Пленники Рима

      Быстроногие кони Гелиоса, устремившись за край земного диска, увлекли за собой золотую колесницу светозарного бога. Едва на горизонте угас последний мерцающий луч, мгновенно сгустились сумерки и фиолетовая безлунная ночь вступила в свои права. Звездное небо, словно затканный алмазами плащ, раскинулось над Вечным городом, и длинные мягкие тени, выползая из-под крон кипарисов и пирамидальных тополей, навевали сладкую дремоту, напоминали о том, что пора оставить заботы следующему дню и отправится на покой.       Но в доме Коры никто не собирался спать. Конвивиум, начавшийся вскоре после завершения гладиаторского боя, был в самом разгаре. Уже был выбран распорядитель попойки — само собой, эта почетная роль досталась Плавту, и он превосходно справлялся с ней.       Сладкое лесбосское вино, доставленное по приказу Луция, пришлось очень кстати после горького фалернского и кисловато-терпкого кипрского. Патриции, раскинувшись в триклинии на удобных ложах, смаковали уже вторую его чашу, и оживленно спорили о предстоящих Римских играх. Правда, с каждой минутой (и с каждым новым глотком) предмет их беседы становился все более и более туманным и расплывчатым; ни тот, ни другой не помнил, с чего начался разговор, и о чем они, собственно, спорят, но все равно не желал уступать и признавать себя побежденным.       Гладиаторы-новички, хорошо проявившие себя в сегодняшней схватке, были щедро вознаграждены и допущены к участию в пиршестве — правда, вместо доброго вина они должны были пить чистую воду, едва подкрашенную несколькими каплями фалернского. Парни поначалу чувствовали себя неловко, но, убедившись, что господа настроены благодушно, и в самом деле дозволяют им повеселиться, осмелели и начали уплетать угощение за обе щеки; кое-кто даже стал засматриваться на невольниц, прислуживавших за столом.       Заслуженные «неустрашимые львы», во главе с Меркуцием, Авлом и Пуном, личные телохранители Луция и Гая, для которых пиры при свете факелов, после тренировочного или настоящего боя, были не в диковинку, расположились вокруг господ; они подбадривали своих молодых товарищей или подсмеивались над их неопытностью и неискушенностью, задирали соперников и поднимали чаши друг за друга.       Терций Фульв важно восседал рядом с Меркуцием, но ревнивая тревога царапала его сердце: ему казалось, что красивый и храбрый фракиец как-то уж слишком вошел в милость у Плавта. Как знать, не помышляет ли господин о том, чтобы сменить главного тренера в своей школе гладиаторов? К тому же завтра Плавт обязательно вспомнит о сломанной ноге Рыжего Кота, и о поврежденном глазе Симона-Еврея… а значит, ему, Фульву не избежать язвительных упреков в том, что он недостаточно хорошо размял бойцов. И потому ланиста был мрачен; только молоденький мальчик-критянин, тонкий и гибкий, как виноградная лоза, подававший вино, несколько развлекал его. Он уже начинал чувствовать влечение к этому юному цветку с пиратского острова и милостиво улыбался ему.       Кора полулежала рядом с Плавтом и лениво ела гранат; она тоже была изрядно пьяна, а потому все вокруг казалось ей забавным; она то подначивала спорщиков, дерзя им и отпуская скабрезные шуточки, то бранила невольницу, недостаточно проворно исполнявшую ее противоречивые пожелания, то принималась ласкать Гая, уверяя его в своей любви и преданности, и при этом не забывала подливать вино ни мужчинам, ни себе. Ее прическа распустилась, рыжие волосы разметались по плечам, миртовый венок съехал набок; обнаженная пышная грудь с острыми вишневыми сосками, бесстыдно выставленная из-под туники всем напоказ, притягивала жадные взгляды рабов и гладиаторов, и куртизанка упивалась вожделением и страстью, которые она читала в глазах молодых людей.       Присутствие Плавта не смущало ее. Кора знала, что Гай Валерий знает толк в утонченном распутстве и одобряет подобное поведение; он только сильнее возбуждался от того, что любовница в его присутствии показывает свое тело другим мужчинам и завлекает их, подобно сирене, а они послушно идут в силки. Вот и сейчас Плавт наблюдал, как его любовница заигрывает с Пуном, и только посмеивался над нерешительностью парня; поощряя куртизанку, он незаметно поглаживал ее округлое бедро сквозь тонкую косскую ткань, но не торопился переходить к решительным действиям, наслаждаясь предвкушением схватки на любовном ложе.       Рабы-музыканты по-прежнему играли на флейтах и кимвалах, в углу порой раздавался звон кифары, и тонкий голос грека-кастрата принимался петь любовную песню. По знаку Коры, три девушки в легких, почти прозрачных зеленых туниках принялись танцевать задорный греческий танец. Один из гладиаторов Луция, черноволосый и смуглый Никас, пластичный и подвижный, как дикий кот, тут же поднялся, и, несмотря на то, что немного пошатывался, присоединился к пляске; его примеру последовал Пун, и еще двое или трое греков-рабов, и вот уже целый хоровод завертелся перед глазами пирующих…       Оба патриция и их приближенные слуги, не принявшие участия в танцах, хлопали в ладоши и нестройно подтягивали певцу; девушки в туниках извивались, как змеи, принимая все более и более соблазнительные позы, и постепенно обнажали смуглые тела, а возбуждение окружавших их мужчин становилось все более и более явным. Для того, чтобы праздник превратился в вакханалию, не хватало только сатиров и распаленных вином и страстью менад. Но было очевидно, что за этим дело не станет.       Это зрелище, яркое и блестящее, как праздничный наряд, благоухающее, как розовое масло, и одновременно смердящее, как гнилое мясо, невольно завораживало всякого, кто впервые становился его участником или немым свидетелем. Но я уже далеко не в первый раз присутствовала при милых семейных развлечениях моего господина и его приятелей. Почти всегда конвивиум заканчивался оргией с участием певцов, музыкантов, наложниц и наложников.       К счастью для меня, Луцию, в отличие от Плавта, никогда не приходила в голову мысль, что женщина, делящая с ним ложе, может выглядеть соблазнительно в объятиях другого мужчины, будь то свободный или раб. Он никому не позволял прикасаться ко мне, и мое участие в празднествах ограничивалось тем, что я сидела рядом с Луцием, ела из его рук и пила из его чаши, и вынуждена была созерцать все, что происходит вокруг, до тех пор, пока господину это было угодно. Он ласкал меня, как любимую игрушку, и хвалился мной, как породистой лошадью или редкостным цветком, но никогда не заставлял обнажаться и отдаваться ему у всех на виду, хотя подобное обращение с любовницами в его кругу было в порядке вещей. Не могу сказать, чтобы я не испытывала к нему благодарность за это; но наутро мне неизбежно предстояло при помощи имбирной настойки и мяты избавлять патриция от похмельной головной боли и звона в ушах.       Коварный бог Гипнос, вожделевший моих мыслей, еще в начале пиршества прикоснулся к моим напряженным векам маковым цветком; и потому все, что происходило в пиршественном зале, казалось неестественно ярким и тревожным, как в предутреннем сне. Внутренняя лихорадка становилась сильнее, когда я невольно встречалась глазами с Меркуцием. Он смотрел на меня часто и слишком красноречиво… словно мы были одни в мире.       Настойчивость этого красавца с бронзовым телом и медно-золотистой гривой непокорных волос, злила и пугала меня, но я отчетливо понимала, что мне нравится ощущать всей кожей его жаждущий взгляд; и если бы он вдруг отвернулся и перестал замечать меня, спокойствие не вернулось бы в мою душу. Оставалось только признаться самой себе, что наша тайная встреча в домашних термах Плавта свела меня с ума, и не будет забыта, пока нить моей жизни не прервется, и печальная тень не отлетит к туманным берегам Леты. Воспоминание о горячих губах, о силе рук, заключивших меня в плен страстных объятий, о напряжении его тела, жаждущего моих ответных прикосновений, было жгучим, как цикута, и острым, как гладиаторский меч.       На короткое мгновение я горько пожалела о своей трусости, заставившей меня оттолкнуть Меркуция и отвергнуть любовь, предложенную им столь щедро и простодушно. В сегодняшнем поединке он превзошел самого себя; в нем словно пробудился дух героя времен осады Трои, и когда он с грозным боевым кличем бросался в атаку, многим почудилось, что сама Афина Паллада направляет его оружие. Повергнув соперника, рычавшего от бессильной злости, на песок арены, он горделиво вскинул руки в победном жесте; его «Виктория!» утонуло в реве и рукоплесканиях довольных зрителей — я знала, что он сражался за меня и ради меня. За нежную улыбку. За благосклонный взгляд, словно я была знатной патрицианкой. Мое сердце билось для него, и только для него. Но я не поднимала на него глаз.       — Гречанка! — раздался недовольный окрик Луция. — Очнись, женщина! Видать, тебе милей смотреть на разбитые носы и порванные сухожилия рабов, чем на римского патриция. Прими эту чашу и пей со мной!       — Ты так добр, мой господин, — отозвалась я тихо и покорно взяла протянутую мне серебряную чашу. — Прости мою неловкость –я не привыкла к таким крепким напиткам…       Язвительная реплика Плавта не заставила себя ждать:       — Клянусь Вакхом, Венерой и Адонисом, эту лекарку саму нужно полечить. Слыханное ли дело, чтобы красавица на пиру засыпала от доброго вина! Мои термы были слишком жарко натоплены сегодня…       Он подмигнул Коре; та пронзительно захохотала и едва ли не силой заставила меня сделать порядочный глоток цельного фалернского, потом еще один и еще… Я впервые выпила залпом столько вина, что Сон и явь слились для меня воедино. Так что я не слишком удивилась, когда руки хозяина сгребли меня в охапку и куда-то понесли, а потом опустили на мягкое низкое ложе. Легкий шелк покрывал коснулся моих плеч, а голос Луция, с несвойственной ему грубоватой нежностью, прошептал:       — Мое счастье, тебя здесь никто не потревожит… Злая кошка, ты сущий котенок — не пьешь ничего крепче козьего молока.       Жесткие пальцы, изображая снисходительную ласку, погладили мне щеку. Я приподняла отяжелевшие веки и, повернув голову, в знак благодарности молча поцеловала его ладонь.       Луций понял, что я слышала его слова, устыдился своей слабости и сварливо добавил:       — Ты все-таки умудрилась испортить мне праздник, женщина! Мы еще поговорим об этом, когда вернемся домой.       Он ушел, что-то недовольно бормоча, спеша вернуться к прерванному веселью, и оставил меня на смежной с триклинием полукруглой террасе, наедине со звездами и душистым сумраком колдующей ночи. Но дремота уже слетела с меня; я села, откинула покрывало и с наслаждением вдохнула ветер — он сладко пах лимоном и мятой, и казался особенно свежим после пьяной духоты дома.       Тихо шелестели в саду оливы и лавры, вздыхали черные кипарисы, и звенел источник — веселый плеск его струй причудливо смешивался с жалобным голосом козодоя и тонким посвистыванием летучих мышей. А в прозрачной темно-лиловой выси летели, взявшись за руки, Персей и Андромеда, скалила пасть Большая Медведица, и мчался по ее следу Большой Пес, неся на носу самую яркую звезду небосклона — Сириус, смотрелась в зеркало Кассиопея, и сияло еще множество других созвездий, о которых отец летними ночами рассказывал нам с братом, когда мы втроем сидели на пороге нашего дома…       Внезапно слезы заструились по моим щекам — не то от величавой красоты ночи, не то от новой боли одиночества и невосполнимой потери. Скорее всего, я просто впервые в жизни была пьяна; но мне казалось, что я оплакиваю собственную свободу, отнятую у меня вместе с невинностью человеком по имени Луций Корнелий. Я словно проглотила репейник, и колючий комок застрял где-то в груди, не давая дышать. Давно, очень давно меня не посещала столь жгучая ненависть к Риму и римлянам. И я повторила про себя однажды принесенный обет — убийца заплатит за все. Только отомстив ему, я обрету уверенность, что души отца и брата успокоились в мире мертвых.       Вскочив на ноги, я сжала кулаки так, что ногти вонзились в ладони, и с силой ударила по деревянным перилам террасы; Если бы Луций сейчас оказался рядом со мной, я бросилась бы пумой, вцепилась зубами ему в горло, и кусала до тех пор, пока соленая и густая кровь врага не хлынула бы наружу, толчками заполняя мой рот… Вместе с кровью я высосала бы из него и саму жизнь!       Но ярость быстро сгорела, подобно пряди волос на жаровне; мутный мрак, заполнявший сознание, рассеялся, уступив место усталой апатии. Я сделала несколько шагов по мраморной лестнице и спустилась в сад. Мне захотелось уйти подальше от дома Плавта, добраться до убежища — все равно какого, только бы там было тихо и темно — забиться в него и дождаться, когда сердце прекратит свою безумную пляску.       Я медленно шла вглубь сада, в сторону пустого амфитеатра, но не одолела и половины пути, когда меня догнал мужчина; широкая ладонь надежно запечатала мне рот, прежде чем из него вылетел хотя бы звук.       — Не бойся, моя госпожа, — проговорил тихий низкий голос. — И пощади меня, не кричи. Я скорее отрубил бы себе руку, чем причинил тебе обиду. Не гневайся. Я не замышлял ничего против тебя.       Мне не нужно было оборачиваться, чтобы узнать этого человека — ведь сегодня я уже побывала в объятиях Меркуция. Днем я билась в его руках, как лисица, пойманная в силок, но сейчас у меня не было ни сил, ни особого желания бороться. Все, чего я хотела — сдаться на милость победителя.       Обхватив его крепкую шею, я тесно прижалась к нему, увлекла за собой — и наши сплетенные тела обрушились на мягкий дерн, в травяные заросли под деревом с густой кроной. Меркуций хотел что-то сказать, но с губ его сорвался лишь хриплый стон, сейчас же утонувший в долгом взаимном поцелуе. На короткий миг мы словно стали одним целым, но разум мой не погас окончательно, и я почла за лучшее не переходить границу, за которой уже ничего нельзя будет изменить в наших судьбах. Воспользовавшись мгновением, когда он на миг оторвался от моего рта, чтобы вдохнуть, я прошептала:       — Фракиец… Ты говоришь, что любишь меня, но напал сзади, как вор или убийца… Ты клялся, что не замышляешь причинить мне обиду, но хочешь взять меня силой, как рабыню.       Он вздрогнул, как от удара бичом, и его глаза цвета темного меда вспыхнули от негодования:       — Ни один фракиец, не забывший своей родины, не возьмет женщину силой. И я не поступлю так. Но, госпожа, мне казалось… — в его голосе прозвучал упрек — я думал, что ты…       — Ты ошибся.       Мягко отстранившись от ошеломленного Меркуция, я села на землю и прислонилась спиной к шершавому стволу дерева. У меня кружилась голова, дрожали руки, но странное тепло и незнакомая сладостная нега, зародившись в лоне, растекалась по бедрам. Нет. Нужно справиться с этим безумием. Остановить его… Иначе мы оба погибнем.       — Что тебе нужно от меня, Фракиец? Зачем ты преследуешь меня повсюду, как дичь?       Он встал на колени, передвинулся ближе и наклонился так, чтобы смотреть мне прямо в глаза.       — Если бы я мог, молчал бы и дальше. Но ты украла мою душу, госпожа. Я хотел поговорить с тобой, но Луций Корнелий всегда там, где ты, и я не мог приблизиться. Я тайком смотрел, как ты спишь. Потом я услышал, что ты плачешь. И когда ты спустилась в сад, я понял, что боги не пошлют мне другого случая.       Я покачала головой.       — Неужели ты не понимаешь, что сделают с тобой и со мной, если застанут здесь?       Он горько усмехнулся:       — Я понимаю, что они казнят гладиатора, посмевшего прикоснуться к подруге патриция и хотевшего оскорбить ее насилием…       — Нет, ты ничего не понимаешь… Я не подруга Луция Корнелия. Закон Рима не защищает меня. Я такая же рабыня в его доме, как и остальные девушки, даже еще хуже. И сейчас мы оба рискуем жизнью, сумасшедший!..       — Моя жизнь ничего не стоит, госпожа. Но я не позволю им тронуть тебя. Вся вина ляжет только на меня одного.       Он выговаривал латинские слова правильно, но довольно медленно, с каким-то странным знакомым акцентом, и неожиданно для себя я спросила:       — Ты что, говоришь по-гречески?       — Еще бы, — ответил он, переходя на мой родной язык, столь сладостный и певучий для моего истосковавшегося слуха. — Я выучил его ребенком, одновременно с языком моей родины. Моя мать позаботилась об этом. Она была родом из Коринфа… Госпожа, ты снова плачешь?       — Нет… все хорошо. Пожалуйста, не смотри на меня так.       Закрыв лицо руками, я отвернулась от него: нельзя было позволять этому чужому парню заглядывать в глубины моего сердца и смущать покой, но слова сами рвались с губ:       — Я родилась и выросла в Коринфе, Меркуций. Но вряд ли я когда-нибудь вернусь туда. Прошу тебя, оставь меня и не искушай больше. Счастья нет для рабов. И у меня больше нет надежд.       — У меня их тоже нет, — прошептал он, придвигаясь ко мне вплотную, и я не нашла сил отстраниться. Его щека прижалась к моему пылающему лбу, руки легли на спину. — Я давно покорился судьбе, и не тоскую ни по дому, ни по отцу с матерью. Рим — мой последний дом. Бои, арена, тренировки — вот все, что я вижу вокруг себя. Убиваю, потому что иначе убьют меня. Раньше мне было безразлично будущее. Но с тех пор, как я встретил тебя, мои ночи тревожны: я стал бояться смерти. В Эребе я не смогу любоваться тобой.       Ночь выдалась на редкость прохладной, но желание нового поцелуя и неутоленная сердечная тоска жгли меня сильней, чем полдневное солнце. В робкой попытке ласки мои пальцы коснулись обветренной щеки Меркуция, но помертвевшие, чужие губы с трудом произнесли слова отказа:       — Прости, Фракиец… За миг украденного счастья плата чересчур высока. Я не могу быть твоей.       — Знаю, госпожа, — вздохнул он. — Тебе не нужен раб, даже если он очень хороший боец, и ему рукоплещет Колизей в дни Римских игр. Потому я и сказал, что у меня нет надежд, и я страшусь смерти. Любовь к тебе лишает меня мужества. Но скажи — если бы я стал свободен, и ты стала свободной, согласилась бы ты войти хозяйкой в мой дом?       Я тяжело вздохнула. К чему обманывать себя? Ни свободы, ни дома у нас с ним не было, как не было и общей судьбы. Гладиатор на арене может получить деревянный меч или купить себе свободу за золото, но моей головы жезл эдила не коснется, даже если однажды Луций Корнелий решит, что я ему надоела. И тогда я в лучшем случае стану обычной домашней прислугой, а в худшем — меня опять продадут с торгов.       — Меркуций… Ты не пожелал бы такой жены, как я, если бы стал свободным. Оглянусь вокруг — у тебя десятки поклонниц, свободных римлянок. Ты только кивни головой, и любая из них будет счастлива отдать тебе свою любовь.       — Мне безразличны римские шлюхи. Я не хочу их. Мне нужна только ты, коринфянка…       Он снова с неистовой силой сжал меня в объятиях, и я, как во сне, почувствовала, что тоже обнимаю его и отвечаю на поцелуи. Я убеждала его в том, во что сама не верила, и он знал это. Минуты текли в сладостном забытьи, мы делили на двоих дыхание и приглушенные стоны. Но мне пора было вернуться. Хозяин в любую минуту мог хватиться своей рабыни. И я, собрав остатки решимости и воли, опять оттолкнула гладиатора.       — Уходи, Фракиец! Мне страшно за нас обоих… В любой миг сюда могут придти… Ставка в игре, что ты затеял — наши жизни.       Он чуть ослабил хватку, но медлил разомкнуть руки, словно я могла упорхнуть, подобно птице из клетки.       — Я должен увидеть тебя снова. Скажи, что ты придешь ко мне, пообещай, дай слово!       — Меркуций… да… обещаю, — моя напускная холодность плавилась, словно воск, в палящем пламени его желания. — О боги, ты и сам не понимаешь, о чем просишь, несчастный безумец! Как мы сможем встретиться?!       — Кора все устроит. Ты можешь ей доверять…       Кора! Этого еще не хватало! Но у меня не было времени ни бранить его, ни выяснять, как его угораздило связаться с этой маленькой интриганкой.       Наконец, я освободилась и со всех ног побежала к дому, откуда по-прежнему доносилась музыка, пение и взрывы смеха: гости Плавта веселились напропалую и ни в чем себе не отказывали. Я знала, что Меркуций смотрит мне вслед, что сейчас он счастлив и мечтает о нашей следующей встрече; но едва ли он понимал, каким тяжелым бременем его признания легли на мои плечи.       Но все же богам было угодно устроить так, что у меня появился тайный друг — впервые за время моей жизни в ненавистном надменном городе, полном помпезных арок, громадных колонн и статуй с мертвыми лицами. И сложно было решить, кому я этим обязана — самому Меркуцию, совершившему дерзкое безрассудство, Коре, затеявшей эту игру ради собственного развлечения, или Плавту, напоившему Луция до беспамятства и на одну ночь освободившему меня от постоянного ревнивого надзора хозяина…       Кошачье чутье не подвело меня и на сей раз. Едва я успела подняться по ступеням террасы и растянуться на ложе, распахнулась боковая дверь в стене триклиния, и в мое сумрачное убежище впорхнула Кора.       — Гречанка!.. Ты здесь? Ох, ты одна, хвала Купидону! — она пьяно хихикнула. — А там, в триклинии, уже никто ничего не соображает. Посмотрела бы ты, во что они превратили мои шелковые покрывала! Терпеть не могу пьяных мужчин, тем более патрициев. Аристократы совершенно не умеют пить.       — В чем дело, Кора? — я приподнялась на локте. — Луций Корнелий зовет меня?       — Время от времени. Подняться на ноги он не в состоянии, но кое-как передвигаться еще способен. Я почла за лучшее предупредить тебя, если он все же надумает добраться до твоего гнездышка.       Ее цепкий взгляд снова обежал террасу, не пропустив ни одного уголка.       — Он ведь был здесь, да, Лоренца?       — Кто?       — Перестань притворяться. Ты не хуже меня знаешь, что я говорю о Меркуции. Он так хорош! Настоящий Гектор! Клянусь Венериным лоном, ты сделала отменный выбор.       Про себя я усмехнулась ее уловке. После таких слов польщенная глупышка пустилась бы в откровения, но я не была глупышкой. Напротив, настойчивое желание куртизанки свести меня с гладиатором из школы Плавта, лишь усиливало мои подозрения, и побуждало к предельной осторожности. Не трудно было догадаться, каким образом Меркуций расплатился с Корой за то, что она стала поверенной его сердечных тайн, но меня ничто не обязывало раскрывать ей душу.       — Ты много выпила, Кора, и Гипнос водит по твоим векам цветком мака… Не хочешь травяного настоя, что придти в себя?       Она смешно сморщила губки, присела рядом и обвила мою шею руками.       — Притворщица! Какая притворщица! Ну почему ты не хочешь довериться мне?.. У меня и в мыслях нет вредить тебе, Лоренца. Я люблю, когда люди вокруг меня счастливы, и хочу, чтобы ты поняла разницу между своим надутым индюком и парнем, который умеет и любит целоваться.       Правду она говорила или лгала, не имело значения. Влюбляться в Меркуция не входило в мои планы, и потому увещевания Коры лишь больно бередили душу, но не достигали цели. И когда на пороге, пошатываясь, появился Луций — с чашей в одной руке и гроздью винограда в другой — я впервые в жизни обрадовалась его появлению. Его шумное и грубоватое вторжение не только вспугнуло Кору, но и мигом развеяло мои любовные грезы. Меркуций Фракиец был сном, Луций — моей настоящей жизнью.       Домой мы отправились только утром, когда солнце поднялось высоко, и высушило росу в тенистом саду; но перед тем, как по-дружески проститься, Луций и Плавт уже условились о новой встрече: им обоим не терпелось испытать в деле новых бойцов, приобретенных на вчерашних торгах.       Близились Римские игры…