Побег из изолятора

Дни в изоляторе, как известно, тянутся очень медленно. Ни тебе погулять, ни побегать, ни в интернет зайти; сидишь на одном месте и зачем-то пытаешься жить. Лучше б работать заставляли что ли... Единственное развлечение - вещи, которые нам разрешили держать у себя. Наше хобби. У Табуна (Прим. - давайте читать это прозвище с ударением на "а", иначе слишком смешно для такого несмешного произведения.) это, конечно же, книги. Он проглатывает их смысл с космической скоростью и может потом рассуждать о них часами. Вот только ему не с кем. Так и копит эти титанические знания в голове, иногда засоряя ими и наши мозги. Это довольно быстро мне надоедает, хотя поначалу Табун казался мне интересным человеком. Никакие знания не помогут выйти из изолятора, вот что я понял, наблюдая за книголюбом. А ведь покинуть это место - теперь моя главная цель. В камере Гекидо есть только он сам, да и этого много. Он будто уродливый монстр, демон, посаженный в клетку, и если сидит слишком тихо, то жди в скором времени бури. Сначала мне казалось, что он единственный тут не смирился с собственной участью, но теперь я уверен, ему нравится так жить, и если б ему предложили покинуть изолятор, он плюнул бы в лицо предложившему и, смеясь, остался бы в камере. Понял я это, когда Гекидо к каждой своей выходке стал прибавлять требование дать ему комнату побольше этой конуры. Я понял, что его приручили, как злого уличного кота, который шипит и царапается, но как царь лежит на вашей кровати и с упоением жрёт предложенную пищу. Вроде бы до изолятора Гекидо был нищим бродягой, так что житьё здесь куда сытнее его прежней жизни. Мой сосед, Ошабери, собирает кроссворды. В голограммном виде у него их около тысячи, и в свободное время старик окликает Табуна, чтобы тот помог ему с очередным вопросом. Очкарик откладывает в сторону книгу и пускается в пространные рассуждения, в которых говорится обо всём: от перечня всех его книг до гипотез о том, что вскоре наши мышцы атрофируются без движений и мы не сможем даже встать с постели. Ошабери как-то удаётся каждый раз вылавливать нужный ответ из этих монологов. В первый же год изоляции мне всё это жутко надоело. Я не понимал, как можно заниматься этим днями напролёт, год за годом, всю жизнь... Те же слова, те же жесты, те же шутки... Как бы я хотел надеть наушники и отвернуться, чтобы не слышать их больше, не видеть, никогда не вспоминать... Но и таким мыслям волю давать нельзя. Надо держать себя в руках, не позволять психопаспорту и дальше катиться вниз. Да, я не верю, что могу выйти отсюда, что могу обелить себя вновь, но почему-то отчаянно не хочу падать ещё ниже. Возможно, это гордость, я не знаю. Сложно объяснить другим, когда самому себе не очень понятно. К слову, своё хобби я не мог найти довольно долго. Поскольку музыки, настоящей музыки, что держала меня раньше на плаву, меня лишили, пришлось придумывать что-то другое. В одной из программ реабилитации один раз меня попросили что-нибудь нарисовать. Сенсорной панели не было, следовательно, предполагалось, что я нарисую что-то на листе и затем отсканирую. Я попросил что-нибудь, чем и на чём можно рисовать. Дрон передал мне самую обычную чёрную ручку и лист бумаги. Кажется, я рисовал поле с лесом вдалеке. И небо, которое я почти год не видел. Вышло не шедеврально, но чувство создания чего-то мне понравилось, поэтому я оставил ручку у себя и попросил ещё бумаги. Почеркав ещё немного, я закончил рисунок и решил подписать его. Над названием долго не думал. Свобода. Как же мне нравится, как пишется это слово. Я вывел его ещё пару раз, а затем написал и другие слова. Мне казалось, в предложения они складываются сами. Я чувствовал себя ребёнком, который наконец-то научился разговаривать. Так я и начал записывать свои мысли. Теперь моё существование держится на трёх столпах: мысли на бумаге, мечта выбраться на волю и рыжий мальчик в камере напротив. Он, кстати, быстро освоился в нашем блоке. На следующий же день внимательно слушал речи Табуна, не отвечал на бредовые вопросы Ошабери и настороженно поглядывал в конец коридора, когда слышал выкрики Гекидо. На меня он почти не смотрел, что немного удивляло. Буквально через неделю мальчик начал понимать шуточки наших соседей. Вы бы видели, как рыжий малыш смеётся, даже я улыбнулся, услышав такое. Но при этом было заметно, как ему тяжело здесь находиться. Я смотрел на него и будто видел, как он прокручивает в памяти миг объявления вердикта, свою растерянность и боль, которую, я уверен, он никому не покажет. Малыш злился до невозможности на произошедшее, ещё не до конца понимая, что его ждёт, злился, держа свою ярость под колпаком. И откуда у пятилетнего такая сила воли?.. Это начинается вечером. Я сижу лицом к стеклу и пытаюсь что-нибудь записать. Не сразу замечаю, что рыжий мальчуган наблюдает за мной, но и когда замечаю, не придаю этому особого значения. У него будто есть право следить за мной, ведь я делаю то же самое. Не знаю, сколько времени мы так сидим, а потом он внезапно спрашивает своим высоким маленьким голоском: - У вас ведь есть музыка? Я замираю и поднимаю на него глаза. Никогда не думал, что рыжему мальчику это интересно. Кашляю разок, проверяя связки. Вроде ещё работают, не атрофировались, усмехаюсь про себя. И наконец отвечаю: - Есть. Он робко улыбается. Наверное, угрюмый молчаливый семнадцатилетний парень кажется ему суровым дяденькой, к которому по пустякам лучше не лезть. Не сказал бы, что мальчик меня боится, это просто разумная осторожность. - Можно она поиграет? - спрашивает он, глядя на меня просящими карими глазами. В белом свете ламп изолятора они даже кажутся такими же рыжими, как его волосы. - Можно, - киваю я, поднимаясь с пола. Мои мелодии хранятся в маленькой пластине. Прикасаюсь к ней большим пальцем. Считав мой отпечаток, пластина подмигивает мне и проектирует в воздухе голографический экран с плейлистом. Жму на треугольник, и помещение наполняют звуки рояля. Мальчик восхищённо улыбается: - Здорово! - Ага, - улыбаюсь я в ответ, вновь опускаясь рядом с листами. - Но быстро надоедает. Он удивлённо смотрит на меня, будто не понимает последнюю фразу. - Вам не нравится... как она играет? - мне кажется, он с трудом строит предложение. Для пятилетнего это нормально, да? Просто я ещё не разговаривал с такими юными людьми. Хм, объяснять ему разницу вкусов, видимо, не стоит, он сейчас не поймёт. - Просто раньше я слушал совсем другое, - произношу я, замечая, что говорить становится легче. Как же давно я разговаривал в последний раз?.. - Раньше? - переспрашивает мальчик, кладя голову на колени. Он сидит на корточках. Такая детская поза. - До того, как попал сюда, - уточняю я и наблюдаю, как его глаза гаснут после этих слов. Затем я продолжаю писать, не поднимая головы. Где-то через час мой сосед Ошабери начинает стучать по мягкой стене: - Эй, парень, затыкай уже свою пластинку! И без неё тошно. Я быстро оглядываюсь и вижу, что мальчик заснул прямо на полу. Вздыхаю и выключаю музыку. Странно, но в этот раз она мне совершенно не надоела. В ту ночь я впервые услышал, как рыжий мальчуган плачет. Прерывистые всхлипы не давали мне заснуть, и я невольно вновь задумывался, каково ему, маленькому светлому ребёнку, в мире холодного белого света, отделяющего нас от жизни. Жаль, что стены не дают мне подойти обнять его и успокоить, а как сделать это словами, я не знаю. В кои то веки молчу просто потому, что не знаю, какими словами выразить то, что хочется сказать. Итак, это был первый вопрос, высказанный рыжим мальчиком, до этого он лишь слушал и наблюдал. А потом его будто прорвало, вопросы сыпались один за другим и стало понятно, что мальчик находится в состоянии периода "хочу всё знать". Пару дней меня забавляло изредка отвечать ему, сменяя на этом посту Табуна. Согласитесь, для мышления весьма полезно пытаться объяснить сложные понятия доступным для пятилетнего ребёнка языком. Но теперь, на третий день, у меня раскалывается голова. Любой громкий звук отзывается болью, всё раздражает. Я лежу на кровати лицом к стене с закрытыми глазами. Психопаспорт скачет, но не критично. Вряд ли это что-то серьёзное, завтра пройдёт, но от этого не легче. Мимо проходят санитары, и краем уха я слышу обрывок фразы одного из них: - ... смерть настигла его слишком рано... Без понятия, о ком они говорят, но что-то заставляет меня открыть глаза и сесть на кровати. Видимо, один из латентных погиб. Прожил всю жизнь в этой белой тюрьме и, как домашняя зверюшка, скончался от внезапной болезни. Стоит подумать, что такой конец ждёт нас всех, и тело невольно содрагается. Смерть в неволе кажется сейчас самой ужасной. Однако мальчика напротив, услышавшего ту же самую фразу, заинтересовало другое: - Дядя Табун, а что такое смерть? Сначала я думаю, что ослышался, и буквально заставляю себя поднять голову и посмотреть на камеру по ту сторону коридора. На лице мальчика я читаю искреннее непонимание и интерес. Он правда не знает? В его семье ни разу не погибали родственники за пять лет? У него не было домашнего хомячка или мышки, стареющих за два года, а после падающих кверху лапками на пол клетки? Он ни разу не видел скелетиков птиц на земле? Ни разу не набредал на прогулках с родителями на кладбище? Кстати, выходит, они не погибли... Что за сказки они ему читали, где никто не умирал? Видимо, этому ребёнку везло в жизни куда больше, чем мне. Не повезло ему только в одном - оказаться в итоге здесь. - Смерть есть абстрактное понятие, - важно начинает Табун. Вот кто теперь на высоте вместе с кучей своих знаний. - Одни полагают, что смерть есть конец жизни, другие - что смерть есть противоположность жизни, третьи - что смерть есть отражение жизни, и, исходя из этого, можно точно сказать лишь то, что смерть не есть жизнь, то есть, она есть не-жизнь, событие, являющееся началом не-существования кого-то... Книголюб говорил бы ещё долго, периодически поправляя очки, но мальчик перебивает его: - Это конец... и начало? Как это? Слышу смех Ошабери. Его явно веселят такие разговоры. - Верно, друг мой, - кивает Табун. - Известно ли тебе, что любой конец является одновременно и началом, ведь когда завершается, начинается что-либо другое?.. Рыжий мальчик чуть хмурится, пытаясь уложить это в голове. С одной стороны, мне хочется помочь ему понять, показав ситуацию на примере, но с другой, меня ужасно раздражает этот разговор. Я устаю от долгих размышлений ни о чём. Смерть - это не философия, не знание, не искусство, смерть - это грязная, болезненная, ужасающая сторона рельности, от которой не бежит лишь отчаявшийся, вымотанный или доведённый до этого человек. Меня злит спокойствие Табуна, говорящего о смерти, как о какой-то теории из учебника; меня злит смех Ошабери, вызванный тем, отчего другие плачут; меня злит молчание Гекидо, потому что он-то должен знать о смерти куда больше нашего; меня начинает злить даже сам вопрос пятилетнего мальчика, задающего его теперь и моему соседу слева: - Дядя Ошабери, а вы знаете, что такое смерть?.. И всё по новой... Но я всё ещё держусь. Вспоминаю, как сдерживал гнев сам мальчишка, и пытаюсь повторить это. Как же болит голова от их гомона... Даже санитары прибежали на шум спора о смерти, думая, что это может повысить уровень стресса в блоке. И тут рыжий малыш поднимает взгляд на людей в белых халатах и совершенно невинно спрашивает: - Дяденька, а что такое смерть? Это становится последней каплей. Я срываюсь, с силой ударив кулаком по кровати, встаю, подхожу к стеклу и грубо, громко почти выплёвываю из себя слова: - Смерть - это единственный способ покинуть это проклятое место!! Наверное, я сейчас похож на сорвавшегося с цепи каторжника, одичавшего и огрубевшего в пещерах. Сначала даже ничего не вижу из-за заслонившего взор гнева и боли в висках, но затем замечаю собственное еле видное отражение в стекле (какие-то безумные серые глаза на бледном лице и растрёпанные чёрные волосы), напуганные лица санитаров, внезапную красную полосу на стекле, какой-то дым, слышу сирену, оповещающую о превышении нормы уровня стресса... А потом я вижу лицо мальчика в камере напротив. Он шокирован и потрясён до глубины души, будто не верит, что я мог такое сказать. Не успеваю понять что-либо ещё, потому что меня валит с ног усыпляющий газ. Последнее, что я слышу, - это высокий детский возмущённый голос: - Что вы с ним сделали?! Голос пятилетнего мальчика, который бросается меня защищать, хотя я только что грубо накричал на него. Мальчика, который заставил меня говорить правду в лицо, не боясь и не ожидая чужой ненависти. Мальчика, который всегда будет верить в меня.