Пленники Рима

      Терций Фульв, несмотря на его милостивое обращение с гладиаторами своей школы, никогда не позволял ни им, ни себе забыть о том, кто они и зачем они здесь. Через руки ланисты прошла не одна дюжина рабов — от черных, как ночь, эфиопов до белесых антов из Гипербореи, строптивых и покорных, воинов и преступников, пожизненных и временно продавших себя за долги. И он в свои годы почти никогда не ошибался, оценивая качества и пригодность для арены очередного невольника: каков боец из него выйдет, умеет ли раб подчиняться, быстро ли учится, не таит ли черных мыслей?       Хитрый ланиста давно понял, что относительная свобода его учеников в пределах школы, а порой и возможность выйти в город, заняв почетное место у носилок господина, вернее любого наказания отбивает у гладиаторов желание бунтовать и проявлять строптивость. И, хотя правила, принятые в школе Плавта, не отменяли различных наказаний за проступки, и дисциплина гладиаторов была достаточно жесткой, бойцы не жаловались на свое содержание. У самых заслуженных и дорогих гладиаторов были даже отдельные комнаты в надземных этажах школы, и они получали возможность молиться не только Фортуне, но и собственным богам и ларам, чьи статуи им было дозволено размещать в нише стены у порога. Удачливые бойцы имели собственные деньги и получали подарки от почитателей, особенно, от знатных римлянок.       Даже начинающим гладиаторам в школе Плавта могли предоставить женщину-рабыню, а за Пуном или Меркуцием разве что жена цезаря не бегала. Юные патрицианки и почтенные матроны готовы были каждый раз платить ланисте тысячи сестерциев за ночные свидания с победителем очередных игр, а в школе Плавта таковые были всегда. И Фульв знал — его бойцы гордятся принадлежностью к имени своего господина и спонсора.       Чтобы держать своих учеников в повиновении, опытный ланиста не только требовал от каждого из них клятву гладиатора, но и умело поддерживал дух соперничества внутри самой школы. Так что дружные с виду, они все втайне желали самостоятельно выдвинуться на место фаворита и чаще других получать поощрения ланисты, похвалы тренера и подарки патриция. А поощрения зарабатывались тем, что рабы доносили Фульву о настроениях своих товарищей, и были готовы выполнять другие, порой весьма рискованные поручения ланисты и приказания самого Плавта.       Кроме того, хитрый Фульв стремился соблюдать правило, по которому примерно треть его гладиаторов состояла из числа солдат-легионеров, продававших себя на арену за долги, которые так легко было наделать, играя в излюбленные свободными римлянами кости. К ним, как к гражданам Рима, пусть временно лишенным своих прав, отношение было иным, чем к рабам-военнопленным, из которых и набирались лучшие бойцы. Пожизненные рабы арены и временные ее заложники всегда друг друга недолюбливали, что мешало им объединять усилия против ланист и искать освобождения. Зато тренировки всегда были азартны, если противниками в учебных схватках становились бывшие легионеры и те, кто попал в рабы по их вине, будучи побежденными на поле брани или захваченными при мятеже.       Другим способом контролировать несколько десятков сильных и здоровых мужчин был принцип «разделяй и властвуй», направленный на разрушение союзов между одноплеменниками. Терций никогда не покупал больше четырех рабов, говорящих на одном языке, и стоило ему заподозрить, что кто-то из бойцов слишком уж привязывается к другому гладиатору, как он продавал одного из них и брал вместо него бойца из другой школы или новичка. Ему не нужны были тайные или полюбовные союзы между парнями. А когда ему приходилось порой сколачивать группы бойцов для игр в честь великих военных побед Рима, он пользовался жесткими правилами, установленными в римском войске — каждый гладиатор должен помнить свое место и беспрекословно подчиняться назначенным ланистой опытным декурионам (1).       За последний год в школе Плавта сменилось чуть больше двадцати бойцов, что по римским меркам было не такой уж большой потерей. Бывали школы, где состав бойцов сменялся полностью всего за одни игры. Сейчас в фавориты римской публики выдвинулись Мавр, Брут Британик, Пун Африканец, и Меркуций из Фракии. Эта четверка была гордостью Терция — за несколько последних игр они обогатили казну школы на тысячи денариев, а на Апполоновых играх ни один из них не уступил победы гладиаторам Луция Виктора и Сервия Постумия.       Мавр, огромный исполин, черный, будто уголь, три года назад был осужден за увечья, нанесенные гражданину Рима, и продан в рабство. Его сразу же купили для боев, и Терций по случаю и за немалую сумму приобрел Мавра в школе Капуи перед мартовскими Фериями.       Брут был бриттом, захваченным в одной из кампаний по усмирению кельтов на далеких островах Британики. Прежде, чем оказаться в школе Плавта, он прошел длинный путь от рудников Галлии до римского форума рабов. Ему не было равных среди лаквеаторов (2) и борцов.       Пун происходил из какого-то знатного триполитанского рода, о чем говорила татуировка с изображением льва на его левой груди, и семь лет назад, еще мальчишкой, он был продан в рабство родными братьями в Карфагене. Сперва он служил одному сенатору, но когда тот был убит, и его рабы были проданы на торгах, его присмотрел и выкупил сам Плавт. Два года назад Пун сам попросил у своего господина позволения стать гладиатором в его лучшей школе, и патриций нехотя согласился выставлять Африканца на бои, но сохранил его в качестве сателлита.       Слишком благородный, Пун никогда не позволял себе нарушать дисциплину и правила боя, но при этом относился к прочим рабам с долей презрения, присущей человеку высокого происхождения. Предательство братьев и унизительное рабство было для него тяжким испытанием, и он, как никто другой из гладиаторов Плавта, стремился заработать своим мечом свободу. Наверное, он слишком желал отомстить, чтобы позволить убить себя на арене, и за это Немезида оказывала ему особое покровительство.       Фульву Африканец нравился куда больше прочих бойцов, и он уже подумывал над тем, чтобы сделать его своим помощником, а потом и преемником. Но ланисту тревожил Меркуций — Плавт начал заметно выделять фракийца из этой четверки, и в любой момент мог распорядиться, чтобы Терций сделал его помощником, а потом и тренером-вольноотпущенником.       И Пун, и Меркуций выступали на арене за школу Плавта с прошлых Секулярий. Они были лично преданы господину и равно удостоены чести сопровождать его. Но Африканец не забывал, чем он обязан Плавту, и потому стремился быть полезен и ланисте, а фракиец, слишком гордый для этого, проявлял только внешнее почтение и к господину, и к тренеру. Фульв это чувствовал, и его самолюбие было задето, а обида на неблагодарного ученика постепенно переросла в ревность.       Все четверо лучших бойцов были к тому же весьма красивы, но Пун был единственным, кто умело этим пользовался. У этого гладиатора был негласный договор с ланистой о том, что женщина, какой бы знатной она ни была, не сможет купить его ночь, если он сам ее не захочет. И за эту дополнительную любезность ланисты, Пун был его глазами и ушами там, где они требовались Фульву.       С наслаждением окунувшись в большой дубовый чан с почти кипящей водой, ланиста пребывал в блаженной полудреме и попутно обдумывал перспективы каждого из приобретенных им недавно гладиаторов. Его любимец, юноша-раб из Келесирии (3), своими нежными, почти девичьими пальцами, мял и растирал усталые за день мышцы шеи, плеч и груди, и Терций то и дело лениво привлекал его к себе, чтобы одарить мальчика грубоватым поцелуем или направить его ласковые прикосновения к иной части тела, блаженно впитывающего огненное тепло ванны.       Четверка дакийцев ему пришлась по вкусу — он уже придумал для каждого из них кличку и основное оружие. Два молодых бойца пока лучше обращаются с секирами, чем с мечами, и пусть… Из отмеченного богатыми татуировками воина выйдет отменный димахер (4), а вот из рыжего и усатого — гопломах или секутор… А Эд-варвар будет мирмиллоном, как галл-Аякс или же копейщиком, как…       Тут Фульв поймал себя на том, что думает об этом диком эрминоне, как о своем ученике, и усмехнулся — не иначе, как тот сейчас упрашивает своих богов о подобной милости… Но какая-то настороженность на самом краю рассудка не давала покоя ланисте, как назойливая муха, бьющаяся в мозаичный потолок купальни.       — Этот варвар слишком уж дерзок… — проговорил он вслух. Келесириец склонился к его уху и спросил:       — Господин что-то желает?       Фульв вздохнул и потрепал мальчишку по голове отяжелевшей рукой. Раб поймал его ладонь и поцеловал грубые мозоли, которые не смогла размягчить даже горячая вода, приправленная горчичным порошком и травами. В ответ Терций сгреб его за подбородок и, ощутив, как в его чреслах зародился приапов огонь, притянул безусое лицо эфеба к своему, и тихо прорычал, глядя в его черные влюбленные глаза:       — Да, Абу-Хам, господин желает… тебя…       Мальчик, повинуясь воле хозяина, сбросил набедренную повязку и забрался в воду, и мысли о нахальном варваре с непокорным блеском во взоре надолго вылетели у ланисты из головы.

***

      Тренировочный бой с грегариями был назначен Фульвом на третью четверть дня, и бойцы, которым предстояло выступать в самом начале Римских игр, сосредоточенно разминались в гимнасии.       Нас туда не допустили, отправив в малый двор здания школы, к другим гладиаторам, на которых пока не пал жребий участия. Под присмотром Филиппа, помощника ланисты и бывшего гладиатора-легионера, мы опробовали деревянные мечи, которыми нам предстояло сражаться против железных клинков. Они были тяжелее и длиннее обычных мечей для тренировок, и даже похожими на настоящие гладиусы по форме, но на этом их преимущества перед заточенным железом заканчивались. С таким мечом можно было победить только совсем неопытного противника или же проявить недюжинную силу и ловкость, чтобы обезоружить опытного.       Только теперь я понял, зачем ланиста показал нам, как живут его гладиаторы, почему не ограничивал нас — я уже хотел за это побороться, мне было, что желать и что терять. Почти два дня, проведенные в хороших условиях после унижений в школе Брундизия, рабского каравана и угрозы оказаться на рудниках, возродили во мне жажду жизни с небывалой силой. И я готов был, невзирая на ноющую спину, сразиться с палкой в руках хоть со всеми противниками разом за право стать одним из этих сытых и почти свободных парней.       Сунна забралась на самый верх небесного свода, и остальные бойцы потянулись в тень, поближе к кухне, а я все еще крутил в руке свой меч, примериваясь к нему, когда ко мне подошел один из тех гладиаторов, с которыми нас накануне сводил ланиста. Его торс был обнажен и блестел от масла и пота после гимнасия, и я разглядел длинный косой шрам от трезубца, некогда вспоровшего левый бок гладиатора. По сравнению с этой отметиной, остальные шрамы его тела, указывающие на опыт смертельных поединков, были ближе к царапинам, за исключением ребра с правой стороны, которое наверняка было сломано и потому теперь слегка выступало. В остальном его тело было безупречно, и в каждом движении сквозила сила и ловкость опасного зверя.       Гладиатор взялся было за стригель, но передумал счищать умащение. Вместо этого он окунул ладони в чашу с белой пылью, растер ее пальцами, взял с козел еще один клинок из звонкого и прочного дерева и покрутил его одной, а потом второй рукой.       — Что, варвар, надеешься получить такой когда-нибудь? — спросил он, повернувшись ко мне и немного понаблюдав за тем, как я обращаюсь с мечом.       — Доброе дерево, но железо крепче. — ответил я, со свистом рубанув воздух и ощутив, как от резкого рывка заныло запястье, до крови стертое цепью работорговца и теперь покрытое засохшим струпом, из-под которого снова сочилась кровь. Гладиатор заметил это и дал мне кусок мягкой серой ткани, пропитанной маслом, чтобы я замотал трещины.       — А я бы променял десяток лучших мечей на один деревянный из рук императора Домициана, да продлят боги его дни!       — Зачем тебе деревянный меч? — удивился я, положив свой клинок и оборачивая полотняной полоской запястье.       Гладиатор посмотрел на меня, как на диковину, и засмеялся:       — Ты, мне говорили, тоже был бойцом?       — Был. В школе Брундизия.       — А… — мой собеседник посерьезнел. — Скверные слухи ходят про твою школу, варвар. Мало кто из гладиаторов выбирается оттуда живым, и то если его покупают… Немудрено, что ты не слышал про деревянный меч. Если тебе посчастливится сегодня стать одним из нас, а потом удачно сражаться на арене во славу кесаря и Рима, то тебе могут подарить такой вот меч, а вместе с ним — свободу… Как моему земляку Верусу и его другу, Прискусу-бритту — они начинали в одной школе, а потом судьба свела их на арене, там они достойно сражались друг с другом, и оба стали рубиариями (5). Я тоже мечтаю о том, чтобы получить деревянный меч и пальмовую ветвь триумфатора…       — Ты удачливый боец, и вы тут все, как свободные, ходите везде, сытно едите… — я обвел рукой здание школы. — А стал ты свободный — вернулся бы домой?       — Мой дом разрушен, варвар… Но я построю новый дом и приведу в него женщину, которую полюбил…       — Женщину… — я вспомнил ту римлянку у фонтана и вздохнул, потому что мне вдруг захотелось увидеть ее снова и поблагодарить, как подобало мужчине-авиону, — А здесь много женщин. Мой прежний господин не любил женщин, их не было в его доме…       — Погоди, коль станешь гладиатором в этой школе, отбоя от них не будет! — с какой-то печальной иронией ответил парень. Я припомнил, что его называли вроде Меркусусом. Странное имя.       — И твоя женщина тоже сюда ходит к тебе? Она красивая? Она римлянка? — спросил я, повинуясь внезапному порыву любопытства. Кто знает, приведут ли меня мои боги к такой удаче — познать страстные объятия жен этих надменных италиков? Должно быть, они красивы, как те каменные девы, на которых я глазел в Таренте, Брундизии и в самом Риме. А вдруг и та, что спасла меня от жажды и голода, тоже придет сюда?       — Нет… она прячет глаза, когда я смотрю на нее в редкие мгновения случайных встреч. Она гречанка, прекрасная, как нимфа Лето, дочь Коринфа, и… рабыня в доме лучшего друга нашего господина. — горькая усмешка коснулась губ гладиатора, и он стукнул мечом по соломенному чучелу, насаженному на крутящийся шест. — Игрушка, наложница… или жена, но она несвободна, как и я.       Лицо парня сделалось жестким, когда он произносил эти слова, и он крепче сжал рукоять меча, и сделал глубокий выпад, нанеся своему соломенному врагу смертельную рану.       — Свободы нет, дома нет, женщины тоже нет… зато меч твой удачлив! И ты сможешь добыть им все это! — я, как смог, утешил его.       — Да, варвар! — Меркуций с вызовом поддел мой клинок и рассмеялся — да помогут тебе и мне лары и пенаты, и великая богиня Фортуна!       Должно быть, предки-дисы, которых я напоил ночью своей кровью, перед самым боем все же вспомнили обо мне, ибо удача в неравном поединке с гладиатором-гопломахом оказалась на моей стороне. Он вышел на бой, слишком уверенный в том, что одолеет меня без труда, ведь он уже убивал на арене, и был горд одержанными там первыми победами. Я же знал, как обманчива бывает эта гордость — она заставляет бойца считать всех остальных глупцами и ослепляет не хуже золота.       Мой «охотник» не видел во мне опасного соперника, оттого его походка и жесты были немного ленивы. Голову гладиатора, его могучую грудь и ноги защищали от случайных царапин легкие бронзовые и кожаные доспехи. Я же был в одной набедренной повязке, и единственной моей защитой, не считая тренировочного меча, служил маленький круглый щит.       Но ему не помог ни железный меч, ни шлем, ни прочий доспех, когда мой свирепый натиск пробил его оборону и меткий удар в живот, а потом по голове уложил моего соперника на песок в первые же мгновения поединка. Гладиаторы и домашние слуги, собравшиеся поглазеть на кровавую забаву, разом вскочили с каменных сидений и загалдели, будто стая ворон. А я упер деревянное острие в горло поверженному, и поднял глаза на ложу, в тени которой восседал господин — римлянин по имени Гай Валерий Плавт. По знаку ланисты две другие схватки были тут же остановлены.       — Всесильные боги! Где ты достал этого драчуна, ланиста? — громогласно воскликнул патриций, от удивления и неожиданности даже вставший с треножника и облокотившийся на высокий каменный бортик ложи. — Он стремителен, как Ахиллес! Хотя по его виду не скажешь, чтобы ему покровительствовали греческие боги!       — Я купил его и этих двоих уже после торгов у Иптия-киликийца, мой господин. Купец привел партию рабов к самым воротам школы и утверждал, что все они — бывшие гладиаторы одной из малоизвестных в Риме школ. Я не поверил этому пройдохе, ибо цена, которую он запросил за свой товар, была невелика, но сейчас я вижу, что купец прогадал…       — Ты возьмешь его в школу и как следует выучишь к Римским играм (6)! Я хочу выставить его против того белобрысого великана, которого увел у меня из-под носа Корнелий Лентулл! Ты уже испытывал, к какому оружию он пригоден?       — Да, господин, этот варвар хорошо управляется с галльским мечом, он наверняка был захвачен при набеге на лимес где-нибудь в Реции или севернее, в землях германцев.       — Он же эрминон или истевон, судя по его рыжине и коже… стало быть, владеет и копьем и луком, и пращой. Испытай его еще раз, а пока… — патриций сделал знак Филиппу, и тот велел мне убрать меч от горла поверженного наземь гладиатора. Плавт жестом приказал мне подойти ближе:       — Сегодня редкая удача оказалась на твоей стороне, варвар! Ты победил одного из моих гладиаторов деревянным мечом, и за это я дарю тебе жизнь и принимаю в число бойцов своей школы. Как тебя называл твой прежний господин?       — Имя мне Эд, Эд из Свеи, Брундизий звать меня Эд Разящее Копье… — я на миг замолчал и поспешно добавил, склонив упрямую голову — мой господин.       — О, я слышал, Брундизий пострадал от собственных гладиаторов! Отвечай, там был бунт?       — Боги прогневались на него, боги не любят, когда патриции нарушают их волю. Он приказал драться тем, кто был, как братья. И боги вдохнули в них свой гнев.       — Довольно, довольно, я понял. Твой бывший хозяин был глупец, раз не смог совладать с собственными гладиаторами. Я не таков, я люблю и ценю своих бойцов, варвар, и они за это любят и ценят меня. Принеси мне клятву, и ты уже до захода солнца будешь одним из них! Но оградят тебя боги от того, чтобы ее нарушить! Мое правосудие быстро и неотвратимо покарает отступника. — патриций кивнул ланисте и тот обратился ко мне:       — Подними правую руку, сожми кулак и приложи его к груди… Так, теперь повторяй за мной слово в слово: «Именем кесаря и божественного Августа, именем Юпитера и Марса, Плутона и Немезиды, клянусь всегда исполнять волю моего господина, патриция Гая Валерия Плавта, и во всем повиноваться мастеру Терцию Фульву. Клянусь хранить честь оружия, соблюдать правила боя и никогда не обращать руки своей и помыслов своих против моего господина, покровителя и наставника, и прочих свободных граждан Рима. Клянусь соблюдать устав и чтить порядок школы. И да обратят на меня боги свой гнев, и люди предадут осуждению и смерти, если я преступлю эту клятву».       Я повторял за ланистой знакомые и новые для слуха слова, и даже не давал себе труда задуматься над ними. Сердце, все еще гудящее в груди, будто медный гонг над воротами арены, переполняла радость жизни, которую я отвоевал деревянным мечом. И я знал, что вовсе не здешним богам буду приносить благодарственные жертвы и посвящать души тех, кого мне доведется убить на арене во славу нынешнего господина. Коварный Локи не раз обманывал самих асов, стало быть, он смог обмануть и могучих римских богов, усыпил их бдительность — и они дозволили мне вырвать собственную душу почти из самой пасти их трехглавого Гарма. И рука норны на новой пустышке вырезала для меня руну Дагаз (7).