Дрянь

      В декабре снег не выпал.       Все было в инее, замороженное заживо: сухие листья, потерявшие цвет, ломкая трава, безлиственные черные ветви, паутиной сцепившиеся друг с другом на фоне белесого неба.       Утром — невероятно холодно, пробирающе холодно. До костей.       Лед под жесткой подошвой сапога скрипел, крошился, постанывал, такой прозрачный и блестящий, словно какая-то драгоценность.       Туман клубился в бирюзовых низинах, оплетая оголенное тело земли, и лес вдалеке гудел от одиночества и бессонницы. Птицы постоянно перекрикивались, и эхо их неприятных голосов долго разносилось по долине. Звенел колокол. Ривай, стоящий на выходе из города, выдохнул облачко пара, а затем закурил, грея руки в огромных кожаных перчатках. Эрвиновых. Едва ли сгибались пальцы — настолько твердыми они были, эти перчатки. Перчатки мертвеца.       — Вся стена исписана именами, — Ханжи спустилась с пригорка и остановилась рядом с мужчиной. Руки сложила на груди от холода и шмыгала покрасневшим носом, переступая с ноги на ногу, словно бы торопилась невесть куда. — Люди всех помнят, — Ривай на нее даже не посмотрел. Его глаза напоминали два глубоких черных озера, абсолютно пустых, безжизненных из-за отравленной непрозрачной воды. — Я вписала туда Эрвина.       — Хорошо, — Аккерман стряхнул пепел с сигареты и закрыл глаза. Мороз обжигал его лицо, и с каждой секундой, проведенной на улице, становилось все больнее и больнее. Дышал капитан исключительно сквозь воротник.       — Кладбище решили сделать на пустыре перед лесом. Отсюда не видно, но там уже копают могилы. Гражданские несут вещи погибших. Вообще, сейчас сплошной хаос творится. На кресты столько дерева извели… — Ханжи видела: ее не слушают, на ее россказни наплевать, но не могла замолчать, так как кроме Ривая у нее никого не осталось. Последнего тихий охрипший голос не раздражал. И на том спасибо. — Зима жуткая. Благо нет снега, иначе копать было бы гораздо труднее.       Аккерман спросил:       — Ганс приходил?       — Не знаю, не видела. Там действительно очень много людей. Даже повозки с едой пришлось организовать. Никто уходить не хочет. Говорят, мол, лучше всего отмечать Победу вот так, на кладбище для военных. Хорошо, разрешили хоронить вещи, — уставшая Зое помолчала с минуту, а затем спросила, заранее зная, что зря: — Ты Их хоронить будешь?       — Буду.       Она удивилась, так как не ожидала такого ответа.       — Но эти нашивки…       — Я буду их хоронить вместе с куртками, которые возвращал семьям, если семьи, конечно, отдадут, — Аккерман не желал больше ничем дорожить. В последнее время он все отдавал кому бы то ни было, лишь бы избавиться от лишних вещей. Раньше нашивки напоминали ему о том, за что он сражался. А теперь-то, после войны, зачем они только нужны?       — Что ж, хорошо. Уже связался с семьями?       — Родители Гюнтера умерли. Семье Ауро я написал. Мари и матери Эрда тоже. Как и Мари Эрвина. Пока не знаю, кто захочет прийти.       — Мне кажется — все.       — Мне тоже так кажется.       — А Ганс? — осторожно спросила Ханжи, невольно прикусив губу. Она знала, что Петра — запретная тема, но сейчас ей нужно было уточнить, сколько крестов заказывать. Ривай понимал. Да и остыл за долгие годы: сил на реакцию не оставалось или просто реагировать не хотелось — он отвечал сухо, сдержанно, без каких-либо эмоций или горького осадка в голосе.       — Я собирался сходить к нему сегодня, — Аккерман выбросил сигарету и потушил ее сапогом. Его больше не пробивало. Обреченность куда-то ушла. Он словно доделывал последнее оставшееся, исполнял свой последний долг.       — Как только что-нибудь станет известно — скажи мне. Я возле церкви все время. Процесс контролирую, так сказать. Нужно составить списки, всех выслушать, проследить за тем, чтобы членов отрядов рядом положили, — рот у Зое не закрывался совсем: напряженные выдались дни. Устала она всеми вокруг заниматься.       Ривай медленно кивнул, собираясь вернуться в город, и, уходя, бросил через плечо:       — Со своим отрядом я разберусь.       Аккерман вымерз, как пес, потому шел к бывшему зданию штаба разведки, где жил до сих пор с Ханжи и еще некоторыми солдатами, которых никто нигде не ждал. Пока не гнали оттуда — и хорошо. Государству нынче было не до замка, но это ненадолго. Зато Ривай знал: разбирательства с местом жительства его уже не коснутся. Хмыкнув, он едва ли не поскользнулся на дороге, однако сумел удержаться на ногах.       Помещение столовой не запирали, печами никто не пользовался, оттого в зале было просто невероятно холодно. Скамьи и столы стояли нетронутыми, аккуратно стояли, и в кухне также царил полный порядок. Умиротворение в этом никому не нужном месте витало в воздухе, но капитан совсем не чувствовал себя умиротворенно. Все вокруг него опустело. И внутри него все опустело совсем.       Ривай приготовил себе пару картошин и, размяв их в тарелке, взял кусок черствого хлеба, направляясь к одному из столов. Здесь, у большого окна, они с элитным отрядом обычно принимали пищу. Удивительно, как много лет прошло с того момента…       Постелив на скамью какую-то толстую тряпку, мужчина сел, уставившись на следующий стол сквозь валящий из тарелки пар. За этим столом они ели с Эрвином и Ханжи, обсуждая разные важные вопросы. Как давно это было, как же давно…       Холод сковывал движения, и Аккерман, сняв перчатки, грел покрасневшие руки над стремительно остывающей картошкой, уйдя в свои мысли. Еды теперь стало больше: разведчиков благодарили, поэтому периодически приносили им что-то съестное. Но Риваю ничего не хотелось. С каждым днем его порции становились все меньше. Аппетита не было вообще. Он старался впихнуть в себя хотя бы кусок, чтобы остались силы закончить дела. Ханжи все время возмущалась по этому поводу, говорила, мол, нельзя погружаться в депрессию. Ривай усмехался: он не в депрессии. Больше нет.       Кладбище для разведчиков — неплохая идея. Благо выдали участок земли, да и то только после того, как взбунтовались родственники погибших, тела которых не удалось доставить из-за стен. Никто не ожидал, что люд одобрит перезахоронение. Если раньше солдат никто ни во что не ставил, считая, что можно даже не утруждать себя спонсированием, то теперь, после Победы, народ резко принялся прославлять спасителей, но это было не более чем бессмыслицей. Никому из выживших армейцев не хотелось никаких праздников. Потерь не возместить. Семьи, лишившиеся кого-либо на войне, это понимали, поэтому сразу же после глупого, показательного парада занялись мероприятиями, посвященными памяти.       Ривай размышлял о том, успеет ли он вернуться из Хлорбы до следующего вечера. Дорога предстояла долгая и холодная. Потрудиться придется несчастной лошади. Мужчина каждый месяц высылал Гансу деньги и приезжал иногда в гости. Сперва было трудно, накрывала вина, ком стоял в горле, не давая говорить, но теперь все прошло. Аккерман не перестал сожалеть, он не смирился, но выключился, утомившись вновь и вновь переживать одно и то же.       Солдат за окном заметил Ривая и махнул ему рукой. Мужчина кивнул в ответ, после чего принялся за еду.       С парада Победы прошла неделя, и капитан все думал, какие же эмоции вызывает у него отступившая от мира напасть. Глядя на то, как гражданские ликуют, становилось ясно: ему тоже стоит хотя бы немного расслабиться и позволить себе испытать какую-никакую да радость. Победа все-таки… А он стал не нужен. Он стал не нужен, и только это принесло облегчение.       Когда Эрвин жил, несмотря на все потери, дышалось проще. Дышалось по привычке, но без затруднений, а теперь вот грудина ныла, ребра превратились в тиски, и ноги ослабли, едва выдерживая тело, пальцы окаменели. Не то чтобы раньше у Ривая имелся особенный смысл жизни, но после победы мужчина метался по застывшей земле из стороны в сторону, как призрак, о котором внезапно все вспомнили, и не мог приткнуться нигде. Он все смотрел на пустошь, виднеющуюся за полуразрушенной Марией, смотрел на гигантский лес вдалеке, который из-за тумана казался темным провалом, и пытался сосчитать, сколько там полегло за все время. Люди тем временем приводили в порядок дома за пределами стен. Несмотря на холод, все вокруг находилось в возбуждении и радостном предвкушении зимних праздников. Следующий год станет первым свободным годом. Но Риваю хватит и пары свободных недель, что он застал. Ничего такого. Одно лишь морозное одиночество. Одна лишь зима, пробравшаяся в легкие и набившая их доверху острыми кристаллами льда.       А сектанты все нагнетали, все говорили, что титаны еще придут, поэтому прятались внутри Шины, отправляя своих адептов просвещать неразумный народ. Было смешно наблюдать за тем, как разные люди по-разному реагировали на глобальные перемены. Правда, Аккермана совершенно не интересовала развязка. Если много лет назад он искал ответы со сдержанным любопытством, то теперь понял, что на этом все, точка.       Доев, капитан отправился в здание штаба, в свой кабинет, решив отыскать нашивки, которые собрался положить в могилы. Нашивки лежали в нижнем ящике стола, под кипой старинных, так и не пригодившихся отчетов.       Нашивка Эрда была полностью коричневой из-за засохшей крови, и нитки на ней совсем растрепались. При жизни Джин никогда не позволял себе выйти в мятой или запачканной форме. Голос у него был глубокий, а взгляд — теплый, ответственный. Эрд следил за порядком в отряде, когда Ривай отсутствовал, и постоянно ему помогал с бумагами, в свободное время ездил к семье, собирался жениться на любимой девушке, они обвенчались перед той роковой вылазкой. Возвращая Мари кольцо, Аккерман не мог смотреть на ее искаженное лицо; кольцо выпало из трясущихся рук. Мари потеряла ребенка.       Нашивка Гюнтера единственная из всех осталась абсолютно чистой. Справедливый, ответственный, серьезный… В Шульца была влюблена наивная кухарка семнадцати лет. Ночами она носила солдату дополнительные порции из остатков столовской еды, мужчина тихонько благодарил, а затем делился со всеми в своем отряде. Как-то эта кухарка ему призналась, но, конечно, была отвергнута и долго рыдала, так сильно, что это слышал буквально весь корпус. Из жалости Гюнтер то и дело потом захаживал к ней, помогал чистить овощи и рассказывал какие-то армейские байки. Узнав о смерти Шульца, девчонка повесилась в сарае на отшибе.       Нашивка Ауро в день его смерти перепачкалась в земле, поэтому Ривай ее выстирал. Часть с белыми нитками пожелтела от речной воды. Безалаберный Боссард, пытающийся соответствовать выдуманному идеалу, лохматый и раздраженный… В свое время он часто снился капитану, все звал его посмотреть на что-то, но Аккерман просыпался прежде, чем успевал узнать, в чем дело. Маленький брат Ауро, ворвавшись в комнату, когда Ривай сообщал семье о смерти бойца, все понял в немой паузе, устроенной взрослыми. В тот день ребенок стал заикаться. Насколько капитан знал, парнишка заикался и по сей день.       Нашивка Петры была в земле, траве и крови. Как ни старался, Ривай не мог ее отстирать. Ему бы хотелось вспомнить о Рал нечто светлое, но в голову, как назло, ничего не приходило. Мужчину всегда передергивало, если мысли касались Ганса. Мокрые глаза человека, потерявшего все в один миг, навечно остались в сердце капитана. Но Аккерман все чаще ловил себя на мысли о том, что в какой-то степени даже рад ранней кончине Петры. Петра бы расстроилась, увидев печаль, обуявшую освобожденную землю. Петра бы тоже не смогла жить счастливо.       Две старинные нашивки лежали в самой дальней части полки. Грязные, потрепанные и задубевшие, они неприятно пахли. Ривай хранил их, завернув в несколько тряпок, а сверху положив какую-то папку в надежде отвлечь свое внимание. Получалось. Изабель и Фарлан. Фарлан и Изабель. Напоминание о его кричащей горячей молодости. Когда-то Аккерман мог рыдать, когда-то он был открытым, но потом Фарлана раскусили пополам на его глазах, а голова Изабель лежала прямо возле дрожащих колен Ривая. Ни на чью смерть он не реагировал так же горячо, как на смерть этих людей.       Падшим солдатам — вечная его память.       А Майя стала красивой.       Сидела на кровати в дальней комнате, поджав ноги к груди, и вязала свитер, безучастно глядя на спицы, постоянно прищуриваясь. Глаза, обрамленные густыми темными ресницами, недобро блестели; губы она поджимала едва заметно, будто была расстроена. У нее — изящное стройное тело, пышные грудь и бедра, тонкие длинные пальцы, бледная шея. А взгляд — мертвее мертвого, аж холодок пробегал по спине от этого взгляда. В белом облегающем платье Майя казалось невестой, а еще в ее густые волосы хотелось запустить пальцы почему-то Майя напомнила о Кушель. Не то чтобы Ривай с ней давно не виделся. Скорее, раньше он просто не обращал на девчонку внимание, воспринимал как ребенка. Петра всегда говорила: малышка похожа на мать. В этом возрасте, пожалуй, она стала похожа еще сильнее. Аккерману сделалось как-то неприятно: из-за пережитого цветение юности и красоты не развивалось, оттого Майя напоминала не благоухающую лилию, а, скорее, сухие черные ветви.       — Где отец? — сухо и громко спросил Ривай, заставив ее вздрогнуть: не услышала, как мужчина вошел или решила, что это Ганс.       — На заднем дворе, — Фирел отложила пряжу, после чего вскочила на ноги и быстро подошла к незваному гостю. — Здравствуйте. Не ожидала…       — Я по поводу похорон, — коротко пояснил капитан, глядя на девушку снизу вверх. За последние пару лет она очень сильно вытянулась.       — А… Отец только об этом и говорит с тех пор, как Ханжи удалось выбить участок земли. Когда ваш отряд хоронят?       — Через четыре дня. Я увижу тебя на кладбище? — Аккерман заметил Ганса через дальнее окно. Тот носил ведра в хлев.       — Да, конечно, — Майя вопросительно посмотрела на собеседника, понимая: тому что-то нужно.       — Хорошо, — не дав никакого ответа, капитан вышел на улицу.       Во дворе замерзла вся грязь, было серо и очень гадко. Ветер задувал за шиворот, темное небо угрюмо давило сверху, грозясь в любой момент рухнуть. От холода безумно клонило в сон, хотелось просто присесть под деревом, уткнувшись носом в воротник, и не дожить до утра. Но, переборов это желание, Аккерман все же двинулся вперед, обогнул дом и остановился возле хлева, ожидая, когда Ганс выйдет на улицу.       За забором находился пустырь, дальше — канава, за ней — лес. Во мраке казалось, будто там, среди деревьев, кто-то стоял, пристально наблюдая из своего укрытия. Ривай прикрыл глаза. Он действительно засыпал, несмотря на неприятное покалывание щек и обильную дрожь в руках.       Ганс наконец вышел и замер на мгновение на пороге, а потом приветливо улыбнулся в своей манере, снимая массивную перчатку для рукопожатия. Ривай снял свою перчатку, с кивком пожал руку хозяина дома, и прищурился, надеясь получше рассмотреть его лицо в темноте.       — Рад тебя видеть, — Рал выглядел жутко: весь седой, как неприходящая зима, и болезненный, словно непроходящая рана. Морщинистый, потерявший всякий интерес к жизни, несчастный. Он сутулился неосознанно, смотрел устало и все еще каким-то чудом держался. Впрочем, Ривай знал: чудом этим стала Майя. — Тяжело добираться в такую погоду. Ты бы переночевал у нас…       — Не откажусь, — Аккерман тихо кашлянул, почему-то оглянувшись. — Нужно согреть мою лошадь.       — И согреем, и покормим. Не проблема, — Ганс побрел по дорожке ко входу в дом, и Аккерман направился следом, пряча недвигающиеся руки в карманы. — Если ты приехал узнать, стану ли я хоронить Петру, то да: закажи крест, — голос мужчины не дрогнул, а в интонации сквозили только смирение и абсолютное принятие. — Сколько там он стоит?       — Я оплачу.       — Ты и так слишком много денег нам высылаешь, — Рал нахмурил брови, приостановившись и повернувшись к Риваю лицом.       — Хорошо. Скажу иначе: я уже оплатил, — спокойно ответил Аккерман. Ганс негодующе выдохнул, но ничего на это более не ответил. — Я принес нашивку. Пусть побудет у вас.       — О, хорошо…       Они снова пошли вперед, не говоря друг другу ни слова. Рал, заглянув в дом, крикнул:       — Майя, разогрей ужин! Ривай пришел, — после чего отправился заниматься капитанской лошадью. — Ты иди в дом, отдохни с дороги.       Ривай переступил порог и оказался в тепле. ***       Колоритный старый человек сидел у сгоревшего здания, завернувшись в какие-то дырявые шерстяные платки, и печально смотрел на прохожих. Ватная борода, длинные волосы, покусанная, вероятно, собакой шапка, легенькое пальто, ноги в тряпках и истоптанных лаптях… Этот бездомный здесь постоянно находился, никто уже не обращал на него внимание. Он просто устроился на лавке, расстелив перед собой какую-то драную скатерть и разложив на ней раритетную посуду ручной росписи, надеясь, что хоть кто-нибудь у него это купит. Ривай тысячу раз проходил мимо, но теперь вот остановился напротив и стал рассматривать блюдца и чашки. Слишком красиво для такой безобразно жалкой цены.       — Хотите купить? — прохрипел старик, зашевелившись. Он, пожалуй, привык находиться в состоянии беспросветного окоченения, поэтому уже даже не замечал постоянной простуды или чего похуже. — Купите, пожалуйста. Я сам их расписывал в молодости. Все с любовью делано.       — Мне не нужно, — безразлично бросил Ривай, вынимая из кармана пальто небольшой мешочек, полный монет, и протягивая его человеку.       — Но как же… — старик замялся, стыдливо поджав губы и отдернулся, как от огня. — Возьмите посуду на эти деньги…       — Мне не нужны деньги. Посуда — тем более, — капитан слегка улыбнулся, видя смущение бездомного, после чего, взяв его за запястье, вложил тому в руку мешочек.       — Деньги нужны всегда, — старик нахмурился, недоверчиво сжав пальцы и не отводя глаз от Ривая.       — Поэтому не отказывайтесь.       Аккерман, развернувшись резко, медленно побрел дальше по улице.       — Возьмите хоть чашку! — срывающимся от слезной благодарности голосом выкрикнул человек, пытаясь подняться, но поскользнулся и вновь тяжело рухнул на лавку. В его взгляде сквозило отчаяние, граничащее с восторгом.       Ривай неожиданно обернулся и вновь подошел к старику.       — Эту возьмите. Мне за нее как-то раз чуть руку не отрубили, — он указал на маленькую изящную белую чашечку с красивым рисунком. Взяв ее, капитан кивнул и пошел прочь.       — Расстрелянные Шина, Роза и Мария? — Ханжи, вскинув брови, вертела чашку в руках, откинувшись на спинку стула в своем кабинете. Ривай стоял напротив, сцепив руки за спиной, и холодно наблюдал за ней. — Рисковый мужик, ничего не скажешь.       Три девушки неописуемой красоты были изображены с пулевыми ранениями во лбах. Эрену с его излюбленным «нахрен эти стены» наверняка бы понравилось. Зое щурила единственный глаз и поправляла очки, теребя лохматую прядь волос, заправляла ее за ухо, но потом снова доставала, желая играть с чем-нибудь пальцами. Она была бледной, задолбавшейся, но все равно отчего-то задорной, резвой, заводной в своей манере. Однако уже не такой, как раньше. Постаревшая и потерявшая слишком много, Ханжи теперь казалась очень маленькой, несмотря на рост и широкие плечи.       Ривай вдруг стремительно подошел к столу и положил на него перчатки, которые не снимал последний месяц со своих загрубевших рук. Зое подняла на капитана вопросительный взгляд, искренне не понимая этого жеста.       — Отдаю, — пояснил Аккерман, переведя спокойный взгляд на мерцающие свечи на подоконнике.       — Вот так вот просто?.. — женщина все еще не верила. Она, вытянувшись, не спешила забирать перчатки и просто смотрела то на них, то на собеседника, пытаясь прочесть в его глазах хоть что-нибудь, но напарывалась лишь на полное отсутствие чего-либо. — Но это же Эрвина…       — И что?       — Ты носил их все время…       — И?       В этот миг, Ханжи, кажется, все поняла.       Проглотив безразличие Ривая и не подавившись, она нервно прикусила губу, увлеклась и в задумчивости прокусила ее до крови. Зое схватила перчатки и положила их в выдвижную полку стола, после чего, подавшись вперед, нервно застучала пальцами по деревянной поверхности, замотала ногой, засмотрелась на бесстрастное лицо старого друга. Аккерман знал: у нее сердце вот-вот из груди выскочит. Ханжи смотрела красноречиво.       — Мне ответили на письма. Все придут. Память Гюнтера почтим с тобой, — сухо и по делу отчитался мужчина, переступая с ноги на ногу и не собираясь садиться, намекая на то, что оставаться здесь надолго он не намерен.       — Хорошо… — она все еще пребывала в растерянности. Помолчав с минуту, спросила вдруг: — И Доуки придут?       — Придут.       Ривай медленно направился к двери, но потом вдруг остановился и обернулся. Зое явно хотела кинуться к нему, что-то сказать, но сидела на месте в оцепенении, сложив руки на груди и глядя исподлобья тяжело, безрадостно, может быть, даже с толикой осуждения и обиды глубоко-глубоко внутри. Женщина выглядела очень красивой в таком освещении, несмотря на помятость и нескончаемую печаль. Секущиеся волосы щекотали ей шею, точеные черты лица ловко подчеркивали черные тени. Зое потянулась пальцами к сухим шелушащимся губам и поморщилась, словно увидела нечто неописуемо отвратительное.       — Спокойной ночи, Ханжи, — в голосе Ривая не различалось абсолютно ничего. Он, не дожидаясь ответа, развернулся и вышел вон. ***       Утром пятого декабря мело так, что, казалось, к следующему дню город будет полностью погребен под снегом. Крупные хлопья, словно рой озверевших пчел, валили с неба, беспощадно морозя кожу, кружились, закручивались в большие воронки, норовя ужалить как можно больнее. Серое небо казалось одной необъятной бездной, застеленной клубами дыма.       Ривай вышел из штаба и быстрым шагом побрел по дороге к новому кладбищу, ощущая, как от холода высыхают глаза. Он пытался закрыться от снега рукой, но это не помогало, поэтому приходилось терпеть.       Скользя на обледеневших запорошенных камнях, мужчина грузно двигался вдоль реки, стараясь ускориться, но ничего не выходило. Не хотелось потерять равновесие и упасть. Казалось, если он упадет, то уже никогда не поднимется и так и останется навеки в ледяной западне.       На широкой дороге, ведущей к мосту, Ривай встретил людей, тоже идущих на кладбище. Они боролись с метелью, надеясь не сдаться, такие неповоротливые из-за обилия одежды и недостатка тепла. Капитан старался узнать кого-нибудь среди них, но не мог: снег словно норовил вырезать ему глаза, потому приходилось защищать зрение всеми силами. Мужчина, обогнав каким-то удивительным образом всех идущих, вышел наконец на поле. Осталось пересечь его, подобраться к лесу и уже там сориентироваться. Главное — не заблудиться, что проще простого в такую премерзкую погоду.       Аккерману повезло, так как метель прекратилась, когда он был лишь на середине пути. Стало проще дышать, двигаться, видеть. У леса уже скопился народ. Виднелись мерцающие огоньки свечей. И кресты. Много-много крестов.       Гражданские подтягивались со всех сторон. Ривай осмотрелся в поисках знакомых лиц. Первой к нему подбежала Ханжи.       — Все наши уже собрались, — она указала рукой на небольшой оцепленный участок земли, пока еще пустой. Вокруг него стояли знакомые люди.       Капитан побрел за Зое, приветственно махнув присутствующим, обведя их хмурым уставшим взглядом. Они изменились. Постарели все поголовно. Внутри вообще сдохли. Ривай, собравшись с мыслями, вынул из-за пазухи маленький сверток, развернул его и принялся раздавать нашивки.       Самой несчастной среди всей этой толпы выглядела Мари Джин. Она была первой на очереди, чтобы получить нашивку, и тянула за ней красные руки, покрытые язвами от обморожения. Ее рот не дрогнул, и во взгляде отсутствовало презрение. Аккерман не видел ее очень много лет. В последний раз он навещал ее в больнице, тогда она молчала и тихо плакала, отвернувшись от него и ничего не слыша. Теперь Мари, наполовину седая, сгорбившаяся, кутающаяся в старушечью шаль, смотрела сдавленно, но при всем при этом казалась невероятно прекрасной. Красота под коркой. Жадно вцепившись в нашивку, она тихо выдохнула:       — Мне приятно, что вы его помните.       — Таких людей не забывают.       Аккерман взглянул на полную пожилую женщину, сидящую на принесенном кем-то стуле. Мать Эрда выглядела плохо, но все еще держалась, сжимая в пухлых руках куртку покойного сына. Она вдруг тепло улыбнулась, отчего у Ривая снова приглушенно заныла душа.       Неподалеку от них стояли Боссарды. Тучная мать его заливисто кашляла, отец совсем исхудал и стоптался: на фоне супруги он выглядел совсем уж невзрачным и неказистым. И заика-брат Ауро ходил туда-сюда, оставляя глубокие следы на снегу. Завидев, что Аккерман идет к ним, парнишка вышел навстречу, смотря спокойно, абсолютно беззлобно, и принял нашивку, крепко сжав ее в кулаке. Он хотел открыть рот, но заволновался, отчего стал отчаянно глотать ледяной воздух. Ривай, понимая, насколько сейчас все слова бессмысленны, лишь похлопал его по плечу и пошел дальше.       С Гансом они обнялись, также не издав ни звука. На Майю Аккерман лишь взглянул неопределенно, а девушка приветственно кивнула ему головой.       Ханжи разговаривала с Доуками, и мужчина счел нужным подойти, поздороваться с ними. Мари он знал лишь понаслышке. Эрвин всегда отзывался о ней хорошо. Ривай пожал Найлу руку без каких-либо эмоций и поприветствовал его супругу.       — Приятно познакомиться с вами, — Мари, вероятно, много рассказывали об Аккермане.       Он предпочел промолчать. Не на кладбище любезностями обмениваться.       — Скажу могильщикам, чтобы начинали копать, — Зое спешно подошла к группке мужчин, стоящих неподалеку, и позвала их за собой. Все пришедшие неосознанно сбились в кучу, молча наблюдая за происходящим.       Ривай стоял, погруженный в отсутствие каких-либо мыслей, и все сильнее увязал в этом душном состоянии. Он ни на кого не смотрел, смотрел разве что себе под ноги, на грязный снег, на носки коричневых старых сапог, которые совсем потрескались и имели абсолютно непрезентабельный вид. Хотелось курить, но сигареты он оставил в штабе.       Постепенно начинало смеркаться. Небо меняло цвет, собираясь прогнать всех собравшихся, и снова начали падать снежные хлопья, благо пока совсем редкие и очень мелкие. У Ривая отмерзли уши, он натянул на них шарф, правда, это мало чем помогло.       Лес напоминал частокол. Деревья то и дело поскрипывали, с веток падали тяжелые снежные шапки. Аккерман пытался поймать нить своих мыслей, однако не выходило.       Когда закончили хоронить, все столпились у могил. Капитан, быстро поставив по свече для каждого солдата, отошел подальше, не желая вариться в создавшейся атмосфере прорвавшейся искренности: родственники начали говорить с теми, кого потеряли, вслух, про себя. Ривай не хотел это чувствовать.       К нему подошла растрепанная Майя, кутающаяся в несколько платков.       — Что вы хотели? — девушка наблюдала за стоящим на коленях Гансом. Он трогал крест, низко опустив голову и, вероятно, плакал.       Аккерман вытащил из кармана увесистый мешочек с монетами и незаметно передал его Фирел. Та несколько опешила.       — Зачем?.. Это ведь слишком много, — она сурово сдвинула пышные брови, поджала губы. Щеки ее, опаленные морозом, горели алым.       — Отдаю тебе, поскольку Ганс не принял бы это ни под каким предлогом, — проигнорировав вопрос, проговорил Ривай, выдыхая в шарф. — Потратьте разумно. Быть может, вложите в бизнес или в хозяйство…       — Это слишком много! — настойчиво процедила девчонка, но все еще тихо, не желая привлекать внимание. — Откуда у вас столько денег?       — Государство выплатило моральную компенсацию после парада, — коротко пояснил мужчина, утомленно прикрывая глаза. Он не желал никаких разбирательств, не желал ничего объяснять. Хотел лишь, чтобы Майя без лишних вопросов забрала этот подарок и просто замолчала.       — Это ваши деньги. Зачем их отдавать? — замолчать она была просто не в силах. Ривай все понимал, но голова от этого болела не меньше.       — Такова моя воля. Потратьте разумно, — Аккерман безжизненно посмотрел в глаза Фирел, и та запнулась, понимая, что все ее слова разобьются вдребезги, точно стекло. — Прощай, — Ривай направился к Ханжи.       — До свидания… — шепнула неслышно Майя, больше сама себе, нежели уходящему.       Когда совсем стемнело, все разошлись по домам. Только Ривай и Ханжи остались стоять среди свежевыкопанных могил, невзирая на холод. Они остановились у могилы Гюнтера и поставили еще по одной свече. У Шульца не осталось родственников, однако Ривай его помнил, и сейчас этого было достаточно. Отличный солдат, прекрасный товарищ, искренний человек, добрейшей души. Спасибо за дружбу. Всем им. Просто большое спасибо.       Ханжи достала бутылку и пару рюмок из сумки, валяющейся неподалеку. Ривай тоскливо смотрел на кресты, уже не чувствуя холода. Пахло деревом. Снег падал нарочито медленно, свечи едва освещали участок.       Взяв рюмку, Аккерман быстро выпил ее содержимое, не поморщившись. Горло жгло, жар распространился внутри и прилил к щекам, взгляд помутнел немного. Не хотелось ни о чем разговаривать, да и о чем говорить? Наконец все закончилось. Все дела сделаны, можно жить нормальной жизнью, как они когда-то мечтали. Мечтали в разгаре войны, когда теряли любимых и проглатывали боль вновь и вновь, зная, что все ради этой «нормальной» жизни. Для чьей-то нормальной жизни. Ханжи надеялась, что теперь все станет если не хорошо, то хотя бы спокойно, и Ривай ее понимал, но у него не осталось никакого желания думать ни о чем подобном. Другие люди совсем его не касаются. Брать себя в руки уже нет смысла, ходить по улицам со стиснутыми зубами — так глупо…       Зое вдруг почему-то тихо расплакалась, при этом улыбаясь безумно и прикусывая указательный палец. Она поставила бутылку в нападавший сугроб и схватилась за локоть, опуская лохматую голову, не прекращая растягивать кровоточащие губы. Ривай подошел к ней и прижал к себе одной рукой, не сводя глаз с могил. Ханжи привалилась к нему, закрывая глаз; она всеми силами пыталась не дать себе завыть в голос, поэтому издавала лишь какие-то невнятные булькающие звуки.       У Зое остались еще друзья. Парочка выживших солдат, которые тоже ночевали в заброшенном штабе. Интересно, куда их всех выгонят, когда государство обратит внимание на замок, в стенах которого было пролито столько слез, что уже никакое море никому из служащих не хотелось видеть?.. Хорошо, выжил хоть кто-то, кроме них с Ханжи.       Аккерман невольно сделал небольшой шаг назад, стараясь не потерять равновесие. Что-то хрустнуло под ногой. Зое чертыхнулась с усмешкой и, отстранившись, достала из снега свои очки, слетевшие с носа. Левое стекло пострадало. Впрочем, трехглазой это не повредит особенно сильно. Она дотронулась до трещины. Сейчас стекла очков напоминали ломкий лед.       Ханжи опять побрела обходить могилы, а мужчина остался стоять, смотря на все кресты разом. Никаких воспоминаний не лезло в голову, и вины он больше не чувствовал, перестал скучать и думать без конца об ином исходе. Только любить не перестал безгранично и тяжело. Любого любить трудно, а мертвых — подавно.       Ривай выпил еще, запрокинул голову, подставляя лицо звездному свету. Необъятное, полное, бездонное, небо казалось таким же кладбищем. Может быть, вместо звезд ему сейчас светили души, но Аккерман выглядел перед ними более, чем жалким и беспомощным. Там, наверху — свобода, бесконечный простор, недосягаемое пространство, столь великое и, возможно, правильное… Хорошо там, где нас нет. Еще лучше, когда нас нет нигде.       Ханжи, подойдя к мужчине, посмотрела на него вопросительно, и тот кивнул. Забрав ее сумку, Ривай направился к мосту, и Зое устремилась за ним.       Ну, вот и все. Сделаны все дела.       Вот и все.       Сегодня день рождения Петры. Шестое, мать его, декабря. Ривай проспал до обеда, а потом еще долго лежал, смотря в потолок и вовсе не шевелясь. Блестел красиво на солнце мягкий снежок за окном, к стеклу прижимались ветки, свиристели клевали рябину.       Аккерман ощущал себя зараженным, едва живым и морально старым. В тысячный раз не хотелось вставать. Не хотелось вставать, но он все равно поднялся, заправил идеально кровать, вытер от пыли стол, выбросил уже негодные свечи, вымыл за собой посуду, отнес ее в столовую, потом оделся тепло и оставил после себя абсолютно пустую комнату, словно в ней никто и не жил. Вышел на улицу, осмотрелся, прищурив слезящиеся от белизны глаза, не увидел людей и направился вперед по расчищенной дороге размеренно и неторопливо. Под подошвой приятно скрипело, на улице было терпимо холодно, озорное солнце приветливо и прохладно касалось кожи. Ступив на широкую дорогу, Ривай замедлился, разглядывая пустырь, который раньше служил тренировочной площадкой. В светлом сиянии легко утонуть, особенно если ничего вокруг кроме него не видеть.       Попытался подумать о чем-нибудь, вспомнить, но не смог, поэтому снова двинулся в путь, потирая покрасневшие руки. Приятно пекло кожу, носоглотку щипало. Сам день был радостным и открытым, не то, что вчера. Погода менялась слишком внезапно.       Ханжи стояла возле перелеска, разговаривала с солдатом, активно жестикулируя и громко смеясь. Она выглядела гораздо лучше, чем все дни до этого. Вероятно, наконец-то отоспалась. Плечи расправила, вздернула подбородок, а в глазах появился огонь, словно женщина придумала, чем бы еще себя занять на ближайшее время. Риваю нравилась она такая: идейная, живая, навсегда погруженная в свой, понятный лишь ей смысл существования. Стояла, поправляла раздавленные очки, не сводя с собеседника взгляда, и казалась совсем простой, совсем даже цельной, может, немного счастливой и полностью смирившейся со всем, что нынче происходило. Ханжи смогла бы еще принести пользу. Вероятно, только лишь осознание этого держало ее на плаву.       Теперь ее тонкие кисти грели перчатки Эрвина. У Смита были огромные руки, всегда сухие и очень горячие. Хорошо, он тоже не дожил до этих дней. Таким, как Эрвин, невероятно трудно осознавать свою ненужность; Ривай никак не мог придумать, чем он бы мог заниматься. Никому они не сдались такие, искалеченные и истерзанные, с измученными душами и пустыми взглядами.       Аккерману уже ничего не хотелось. Ни тепла, ни человека рядом, ни тихого, мерного спокойствия, а уж тем более — не безумия, к которому все рвалась Ханжи даже по сей день. Жить хорошо было когда-то. Теперь Ривай мог сказать это с точностью.       Проходя мимо незатыкающейся Зое, он, не останавливаясь, сжал крепко ее плечо и протащил руку до самой кисти, на мгновение взял женщину за запястье, а потом отпустил, стремительно удаляясь. Ханжи замолчала, немедленно разворачиваясь и подаваясь за ним, но осталась стоять на месте, провожая низкую черную фигуру пасмурным взглядом. Фигура под повисшее молчание скрылась среди деревьев, растворилась в них, словно мираж.       Ривай вышел к реке, чувствуя привычное опустошение особенно остро. На этом пляже они часто проводили время с отрядом и с Петрой наедине. На мгновение даже весной повеяло, но зима куда реальнее призрачного видения, которое уже совершенно не нужно в памяти. Однако на пляже совсем ничего не изменилось. Казалось даже, что шапки снега лежали также, как в те давние-давние зимы. Здесь было не топтано, и капитан ушел, решая не портить красивый вид своим присутствием и своими протертыми сапогами. Маленькая Петра в объемной куртке показалась ему на мгновение, помахала рукой. Это лишь закатное солнце сверкнуло среди деревьев... Смешно.       Он вышел на городскую дорогу. Гражданские суетились, переговаривались в радостном предвкушении невесть чего, а Ривай шел среди них, несуразный и лишний, однако не существующий, словно невидимый. Дети пробегали у него под ногами, женщина едва ли не столкнулась с идущим, кто-то окликнул его по ошибке. Быстро смеркалось. Избитая Мария, в которой, как и в разведке, больше никто не нуждался, все еще находила в себе силы на гордость и возвышалась над мельтешащими людьми, которых берегла когда-то.       Аккерман зашел в оружейную, положил на стол пару монет и кивнул на привод, висящий среди ножей и топоров. Тот начал ржаветь, оттого и стоил так дешево, да и газа в нем маловато, однако Ривай не собирался отправляться в дальний путь. Его привод недавно забрали выродки из полиции: за нелегальное хранение такого рода оружия теперь штрафовали. Это вызывало лишь сдавленную ухмылку. Можно, конечно, было повозиться с документами, но капитана наличие у себя привода волновало нынче меньше всего. Благо отдали этот безобразный старенький УПМ без лишних слов. Все наплевали на закон в тот день, когда увидели свободу на горизонте.       Уже стемнело. Оказавшись на улице, Аккерман зашел в пустой переулок, нацепил на себя этот привод, после чего взмыл в воздух, быстро оказываясь на стене. Вид открывался красивый, пусть и разглядеть какие-либо детали во мраке не представлялось возможным. Сбросив УПМ, Ривай выпутал из ремней ноги и побрел по Марии, не стараясь присматриваться. Заметно похолодало. Кутаясь в плащ, капитан вдруг вспомнил, как Петра, стоя по пояс в воде, обернулась и рассмеялась, приглашая его к себе. Хмыкнув, он подошел к самому краю, спрятал руки в карманы и сощурился, пытаясь увидеть полосу гигантского леса как можно отчетливее. Красиво и хорошо там, наверное, было бы просто гулять, ни о чем не думая и только лишь созерцая. Ханжи все говорила, мол, хочет туда отправиться, осмотреть все вдоль и поперек.       Капитан носком сапога сбросил со стены камушек. Темнота его сожрала, свою новую собственность, спрятала от посторонних глаз. Где-то пронзительно закричала напуганная птица.       Ривай вдохнул полной грудью. Легкие заболели; он незаметно улыбнулся ночной тишине.       — Ну, за тебя, — сказал он тихо, почти что шепотом. Сказал и сделал маленький шаг вперед.