забыть обо всем происходящим и слиться с природой, стать ее частью настолько, насколько это возможно, но он уже слишком сильно отдалился от всего цельного.       Возле самого входа в город, у каменной стены на старой бочке, застеленной шерстяной тканью, расположилась русоволосая женщина с младенцем на руках. Она, располневшая после недавних родов, приспустила платье, оголяя округлые пышные плечи и грудь, и заботливо держала дитя в пухлых руках, поглаживая его маленькое, почти прозрачное ухо пальцем, улыбаясь с безграничными теплом и любовью, которые отдавала со своим молоком. Ее растрепанные золотистые длинные волосы, собранные в неаккуратный хвост, трепал ветер, незнакомка щурилась от солнца и глядела лишь на сокровище, что прижимала к себе. Аккерман невольно остановился. Он не мог оторвать взгляда, поскольку картина, представшая перед ним, была просто невероятно прекрасной. Ривай увидел здесь любящую здоровую мать, пунцовыми полными губами целующую любимый лоб и не думающую ни о каких бедах, ее переполняли спокойствие и восторг, наслаждение чудом, которое она воспроизвела на свет, и тихо кряхтящего сына, как воплощение давно ушедшего детства, когда маленьким человеком лежишь на руках своей сильной женщины и в тебе нет ничего, кроме доверия к ней и ко всему миру. Ривай увидел здесь жену, у которой в груди распускались самые красивые и нежные цветки любви к своему супругу и к их общему неописуемому счастью, которое заключалось в маленькой фигурке, в целой жизни, и ее, жизнь эту, хотелось беречь сильнее, чем кого бы то ни было, и ее хотелось любить только больше. Ривай увидел здесь дочь, все еще уязвимую и безропотную, но уже взрослую и готовую разделить себя не только с родителями и мужем, но и с собственным ребенком (затем она сама станет наблюдать, как ее дитя делит себя с новыми любимыми; в этом столько надежды и правильной цикличности)… В общем, Ривай увидел здесь все, чего у него никогда не было, нет, и не будет.       Он внутренне содрогнулся, когда женщина вдруг посмотрела на него, сверкнув глазами предупредительно, и из умиротворенной птицы, греющей птенца в гнезде, превратилась в хищную орлицу, закрывая ребенка руками и готовая разорвать на части кого угодно. Ривай пошел дальше, не оборачиваясь, не желая мешать этой райской идиллии, но светлый образ стоял перед его глазами столь ярко, что избавиться от навязчивых красок не представлялось возможным.       Аккерман не любил думать об иной жизни, о том, чего бы ему хотелось в действительности, но теперь не мог прекратить представлять Петру в роли такой вот счастливой матери, а на руках ее — своего ребенка. Закончилась бы война, Петра набрала бы нормальный вес, стала здоровой, румяной, пряной, и любила бы дитя всем сердцем, и так же, как и та женщина, гладила бы его по лицу, даже еще нежней, она ведь научена любить сильнее всех на свете, у нее ведь такие родители… Жаль лишь отец остался сейчас, но его трепета тоже хватит (о, сколько любви получил бы этот ребенок)… Ривай сжимал зубы до боли. Он старался думать о войне, но думалось только о недосягаемом счастье. Мог бы он стать хорошим мужем? Хорошим отцом? Другом, опорой для своей семьи? Мог бы он воспитать достойного человека? Обеспечить Петре хорошую жизнь рядом с собой? Хороший ли он сам по себе человек?       И зачем только думать о том, чего никогда не случится?       Ривай попросил закурить у кого-то и быстрым шагом направился к штабу, выйдя на каменистую дорогу. Начало холодать. Перегревшийся и теперь резко остывший, Аккерман завернулся в форменную куртку и в отвращении искривил лицо, стараясь вернуть контроль над самим собой. Получалось плохо. Вовсе не получалось. ***       Ночи сделались холодные, дело близилось к осени. Прошел короткий дождь, прибивая пыль к земле, стало свободнее дышать. В лазарете было сыро и пусто. В такое позднее время обычно не посещали, но Ривая знали здесь, а потому позволили пройти, к тому же Петра не спала. Мужчина смотрел в щель приоткрытой двери в ее комнату, сжимая в руках поднос с двумя раскаленными чашками, и не знал, как показаться, что сказать, что сделать…       Рал сидела на койке и читала какое-то письмо, на столе мерцала свеча, из-за которой в палате на стенах мелькали красивые тени, а воск незаметно капал с блюдца на деревянный не застеленный скатертью стол.       Аккерман все же постучал негромко костяшками, заставив Петру сразу же поднять голову, и незамедлительно вошел.       — Закрывай дверь, — поучительным тоном бросил он, показательно закрыв за собой. — Я принес тебе чай.       Рал, отложив письмо, улыбнулась, закрыв глаза и склонив голову вправо. Ничего не ответила. В этом движении читалась одна лишь усталость и где-то в глубине — любовь, но такая истерзанная… На Петру теперь было страшно смотреть. Аккерман сел рядом с рядовой, поставив поднос на стол, и заглянул ей в лицо.       — Как отец? Майя ему понравилась? А он ей? — Петра в своей манере не давала начать, но речь ее стала неторопливой, вымученной, вынужденной.       — Все в порядке, — тихо сказал Ривай, опершись спиной о стену, и случайно соприкоснулся с Петрой плечом. Она сидела с ногами, подложив подушку под спину, и зашевелилась, чтобы ей поделиться, но капитан отрицательно покачал головой, поэтому ей пришлось перестать.       — Ты, как всегда, немногословен, — девушка коротко улыбнулась, так и не посмотрев на командира. Обратилась на «ты»: видимо, сил совсем не осталось, хотя раньше она позволяла себе подобное шутки ради или из вредности. Но все прошло. Два взрослых убитых человека в маленьком отсыревшем ящике с плотно зашторенным окном. — Как я? — в точку. — Я хорошо.       Ривай неодобрительно выдохнул, а затем смахнул волосы с глаз.       — Поговори со мной, — они не разговаривали уже очень давно. Последний раз был, когда Рал рассказала о произошедшем в Тросте.       — О чем? — Петра наконец повернулась к нему. В медовых глазах определенности не читалось. Она, похоже, совсем запуталась, потому теперь мучилась в растерянности, как бабочка, запертая в банке, не в силах разбить стекло.       — Просто поговори.       — Но я не знаю…       Ривай резко, но не грубо взял ее за плечо, опрокидывая и крепко прижимая к своему холодному телу, пропахшему сыростью и костром. Вторая рука скользнула на талию и закрепила объятия. Уткнувшись носом в ключицу, Аккерман зажмурил глаза. Для себя ли он ее обнял? Для нее ли? А, может быть, обоим стало легче?       Петра, замерев на мгновение, вдруг бросилась на его шею с такой отдачей, что Риваю стало невероятно легко, он вдруг понял — не все потерянно, она еще дышит и будет продолжать это делать, потому как остался какой-никакой запал.       — Я тебя рада видеть, — зашептала рядовая ему в самое ухо, разбавляя холод обжигающим голосом, сминая пальцами белую рубашку на спине, зная: сейчас он не станет ворчать. — Меня скоро выпишут. Может быть, послезавтра. Я хочу вернуться. Мне не хватает возможности ворваться в твою комнату среди ночи.       — Тебя не устраивает то, что я врываюсь к тебе? — капитан ухмыльнулся, поглаживая ее плечо и подумывая остаться здесь до утра.       — Конечно же, нет! В этом — твой педантичный порядок, ты ведь врываешься по расписанию, — в голосе Петры начала проклевываться жизнь, это грело душу лучше всякого огня. Аккерману стало жарко от прикосновений. Она улыбалась нежно, мужчина чувствовал это. — Я хочу мешать тебе работать.       — Ты, видимо, создана для этого, — Риваю не хватало ее безумия. Тепла. Любви. И сейчас тоже — надышаться ей невозможно.       — Останься, — капитан сжал ее плечо: спасибо. Просто спасибо.       — Решила наконец поставить на место персонал с его постоянными запретами? — Ривай говорил ей в ключицу, как будто невесомо целуя через одежду.       — Мы забаррикадируем дверь и никого сюда не впустим, — заявила серьезно Петра и вытянулась, заваливаясь на бок, так что Аккерману пришлось уложить ее себе на колени.       — Смотрю, ты действительно здесь воешь от скуки. Столько безумных идей.       Капитан потянулся за чаем, собираясь напоить девушку, но ручка чашки была горячей, поэтому он неосторожно разлил кипяток на кровать, благо смог вовремя собраться и откинуть чашку, не ошпарив рыжую голову. Рука теперь, правда, покраснела и стала болеть.       Петра сразу же села и осмотрела вымокшую кровать.       — Теперь мы будем спать на полу, — пояснил Аккерман, недовольно скривив губы.       — Предлагаю вообще не спать, — девчонка явно оживилась благодаря правильному подходу Аккермана, а потому сразу же встала на ноги и, схватив Ривая, заставила его встать. На его вопросительный взгляд кивнула на кровать: — Толкаем?       — Ты серьезно? — мужчина даже улыбнулся едва заметно, поскольку ему стало очень спокойно за Рал впервые за долгое время. Внутри сделалось приятно и даже отчасти гармонично.       — Конечно. Мы же не хотим, чтобы тебя выгнали, так?       — Так.       И они стали толкать.       Тяжелая кровать отвратительно скрипела, бухала, царапала пол. Ну и шуму же эти двое наделали… Зато, когда дело было закончено, Петра посмотрела довольно, понимая: теперь сюда никто неожиданно не ворвется. Хотелось личного пространства.       Сняв мокрую простынь и перевернув подушку, девушка устроилась на кровати, снимая куртку и вытирая пот со лба рукавом. Утром придется вернуть все на свои места, но это еще нескоро.       — Раздвинь шторы, пока ты еще не сел, — Ривай сделал, как она сказала, а потом устроился рядом.       — Рассвет хочешь смотреть?       — Хочу.       — Отсюда не интересно.       — Бросай занудствовать. Я слишком давно взаперти, так что…       За дверью послышались голоса и шаги. Шалость все-таки безнаказанной не останется, поэтому, по всей видимости, кровать на место двигать придется прямо сейчас, а потом возвращаться в штаб… Петра сделала из Ривая какого-то шкодливого ребенка, но это подняло настроение и ей, и ему.       Рал притихла, прислушиваясь, а когда постучали, прикрыла улыбающийся рот руками.       — Петра, вы в палате? — послышался взволнованный голос медсестры, прибежавшей с первого этажа, и девушка едва смогла совладать с собой, чтобы не рассмеяться в голос.       — Да, — отозвалась она прежде, чем Ривай успел заговорить. А он хотел, но девчонка прижала палец к губам, требуя молчания.       — У вас все в порядке? — вторая медсестра поинтересовалась с подозрением.       — Да, — протянула Петра в ответ, и сдерживаемая улыбка буквально сочилась из ее заводной интонации.       — Мы можем войти?       — Нет! Я не одета! — Рал схватила подушку и уткнулась в нее носом, стараясь дышать глубоко и размеренно, но от смеха у нее аж заслезились глаза. Ривай наблюдал за ней с интересом, слегка улыбаясь и всей душой радуясь тому, что все вышло так, как вышло.       — Ваша соседка слышала какой-то грохот. Возможно, из этой комнаты. Все точно в порядке?       — Я уронила стул. Извинюсь перед ней завтра. Мне просто не спится, — весело отозвалась Петра, болтая ногами с задором и нескончаемой радостью. Под ней скрипели пружины.       — А господин Аккерман? Мы не видели, как он уходил, — мужчина вновь хотел подать голос, но рядовая быстро закрыла ему рот рукой.       — Он ушел через окно. На приводе, — правдоподобно. Он уже делал так.       Медсестры постояли еще минуту, а потом, пожелав доброй ночи, ушли. Когда шаги стихли, Рал расхохоталась.       Ривай ощущал себя очень странно. Словно он стал невидимым на какое-то время и наблюдал за скучающим ребенком, который от одиночества устроил в своей комнате полный бардак и теперь был неимоверно счастлив. Аккерман считал себя безучастным, отсутствующим, каким-то… выдуманным другом… Но Петра смеялась заливисто и нежно, ее переполняли эмоции, пусть и смешивающиеся с усталостью, с безысходностью. В ней оказалось достаточно сил для того, чтобы вытянуть себя за шкирку, и сделала она это сама, Ривай лишь слегка подтолкнул. Ему нравилось быть опорой. Возможно, он стал бы хорошим мужем…       Темное небо, все усыпанное белыми звездами, заглядывало в окно и махало пушистой лапищей; небо учтиво напоминало о том, что пора спать, но его в этой комнате сегодня совсем никто не слушал. Ривай отдал Петре почти полностью остывший чай, о котором вспомнил поздно, и укрыл девушке ноги своей форменной курткой. Они сидели, прижавшись друг к другу плечами и бедрами, и думали каждый о своем, в молчании глядя на темную улицу. Ветер ласкал сонные, насытившиеся жарой деревья, наконец обдавая землю прохладой, гораздо заботливее, чем при свете дня. Там, за окном, теперь очень холодно в такое позднее время, но все равно почему-то хотелось выйти, тепло укутавшись и обнимая ладонями наполненную чашку. Главное — не забыть выпить или не разлить ее содержимое, как сегодня. Впрочем, смятая простынь в углу комнаты напоминала о приятном моменте. Очередном странном, нелепом моменте, который Петра заставила Ривая прожить, пусть и не до конца.       Посидев, подумав, Аккерман сделал вывод: Петра, скорее, прикидывалась, нежели действительно горела в своей радости, однако его сегодняшнее присутствие все же ощутимо ей помогло. Пусть мужчина и видел, как Рал старалась показать ему стабильность морального состояния (отсутствующего напрочь), все равно ощущал живость в ее глазах, голосе. Такое до конца не подделать, особенно Петре, особенно его Петре. Наивной, но безгранично мудрой. Хотелось обнять снова, но девчонка пила чай, поэтому пришлось воздержаться.       После того как Ривай краем глаза пронаблюдал сцену знакомства Ганса и Майи, ему вдруг безумно захотелось позаботиться о рядовой с той же готовностью. Полностью передать все, теплящееся в грудине, Аккерман никогда бы не смог из-за привычной эмоциональной скупости, но он пытался, правда пытался. В контрасте с его холодностью забота стоила дорогого. Стоила отдачи, правда, Петра сейчас мало могла отдать: ничего в ней совсем не осталось.       Дотянувшись до стула и поставив на него чашку, девушка поджала ноги, получше укрывая их курткой, и зажмурила глаза. Непонятно, чего хотела сейчас, и Ривая это действительно раздражало. В другой ситуации она бы льнула к нему, пользуясь моментом, но не теперь. И жажды прикосновений он не ощущал тоже. Такая непривычно закрытая, Рал казалась совсем другим человеком… Но когда рядовая посмотрела на мужчину, тот вновь уловил нужные для понимания ее состояния нотки. Умиротворение, довольствие, горечь — все, что она оставила себе этой ночью, мох, оплетающий ее внутренний храм. Нестабильность связи Ривая выбивала из колеи.       — Не хочешь спать? — спросила Петра, сползая вниз, укладываясь поперек кровати на подушку и свешивая с края ноги. Она выглядела утомленной, но с детским упорством боролась со сном. Продержится еще полчаса от силы, капитан был уверен.       — Хочу, в отличие от тебя, — легко уколол он, тоже сползая, и прежде, чем его затылок коснулся твердой кровати, Рал подложила половину подушки ему под голову, придвигаясь ближе. Их руки вынужденно сплелись, отчего оба ощутили теплое удовлетворение. Близость давно перешла все границы, и этот предел не хотелось переступать никому. Наслаждение достигалось проведенным вместе спокойствием, и такое лежание рядом не предполагало ничего лишнего.       — Я хочу встретить рассвет.       — Его можно встретить в любой другой день.       — Нет, он особенный именно сегодня, — вообще, Петра хотела бы наговорить каких-нибудь романтических вещей вроде «все потому, что ты пришел», но решила промолчать, потому как Ривай, пожалуй, читал ее мысли и с некой скептической терпимостью для нее улыбался. Рал вдруг повернулась на бок, положила руку ему на грудь, а голову — на плечо, и тихо выдохнула, пытаясь отогнать сон. Мужчина большим пальцем с загрубевшей кожей провел по ее скуле и решил сдаться первым: закрыл глаза, намереваясь уснуть. Рассвет Аккермана совершенно не интересовал, а на Петру, старающуюся бодрствовать, невозможно было смотреть. Она с улыбкой спросила: — Ну, спокойной ночи?       — Спокойной, — бросил Ривай, приглушенно размышляя о том, как придется подорваться утром, перед обходом врачей. Эта суета его достала до изнеможения. Хотелось проспать до обеда с Петрой под мышкой, лишь бы никто не тревожил их целый день. Обычное желание обычного человека. Пускай бы оно сбылось хоть когда-нибудь…       Он спал как убитый, совершенно не реагируя ни на что извне, несмотря на неудобное положение и холод из-за отсутствия одеяла. Правда, под утро ощутил вдруг, как Петра медленно откатилась от него и встала со скрипучей кровати, стараясь двигаться бесшумно, стараясь не разбудить. Ривай не проснулся. Ему ничего не снилось, но зато гудело уставшее тело и каждый мускул все равно был напряжен. Рал наблюдала за капитаном, переместившись на стул у окна, и над взглядом ее властвовала только грусть. Девушка справилась с разрушительной волной вины самостоятельно, но теперь ощущала исключительно опустошение, человеком себя не чувствовала, а потому собраться никак не выходило. Благо все проходило рядом с Риваем. Он — навеки ее путеводная звезда, навеки ее самый близкий и нужный человек.       Поджав губы, Петра посмотрела на небо. Уже совсем рассвело и леденящий воздух щекотал горло, хотя окно она не открывала. Сыро и мерзло: осень давала о себе знать всеми возможными способами, и девушке это совсем не нравилось. Сложно отвлекаться на какую-либо активность, когда на улице холодно, а отвлекаться ей сейчас было просто необходимо. Взваливать свою ношу на плечи Ривая более, чем не хотелось, ведь он чувствовал слишком многое и без ее слов. То, как он старался помочь, вызывало у Рал самые теплые чувства, но она считала, что своим молчанием поможет ему. В конце концов, она уже без слез прорыдалась в капитанское плечо и не один раз. Но Петра с готовностью могла принять его свет и делала это понемногу. Теперь вот, наконец расслабив лицо, вдруг улыбнулась сама себе, желая прижаться к нему, но не рискнула будить, хоть и видела: Ривай тяжело спит, неприятно.       Рядовая знала: у Аккермана с засыпанием большие проблемы, поскольку он привык до утра засиживаться над бумагами. И она потихоньку приучилась к этому тоже, ведь регулярно помогала ему, но теперь попала в больницу, и по глубоким синякам под глазами мужчины легко определила: тот совершенно не щадил себя. От волнений и переживаний Ривай часто уходил в работу — вот и она хотела сейчас сделать так же. Но капитан предлагал помощь или хотя бы свое присутствие. Помощь — удовольствие сомнительное, ведь Аккерман по себе знал, что с эмоциональным состоянием ничего не сделаешь, а вот присутствие — невероятно важно. Петра так радовалась, ведь он всегда находил для нее время…       Ривай, проснувшись, засмотрелся на Рал, сидящую у окна в задумчивости, и прищурился из-за яркого контрового света. Глаза его быстро заслезились, потому капитан отвернулся на другой бок, потирая переносицу и шумно выдыхая.       — Доброе утро.       — Доброе, — Петра была приветлива, но помята.       — Ты вообще не ложилась? — Аккерман тем временем не стремился подниматься, но съежился от холода, мечтая об утренней кружке горячего крепкого чая.       — Нет. Посплю днем, — девушка села рядом с Риваем и положила голову ему на плечо, а рукой принялась играть с ремнем на его груди. Мужчина, подложив ладонь под щеку, все еще находился в какой-то томной полудреме и был рад ощутить тепло ее тела рядом.       — И как твой рассвет? — скептически поинтересовался капитан, постепенно включаясь и готовясь начать новый день, который ничего хорошего явно не принесет.       — Красиво. Я думала обо всем на свете, — с какой-то тоской протянула Петра, выдыхая Риваю в плечо. — Здесь очень одиноко. Я рада тебе…       — Ты говорила, — Аккерман резко сел, передергивая плечами и потирая черные угрюмые глаза. Он сдвинул брови, посмотрев в окно, а затем повернулся к Рал, которая теперь распласталась на кровати. — Я спрошу, когда тебя уже выпишут наконец.       Девушка расплылась в совершенно влюбленной улыбке. За этой его сухой, беспристрастной на первый взгляд интонацией скрывалось столько нереализованного желания вернуть себе свою Петру, что ей захотелось обнять весь мир — настолько стало внутри замечательно, несмотря на ноющую, навязчивую боль. Рал устала, совсем запуталась в себе, но поняла вдруг: далеко еще до конца. Не утраченная Риваем способность радоваться стала дополнительным стимулом взять себя в руки. Глупо эмоции отрицать, ведь жить, как бы там ни было, хочется, имея возможность дышать полной грудью.       Девушка подползла к Аккерману ближе и со спины обхватила за торс, уткнувшись носом в позвоночник и закрывая глаза. Трепетно и нежно она касалась, готовая пойти за ним хоть прямо сейчас, забыв о своем состоянии и податливо расслабившись, особенно после того, как он нежно коснулся ее волос рукой. Верная слабая Петра, готовая целовать его холодные, как сталь, губы или стальной клинок, которым Ривай ее защищал. Своими загорелыми мягкими и израненными пальцами она сжимала рубашку, тихо дыша и думая о чем-то отвлеченном, добром. Капитан, в свою очередь, замерев, сидел, словно каменное изваяние, не убирая руки от головы рядовой, и размышлял обо всем, что принес прошедший день. Вечно вот так бы сидеть… Но думать о чем-то другом. О чем там думают счастливые люди?..       Светлое небо было по-осеннему высоким, и редкие белые перистые облака на нем напоминали сосуды инея на листьях деревьев. В остывшей комнате хотелось остаться жить; ветер застонал, заигравшись со ставнями. Петра сказала:       — Нужно задвинуть кровать обратно. Скоро обход.       Ривай, разомкнув ее руки, поднялся.