Побег из изолятора

Опущенные веки внезапно режет свет, и я просыпаюсь, если это можно так назвать. Мне опять ничего не снилось. Иногда кажется, что мой организм всю ночь просто лежит с закрытыми глазами, изображая труп в гробу. Только моя камера несколько побольше последнего ложа всех людей. А ещё здесь гораздо светлее, что начинает раздражать. Мне всё ещё 17, и я тут где-то с месяц. Дружелюбный мужской голос вещает нам начало дня. Поправив специальную одежду, в которой мы напоминаем пациентов больницы, подхожу к стеклянной стене, единственному "окну" во внешний мир, состоящий из белых коридоров, дронов и санитаров в белых халатах. Я уже целый месяц не видел солнца... Всё вокруг слишком белое, яркая бесцветность, которая режет глаза. Система считывает мой цветовой фон. Грязноват. Становится интересно, существуют ли люди с белым психопаспортом? Бесцветные люди... Когда его привезли, был самый обычный день. Разносят завтрак, потом предлагают занятия для улучшения цветового фона. Я от нечего делать выполняю несколько из них, но фон ни на йоту не светлеет. Затем развозят вещи, которые мы запрашивали. Очкарику, чья камера чуть правее с той стороны коридора, как всегда привозят кучу книг - его запросы поистине невыполнимы; сидящему в левой дальней камере с той стороны коридора парню, мрачно взглянувшему на дрона, выставляют отказ по всем пунктам запроса, на что он скрипит зубами с досады; а пожилому, судя по голосу, мужчине, моему соседу, выдают парочку тёмных, безопасных для психики плакатов - его тоже раздражают белые стены. Первое время он всё пытался разговаривать со мной, повторял, что он тут отбывает пожизненное за убийство, и спрашивал, за что посадили меня. Довольно быстро я понял, что это не шутка и он свихнулся. Поскольку я его со своего места не вижу и даже не могу сказать, как он выглядит, то я воспользовался возможностью ничего не отвечать. То, что заказывал я, мне тоже всё не привозят. Система верно рассудила, что музыка влияет на людей. Мне дают слушать классику и просто спокойные мелодии без слов, от которых мне сразу хочется спать. Моя коллекция дискографий наверняка уже удалена родителями. От этого тоскливо, но тосковать нельзя, ещё глубже увязну. Каждый день нам рассказывают сказочку о том, как мы осветлим свой цветовой фон и выйдем отсюда. Я же точно знаю - не бывать этому. Те, кто попадают в изолятор, никогда не возвращаются в общество, ни единого раза такого не случалось. Но непросто смириться с тем, что всю жизнь суждено провести здесь, особенно если тебе 17 и жизнь ещё толком не началась. Хотя, для пятилетнего такой вердикт куда ужаснее, что будет ясно мне уже в конце дня. Видя своими глазами смирившихся людей, а конкретно нашего книголюба в очках, которого все зовут Табун (Прим. - "может быть" по-японски), за то, что этот человек никогда не даёт точный ответ на вопрос, выдавая вместо этого кучу вариантов и теорий, я ещё больше не хочу оставаться здесь. Но моя жажда свободы несколько отличается от буйства парня в дальней камере. Его прозвали Гекидо (Прим. - "гнев" по-японски), и в тот самый день он просто был мрачен. Наплевав на программы улучшения цветового фона, Гекидо выражал протест по любому поводу. Например, он очень редко мыл свои светлые волосы и совсем их не стриг. За неделю до того самого дня он ухитрился сломать дрона, выдающего нам еду, прежде чем парня усыпили успокаивающим газом. Но почему-то его пример не восхищал нас, не навевал мысли о всеобщем бунте, свержении надзирателей и свободе, наоборот, после каждого наказания этого непривлекательного типа нам всё больше была ясна безнадёжность нашего положения. Однако в тот день для меня всё изменилось. Его привозят во время обеда. Миска безвкусного супа мала, но я ухитряюсь наедаться. Конвой замечаю не сразу, мальчика успевают закрыть в белой комнате напротив меня. Санитары удаляются, а я отставляю в сторону миску, поднимаюсь с койки, подхожу к стеклу и внимательно рассматриваю новенького. В стекле камеры еле отражается моё удивлённое лицо. Я вижу мальчика лет пяти, и это меня шокирует. Вы серьёзно? Ребёнок? Дошкольник - латентный преступник?! Да, про такое бы никогда не заикнулись в новостях. Невольно в моей голове возникает вопрос - что же могло так сломать мир этого малыша, что его цветовой фон настолько потемнел? Новенький сидит на полу и смотрит в одну точку. Многое я бы отдал, чтобы узнать, о чём он думает, только вот мне уже нечего отдавать. Почему-то в глаза мне первым делом бросается не рыжий цвет его спутанных волос, не дрожь его маленьких рук, не одежда, которая ему велика, но то, что в его глазах нет и тени слёз. Мне кажется, будь я в его возрасте на его месте, точно бы расплакался, а этот мальчик явно очень сильно злится, что попался, что схватили, что ничего не объясняют толком... Я сам злился на это в первую неделю пребывания в этом месте, но мне ведь 17... Становится ясно, что мой новый сосед напротив просто повзрослел раньше времени. Мой интерес к тому, что сделало этого ребёнка таким, становится в разы сильнее, но заговорить с ним я не решаюсь. Впервые в жизни я боюсь произвести плохое впечатление, вызвать ненависть или испугать кого-то. Меня гложет любопытство, но я молчу. Никогда бы не подумал, что молчание иногда бывает такой тяжёлой задачей. Когда наступает время ужина и рыжий мальчик не притрагивается к пище, я даже немного разочаровываюсь, ведь если он доведёт себя голодом до смерти, я никогда не узнаю его тайну. Но минут через пять он вздыхает и начинает есть. При этом он морщится, будто глотает отраву. Я представляю, каково ребёнку, привыкшему к богатым домашним обедам жевать такую безвкусную пищу, и заключаю, что это и вправду гадость. Сам я к еде непривередлив, поэтому воспринимаю эти трапезы намного спокойнее. Родители наверняка от него отказались, думаю я следом. Или, допустим, умерли. Вот смерть родителей, я думаю, могла бы так сильно на него повлиять. Но почему-то гораздо живее представляется мне именно картина того, как они отвернулись от него. В общем, этого я пока не знаю. С того дня в нашем блоке появился тот, за кем я мог наблюдать часами. Нельзя сказать, что в моём пребывании здесь при этом появился смысл, но какая-никакая мыслительная работа и её мотивировка однозначно теперь имела место. Если всё время думать о заключении, очень легко свихнуться, как мой сосед, которого все зовут Ошабери (Прим. - "болтун" по-японски). Этот мальчик же спасал мой рассудок от затмения. Он заставлял меня думать о той жизни, из которой нас вырвали. Он заставлял меня думать о свободе.