Пленники Рима

      Два месяца назад сенатор Марк Корнелий, по поручению самого императора, был командирован с секретной миссией в одну из недавно присоединенных провинций. Политическая ситуация была сложной, и поездка затянулась; поэтому о сроке возвращения Марка не был заранее уведомлен даже его родной брат. И когда накануне его приезда к дому Корнелиев на взмыленной лошади подскакал гонец, привезший долгожданное письмо, это было приятной неожиданностью для семьи, но домашнюю прислугу, в том числе и меня, застало врасплох.       Ничего не было готово к достойной встрече благородного Марка. Я едва успела в нужном количестве заказать масло и благовония для светильников, и внести изменения в сепу (1), приказав повару зажарить перепелов и запечь рыбу под кислым соусом. Это были любимые блюда сенатора, и хотя слабый желудок не позволял ему лакомиться ими слишком часто, я была уверена, что после пресной и однообразной походной пищи он будет счастлив не только узреть их на домашнем столе, но и воздать должное вкусу.       Покончив с делами на кухне, я поспешила присоединиться к Теренцию — управляющему, надзиравшему за домашними рабами. Под его внимательным и весьма придирчивым взглядом женщины мели атриум и триклиний, начищали посуду, украшали стены гирляндами и расставляли по вазам свежие цветы. Работа кипела, но Теренций все равно то и дело покрикивал на лентяев, недостаточно резво поспевавших за своими собратьями по несчастью.       Этот коренастый черноволосый здоровяк-критянин лет тридцати пяти-сорока был порядочным хитрецом и вором, и одновременно — одним из столпов дома Корнелиев. Он умел угождать хозяевам и держать в повиновении слуг, а при случае у него хватало сообразительности понять малейший намек и быстро и точно исполнить «особое поручение». За это редкое качество его высоко ценил Марк Корнелий, а большего Теренцию и не требовалось для безбедной и даже по-своему привольной жизни.       Когда я появилась в доме, и стало ясно, что мое положение отличается от положения обычной рабыни, Теренций встретил меня настороженно и даже несколько ревниво. Ему вовсе не хотелось уступать гречанке хотя бы часть собственных привилегий и полномочий; но вскоре он убедился, что мы нужны друг другу. Я умела делать то, что было ему не под силу — лечить болезни, составлять целебные порошки и настои, приводить мужчин в чувство после попойки, развлекать матрону и утихомиривать маленького Гая Секста даже в самых трудных случаях. У меня не было цели занимать место Теренция, напротив, я всячески стремилась быть ему полезной; а когда он убедился, что я умею не только очень хорошо считать в уме, но и молчать в нужный момент о результате подсчетов, его доверие ко мне укрепилось. Он осознавал, что не может быть в двух местах одновременно, и вторая пара зорких глаз, умелых рук и чутких ушей ему очень даже не помешает.       Четыре года мы прожили под одной крышей бок о бок, не дружась, но и не толкаясь; но, находясь на своей половине дома, каждый из нас точно знал, что происходит на другой. Это было удобно, и хозяйство шло, как часы. В сложных случаях и непредвиденных обстоятельствах (таких, как сегодня) мы с Теренцием всегда старались выручить друг друга.       И сейчас управляющий встретил меня приветственным взмахом руки, однако лицо его было на редкость мрачным и озабоченным.       — Ну, что, Лоренца? Птички зажарятся к сепе?       — Не беспокойся, Теренций. А розовые лепестки к вечернему пиру приготовлены?       Он утвердительно кивнул и отпустил подзатыльник рабу, уронившему блюдо, тотчас загрохотавшее по мраморному полу.       — Да поразит молния Юпитера этих бездельников! Совсем не хотят работать!       Я подумала, что в такую жару и сама лучше бы повалялась в тени возле источника, но Теренцию ответила какой-то незначительной фразой, подходящей к случаю.       — Тебе помочь с триклинием, или ты здесь сам управишься? Мне нужно пройти к матроне.       — С триклинием-то управлюсь, да только вот… — он слегка замялся и оглянулся через плечо на слуг, натиравших пол. — Такое дело… Прямо не знаю, как и сказать…       — Что еще стряслось? Не тяни, говори прямо.       Он наклонился к моему уху и прошептал:       -Ты ведь знаешь, что Луций купил нового раба на форуме?       — Конечно, знаю, я сама при этом присутствовала… Это гладиатор.       Теренций вздохнул, озабоченно поджал губы, и тень пробежала по его лицу.       — То-то и оно. По приказу господина, его доставили сюда из школы — Луций хочет похвастаться перед Марком своим новым приобретением, дескать, сенатор даже в северных провинциях не видел таких гигантов и силачей. А этот еще умеет показывать разные штуки… Он на наших глазах поднял скамейку с тремя девчонками, словно они весом не больше павлиньего перышка!       Я начала терять терпение:       — Теренций, ты можешь сказать прямо — что не так с этим рабом? Он болен?       — Да видишь ли… Если ты не дашь ему какого порошка или напитка, боюсь, он не дотянет до пира… А если это случится, то многим здесь не поздоровится — ты же знаешь Луция Корнелия.       Я знала Луция Корнелия. Если его лишат удовольствия удовлетворить свое бахвальство перед старшим братом, да еще после того, как он заплатил за белокурого гиганта такие большие деньги — порку рискуют получить не только рядовые рабы, но и сам Теренций. По его лицу я поняла, что недомогание новичка гладиатора каким-то образом связано с управляющим.       — Теренций… Что ты ему сделал?       Он багрово покраснел и промолвил так тихо, что я с трудом разобрала слова:       — Ну… это была шутка… Нам просто хотелось взглянуть, так ли он могуч снизу, как и сверху… И… я дал ему хлебнуть твоей настойки — ну, помнишь, той самой, что ты составила для меня в прошлом месяце. Откуда же я знал, что этот болван выдует все одним глотком!       — О, Асклепий, помоги нам… Почему ты сразу не позвал меня? Куда вы его дели?       — Заперли в кладовке. У него глаза вылезали из орбит. И он так страшно хрипит…       У меня руки зачесались отвесить мерзавцу пару оплеух, но я не могла этого сделать на виду у всех. Теренций, однако, все понял, и залепетал совсем испуганно:       — Но как же… Ведь на меня она действовала совсем по-другому… На всех… Лоренца, сделай что-нибудь!       — Да, мне нужно поспешить. Я помогу, если он еще жив. Но если нет — больше не обращайся ко мне ни за какими снадобьями, ни капли не получишь!       Он еще что-то пытался объяснять, но мне было некогда слушать его жалкие оправдания. По счастью, у меня еще был достаточный запас и камфоры, и успокаивающего кровь настоя по рецепту отца; но я опасалась, что может быть слишком поздно.       У двери в кладовку, запертой на засов, столпилось несколько рабов; вытянув шеи, они с явным страхом прислушивались к доносившимся изнутри звукам. Их разговор сводился к обмену короткими репликами:       — Жив еще?       — Как будто дергается…       — Ой, стонет!.. Хрипит!       Увидев меня, они сначала бросились врассыпную, как все нерадивые слуги, уличенные в безделье, но быстро поняли, что я здесь не ради них. И когда я стала отодвигать засов, они, ожидая зрелища, но не решаясь открывать рты, полукругом выстроились за моей спиной.       На каменном полу в тесной клетушке, скорчившись и подтянув колени к животу, лежал стонущий циклоп — по крайней мере, именно так мне представилось происходящее в первый миг. Когда я приблизилась к рабу, он что-то неразборчиво забормотал на своем языке, и я поняла только трижды сказанное на скверной латыни: «больно».       — Вижу, что больно, — прошептала я и опустилась на колени рядом с Циклопом, хотя от страха сердце забилось у меня в груди почти так же часто, как и у бедняги раба: он был настолько огромен и силен, что мог бы одним неловким движением размозжить мне череп или раздавить ребра. Его лицо так налилось кровью, что казалось сизым, словно перезревшая смоква, а дыхание вырывалось из груди вместе с чудовищным хрипом; сердце гнало по жилам кровь на пределе своих возможностей, и каждый вздох не только давался Циклопу с трудом, но и усиливал муки.       Я собиралась не только прикоснуться к нему, но и причинить еще большее страдание… Нечего было и думать справиться одной. Обернувшись к глазеющим на Циклопа рабам, прежде чем они успели разбежаться, я велела:       — Прим, Квинт — сядьте ему на ноги, а ты, Дрозд, свяжи ему руки поясом. Хава — ты держи голову…       Люди не посмели ослушаться меня. Если бы страх, боль и удушье не обессилили гиганта, нам вряд ли удалось бы утихомирить его даже впятером. Но теперь, когда двое парней оседлали его колени, он мигом оказался распластанным на полу, как огромная медуза, и только замычал и замотал головой, когда я острым ланцетом вскрыла ему вену. Густая черная кровь потоком хлынула в миску и заодно забрызгала мне лицо и руки, пропитала тонкую ткань новой голубой туники; при виде крови Хава затряслась и зажмурила глаза.       Но кровопускание и камфорная настойка сделали свое дело; лицо Циклопа постепенно стало приобретать обычный оттенок, а дыхание, хотя и оставалось неровным, больше не причиняло ему боли. Я поняла, что и на сей раз у меня все получилось; мысленно я дала себе зарок принести петуха в жертву Асклепию, столь снисходительному к моим трудам.       Закрыв ранку трутом, я наложила сверху повязку, поднялась и обратилась к моим невольным помощникам:       — Приберите здесь и присмотрите за Циклопом. Сейчас он заснет, а когда проснется, дайте ему воды вот с этой настойкой. И молчите, как рыбы, если не хотите получить порку.       До прибытия Марка Корнелия оставалось все меньше времени: стрелка солнечных часов во внутреннем дворе уже давно пересекла полуденную отметку. Я знала, что меня нетерпеливо ждут на женской половине дома, но не могла пойти к брезгливой матроне в испачканной одежде. Ругая себя за нерасторопность, я поспешила наверх, чтобы переменить тунику; теперь самым главным было не попасться на глаза Луцию. Перед сепой он обычно упражнялся с мечом или купался, но приезд старшего брата мог заставить его изменить установленный распорядок.       Мне не повезло: я почти добралась до нужной комнаты, когда из-за угла, потрясая игрушечным мечом, выскочил Гай в сопровождении огромной черной собаки, а за этой парочкой, смеясь, гнался Луций; он волочил ногу и притворно прихрамывал, показывая, что мальчишка «в бою» поразил его своим оружием.       Собака, раньше всех почуявшая зловещий запах, исходивший от моей одежды, навострила уши и подскочила ко мне, намереваясь слизать кровавые капли с моих рук и туники. Но Гай и Луций поначалу ничего не заметили; мой господин только шикнул на пса и оттолкнул его в сторону.       — Лоренца! — увидев меня, завопил проказник во все горло. Я с удовлетворением отметила про себя, что от мучительного кашля, едва не сведшего Гая в могилу, и следа не осталось. — Женщина! Я взял тебя в плен, теперь ты моя добыча! Проси о пощаде, или умрешь!       Это был истинный римлянин, и настоящий Корнелий, пусть всего четырех лет от роду… Я опустила голову и руки и со всем доступным мне смирением произнесла:       — О, пощади меня, благородный патриций, и я на веки вечные признаю тебя своим господином…       Он со смехом подбежал вплотную, намереваясь схватить меня за руки, но вдруг отпрянул и вскрикнул в невольном испуге:       — Кровь! Кровь! Дядя Луций, смотри, она же вся в крови!..       — Что-о? Лоренца, ты ранена?! — страх, исказивший лицо Луция, озадачил меня; но я не успела опомниться, как мой хозяин, оттолкнув Гая, подскочил ко мне и, словно защелкнув стальную цепь у меня на запястье, вытащил из тени в полосу света, проникавшему в сумрачный коридор через боковое окно.       — Нет, господин, я… Но Луций не слушал; только ощупав мое тело и убедившись, что на мне нет никаких видимых повреждений, он вполне овладел собой, и обычным резким голосом потребовал объяснений. Я соврала первое, что пришло на ум:       — Это всего лишь кровь ягненка, господин. Я обрызгалась ею, когда помогала на кухне. Прости, туника совсем испорчена…       Он хмыкнул:       — Ох, Лоренца… Ты похожа на зловещую ману или жрицу Гекаты после принесения жертвы. Расхаживаешь по дому в таком виде, что до смерти напугала моего племянника!       — А я не испугался, — обиженно протянул Гай; он возился на полу с собакой и смотрел на Луция исподлобья — Это ты испугался, дядя! Я видел.

***

      Тень скафиса (2) указывала на три часа пополудни, когда прибежал скороход–нумидиец, с ног до головы покрытый потом и желто-серой дорожной пылью; задыхаясь от жажды и жары, он сообщил о приближении Марка Корнелия: эскорт патриция уже миновал Форум, и вот-вот должен был появиться на улице.       Как пена в сварившейся похлебке вскипает и поднимает крышку котла, так и все в доме вскипело последней суматохой. Музыканты настраивали кифары и тибты, и то и дело пробовали сыграть по два-три куплета веселых греческих мелодий, чтобы размять губы и пальцы. В триклинии суетились рабы, носившие блюда с кухни и расставлявшие их на длинных столах.       Тени не успели удлиниться и на ладонь, когда шестеро могучих эфиопов, черных, как днище закопченного котла, облаченные в одинаковые белые туники, поднесли к входному портику богато разукрашенные носилки с шелковыми занавесками. По обеим сторонам носилок ехали всадники из личной охраны сенатора; это была особая привилегия, дарованная Марку за государственные заслуги.       Встречать господина в вестибулум высыпала вся домашняя челядь: привилегированные слуги выстроились полукругом, чтобы, едва Марк Корнелий вступит под родной кров, осыпать его розовыми лепестками в знак приветствия и поднести кувшин свежей воды.       Нарядные невольницы из ближайшего окружения матроны собрались в перистилиуме; нумидийки держали в руках пальмовые ветви и опахала из павлиньих перьев, а критянки и киликийки готовились услаждать взоры патриция приветственным танцем.       Сама Клелия, облаченная в две роскошных туники, расшитых жемчугом и серебром, с подкрашенными хной и уложенными в высокую прическу волосами, восседала на треножнике и старалась соблюдать положенную матроне чинную благопристойность. Но из-под этой маски проглядывала жгучая тревога. Когда снаружи грянули приветственные клики, она стала так бледна, что этого не могли скрыть даже румяна; красный веер с черепаховой ручкой трясся в ее руке.       Я не понимала причины подобного ее страха перед супругом; Марк не только не притеснял и не обижал Клелию, но даже ни разу не повысил голос в ее присутствии. Он не высказывал неудовольствия, даже когда для него находился серьезный повод, и потакал без разбора всем прихотям юной жены. Но доброта и снисходительность не приближала его к ней, и, по сути, он так и остался для нее чужим и непонятным, как запечатанный свиток. И, после долгих разлук, Клелии приходилось знакомиться заново со своим благородным супругом.       Сенатор, облаченный в белоснежную тогу с золотой окантовкой поверх латиклавы (3) вступил в атрий. По правую и левую руку его сопровождали принарядившиеся по такому случаю Луций и Гай, а по пятам за сенатором следовал его секретарь — вольноотпущенник Олимврий. Его странный стелющийся шаг и не менее странная манера выдвигать вперед шею и покачивать маленькой головой с острым подбородком и выступающим покатым лбом, напоминали о ползущей по каменным плитам змее. Как всегда, он держал наготове таблички с воском, а на поясе его длинной синей туники болтался кожаный мешок с письменными принадлежностями, несколькими свитками и хозяйственной мелочевкой, которая в любой момент могла потребоваться хозяину.       Многие рабы боялись Олимврия, а я, сама не зная почему, любила этого умника, помешанного на книгах и заморских языках, и заботящегося только о том, чтобы его патрон был доволен им более всех остальных прислужников. Сейчас он беспокойно озирался по сторонам, как бы желая убедиться, что за время отсутствия хозяина уклад в доме не изменился.       По всей видимости, путешествие очень утомило Марка Корнелия Лентулла, ибо он был изжелта-бледен, и шел медленно, опираясь на плечо брата; однако на его полных длинных губах играла мягкая улыбка, а золотисто-карие глаза сияли от радости.       — Здравствуйте, друзья мои, здравствуйте, — произносил он своим высоким певучим голосом, которым не раз очаровывал сенат и смущал покой женщин. — Вижу, что вы ждали меня с нетерпением; я тоже соскучился по дому, и очень рад встрече с вами…       Это было похоже на магию, но на лицах рабов — даже самых робких и забитых — появлялись ответные улыбки, и голоса, желавшие господину благословения богов и милости кесаря, звучали вполне искренне.       Не радовалась только Клелия. Чем ближе подходил к ней ее супруг, тем более напряженной становилась ее поза. Мне казалось, что она лишь неимоверным усилием воли заставила себя подняться и, поклонившись Марку, приветствовать его с должным почтением.       — Приветствую тебя, благородная матрона, моя несравненная супруга. Хвала богам, ты в добром здравии, и Гай Секст тоже. Все ли благополучно в доме?       — Да, мой супруг…- ответила матрона так тихо, что едва ли кто-нибудь, кроме Марка расслышал ее ответ.       Сенатор обернулся к брату и, вновь лучезарно улыбнувшись, проговорил:       — Как радостно сердцу оттого, что, возвращаясь от дальних странствий, я застал свой дом в благополучии и всех родных в добром здравии. Что тебя так развеселило, Лоренца, разве я похож на шутника?       Услышав обращенный ко мне язвительный вопрос, я сильно вздрогнула и едва не уронила свой конец цветочной гирлянды: Марк Корнелий заметил мою невольную улыбку, хотя даже не смотрел на меня! Но, зная по опыту, что при разговоре с патроном честность — лучшее оружие, я ответила:       — Право, мой господин, твой голос звучит слаще, чем пение сирен, но когда я слушаю твои речи, они кажутся мне слишком пышными для скромного семейного праздника.       Луций хмыкнул и наморщил лоб, не сразу уловив смысла моих слов, но Марк все понял и довольно захохотал:       — А-а, так ты подозреваешь меня в лукавстве, хитрая гречанка? Ну-ну, признаю: я и в самом деле всю дорогу обдумывал завтрашнюю речь в сенате, и немного увлекся…       Он крепко обнял жену, хлопнул по плечу брата и потрепал по волосам сына, льнущего к его боку:       — Но я в самом деле так счастлив снова быть дома, мои родные… Надеюсь, у вас найдется, чем меня порадовать и удивить сегодня вечером.       — Не сомневайся, Марк, тебя ждет много подарков! — самодовольно отозвался Луций. — По крайней мере, от одного из них не отказался бы и сам кесарь.       — Что ты говоришь, брат? Сгораю от любопытства!       — Мне он тоже нравится, отец! — выкрикнул Гай и прикусил язык: вмешаться в разговор отца и дяди без разрешения было дерзостью. Но отповеди не последовало, и мальчик несмело закончил:       — А мама вышила для тебя новую тунику. И еще паллий.       Патриций с любовью посмотрел на жену:       — Это так, Клелия?       Она опустила длинные ресницы и промолвила:       — Ты же знаешь, господин, как я люблю рукоделие; это помогает скоротать дни, когда дела призывают тебя в путь, и ты меня покидаешь.       Марк взял ее за руку, выразив чувства нежным пожатием, но тонкая кисть, утонув в его ладони, осталась холодной и неподвижной. Я заметила, что патриций подавил вздох, прежде чем обернулся к собравшимся, произнес несколько подходящих к случаю пустых фраз и попросил благословения у богов всему дому Корнелиев — от хозяина до самого последнего вилика.       Музыканты снова ударили в кимвалы и заиграли на флейтах; Марк немного поморщился, и Олимврий из-за спины патриция сделал мне красноречивый знак, что торжественная церемония встречи должна закончиться. Я понимающе кивнула и стала отходить вглубь атриума, увлекая за собой других служанок. На другом конце помещения тоже началось движение — рабы медленно расходились, чтобы вернуться к своим обязанностям.       Тут как раз подоспел Теренций; отвешивая на ходу поклоны и льстиво улыбаясь, он сообщил патрициям, что в термах все приготовлено для омовения. Это означало, что, пока Марк и Луций будут принимать ванну, у матроны еще есть время подготовиться к сепе.       Клелия потребовала, чтобы я до начала пира неотлучно находилась при ней; мне оставалось только подчиниться. Но прежде чем мы удалились на женскую половину, Теренций пробрался ко мне и прошептал:       — Лоренца, ты совершила чудо! Циклопу намного лучше. Когда он проснулся, мы дали ему съесть миску чечевичной похлебки, и сейчас он уже показывает мальчишкам разные штуки…       — Пусть еще поспит. После кровопускания ему надо беречь силы, иначе бой может доконать его.       — Но тогда, может, настойка…       — Никаких настоек! Забудь о них, Теренций! Дай ему выпить немного красного вина, но смотри: хорошенько разбавь водой! И возьми на кухне кусок сырого мяса, пусть съест.       — Ох, да благословит Гера твое чрево, женщина! Хвала Асклепию, ты спасла меня… Но в твои зелья наверняка подмешан яд…       — Незачем тебе знать их состав, Теренций. И запомни: в природе нет ядов; все дело в дозе. Это сказал сам Гиппократ.       Критянин покачал головой. Он уважал Гиппократа, но мои слова явно не убедили его.

***

      В спальне Клелии было тихо, прохладно и сумрачно из-за опущенных на окна плотных занавесей. Я ожидала, что она попросит меня размять ей спину, или развлечь рассказами, пока прислужницы-нумидийки будут заново расчесывать ее роскошные локоны и укладывать их в прическу, опрыскивать духами и втирать благовония в кожу, и наносить на лицо макияж. Но матрона, расположившись у зеркала, и окружив себя с двух сторон баночками, флаконами, кисточками и гребенками, велела всем женщинам удалиться. Гая с его собакой тоже выдворили из покоев, и, несмотря на возмущенные протесты, повели мыться.       Я села в углу в ожидании, пока матрона заговорит со мной. Ее явно что-то тревожило, тайна свинцовой тяжестью давила на сердце, и ей хотелось посоветоваться, облегчить этот гнет, но страх или недоверие замыкали уста.       Клелия неторопливо открывала румяна, наносила на кисточку сурьму, примеривала то одни, то другие серьги, подбирала духи. Я не знала, что так повлияло на нее — приезд супруга и случайно оброненная похвала Луция — но в эти минуты она была красива, как никогда. Передо мной предстала не хрупкая застенчивая девушка с глазами испуганной лани, а знатная римлянка, с тонким и гордым профилем, величественной осанкой, чувственными, но холодными губами; казалось, сейчас, глядя в блестящее зеркало, отражающего ее в полный рост, она осознает свою власть над мужчинами и наслаждается ею.       Но стоило ее голосу зазвучать в тишине, колдовство исчезло; ибо голос Клелии остался прежним — тихим, тонким и робким.       — Лоренца…       — Да, моя госпожа.       — Я не хочу, чтобы ты так меня называла. Когда мы одни, я — Клелия, ты — Лоренца, разве ты забыла?       Мне совсем не нравилась эта ее прихоть, но она упорно держалась за нее уже несколько месяцев. Ей нравилось играть со мной в подруг, доверяющих друг другу сердечные тайны.       — Нет… Клелия.       — Скажи… Это правда, что ты умеешь готовить любовный напиток?       «О, боги, кто мог разболтать ей, — подумала я. — Береника или Зула? Наверное, Береника. Глупая курица!».       — Любовный напиток? Какой, госпожа?       Она нетерпеливо топнула ногой:       — Такой, что мог бы привлечь сердце мужчины.       — Нет, мне это не под силу.       — Лжешь! — Клелия порывисто вскочила и повернулась ко мне, сжав кулачки. — Ты сделала такое питье для Береники, и Прим влюбился в нее. Я знаю, что ты сделала его и для Зулы. Ты, наверное, и Луцию его даешь, разве не так? Вот уже четыре года он смотрит только на тебя…       Впервые при разговоре с матроной я растерялась. Она что — ревнует меня к Луцию? Но даже если и так, очень странным выглядело ее решение сообщить мне об этом сегодня, в день возвращения ее законного супруга.       — Отвечай же, Лоренца, можешь ты сделать еще такой напиток?       — Нет, Клелия, я не могу, — честно ответила я. — Подожди, не гневайся… Береника и Зула никогда ничему не учились, и ввели тебя в заблуждение. Я могу приготовить снадобье, которое пробудит неистовый огонь в чреслах мужчины, и заставит его страстно возжелать даже самую уродливую женщину. Я владею секретом напитка, возвращающего ненадолго силу фаллосу одряхлевшего мужа. Я сумею составить бальзам, от которого кожа расцветает, подобно розе, и запах тела влечет мужчину, как нектар — жадного шмеля. Но зажечь любовь в сердце под силу только богам — Эроту или самой Афродите. Никому из людей не дано это искусство.       Она недоверчиво смотрела на меня и не желала отпускать пленительную надежду.       — Лоренца, ты обманываешь меня, ты просто боишься делиться со мной своим секретом. Ты думаешь, я мечтаю о том, чтобы сердце Луция склонилось ко мне?       — Я знаю, госпожа, только одно: нет в Риме более достойного и благородного мужа, чем Марк Корнелий Красноречивый, и нет более добродетельной и прекрасной матроны, чем ты. И Луций Корнелий Победительный знает это.       — Ответ, достойный самого Марка, — усмехнулась Клелия. — Все и ничего. Ты скрытная, Лоренца. Ты всегда так почтительна и ровна со мной, но я не знаю, что скрываешь ты в глубине сердца.       «И зачем тебе знать чужое сердце, когда ты и со своим не можешь разобраться», — подумала я и ничего не ответила матроне.       — А вот я скажу тебе правду, — продолжала моя госпожа. — Я люблю Луция давно, ты знаешь об этом, да и все знают… По-моему, даже мой супруг. Но он не ревнует, и знаешь почему? Потому что Луций — его брат, и они оба из рода Корнелиев. А Корнелии никогда не предавали друг друга. И Луций, даже если бы я что-то значила для него, никогда не взглянет на меня как на женщину, любезную его душе.       Я внимательно слушала и не торопилась высказывать свои предположения. Сердце мое тревожно билось: кто знает, чем эта история может закончиться для меня…       — …Вот почему я приучила себя думать о нем, как думаю о кесаре, или как о божественном Августе. Мне довольно того, что он рядом, что я могу иногда смотреть в его глаза, говорить с ним, видеть, как он доволен и счастлив. Я боготворю и почитаю Луция Корнелия. Вот и все. Но я хочу любви, Лоренца. Самая последняя рабыня в этом доме счастливее меня, потому что знает, каково это — любить и целовать…       Мучительный спазм сдавил ей горло, и Клелия, ловя губами воздух, отвернулась к окну. А я невольно подумала о том, что, если бы не Меркуций, мне тоже не суждено было бы узнать, что такое поцелуй, подаренный с любовью. И если молодая матрона на ложе со своим супругом испытывала такой же холод сердца, как и я, покоряясь грубоватым ласкам и буйным объятиям Луция, ей и в самом деле не позавидуешь.       Тело ее просыпалось, но желание не получало утоления, ибо ее не влекло к законному мужу; а он был слишком застенчив и сдержан, чтобы умело посвятить ее в пламенные тайны. В глубине души она радовалась отсутствию Марка, и сегодня, в день его приезда, при мысли о неизбежной близости испытала столь глубокое отвращение, что едва нашла в себе силы приветствовать сенатора как подобает.       Туман немного рассеялся, и я воспрянула духом. Но мне по-прежнему было непонятно, зачем Клелии понадобился любовный напиток. Кого она надеется приворожить, если речь не идет о Луции?       — Моя госпожа, — осторожно проговорила я, когда Клелия немного успокоилась и отерла слезы. — Быть может, ты хочешь от своего супруга больше страсти и нежности под покровом ночи? Если огонь эроса горит в нем тускло, я знаю, как разжечь его до небес. Или ты скорбишь о том, что остаешься холодной и нечувствительной к его ласкам? Тогда любовный напиток нужен тебе самой…       — Нет, Лоренца. Речь не о моем супруге. Я ничего не чувствую, когда ложусь с ним, это правда; но за те пять весен, что прошли со дня нашей свадьбы, я научилась смирению. И каждый день молюсь ларам, чтобы Марк оставался таким же скромным и нетребовательным любовником всю мою жизнь. Но… недавно я встретила одного человека… И у меня больше нет сил молчать и терпеть. Меня сжигает страсть — страсть, какой я не ощущала никогда прежде, не знала, что она существует. Лоренца, я думала, что скорее отрежу себе язык, чем кому-нибудь признаюсь… но это чувство разъедает меня изнутри, как сок цикуты. Я перестала спать. Я не могу есть. Я закрываю глаза — и вижу перед собой его одного, только его… Лоренца, скажи, что мне делать?..       Она крепилась, как могла, но когда стало невмоготу, выбрала в собеседницы меня — ибо я была единственным человеком в ее кругу, вызывавшем у нее безграничное доверие. Нелегко было дать ей дельный совет.       — Госпожа… Когда это случилось?       — Три луны назад.       Я покачала головой и мысленно укорила себя за невнимательность. Признание Клелии пролило свет на причину ее тайной грусти, бессонницы и внезапных приступов гемикрании (4). Мне стал понятен и ее внезапный жгучий интерес к любовным легендам и чувственным стихам, магии и ворожбе.       — Почему же ты раньше не попросила меня о помощи?       — Гай… Его болезнь… Мне было страшно, что боги разгневались и решили забрать его у меня… Я приносила жертвы, просила Геру избавить меня от этой муки. Но сын поправился, и… мое сердце опять пылает. А он даже ни разу не посмотрел на меня.       Я мысленно перебрала всех постоянных посетителей дома Корнелиев — патрициев, плебеев, клиентов, вольноотпущенников… Но не нашла среди этой пестрой вереницы никого, кто мог бы одним своим видом так взволновать почтенную матрону, что она совсем потеряла голову.       — Лоренца… Помоги мне. Если он не полюбит меня, я умру.       — Увы, Клелия, тут не обойдешься любовным напитком, — задумчиво проговорила я. — Но понимаешь ли ты, госпожа, чем рискуешь? Развод и ссылка — это самое меньшее, что грозит тебе. Тебя могут разлучить с сыном. А меня ждет бичевание… и вряд ли я смогу его выдержать. Твое доброе имя, репутацию сенатора, честь дома Корнелиев — ты все поставишь на карту?..       — Марк — очень добрый человек. Я все ему расскажу, и он простит меня. Он не захочет огласки.       — Тебя — возможно, простит. Но меня — нет. И к тому же, у сенатора столько врагов… Помнишь пословицу? Что знают двое…       Она снова разрыдалась. Казалось, что ее сердце рвется на части:       — Замолчи! Замолчи!.. Ты лишаешь меня всех надежд!       Мне очень хотелось спросить, кто же он, этот неведомый возлюбленный, но рассудок холодно предостерегал от неуместного любопытства: в иных случаях предпочтительней вообще ничего не знать, чем знать слишком много.       — Мне было легче жить, пока Марка не было дома, — горестно пожаловалась Клелия. — Но когда я сегодня посмотрела на него, вспомнила его тело, вспомнила наше ложе… Мне захотелось умереть. И знаешь, что особенно невыносимо? Тот, кто завладел моим сердцем, может умереть раньше, чем пройдет эта ночь! В любую минуту его могут пронзить мечом или бросить на растерзание львам.       Густая и горячая кровь застучала мне в виски.       — Клелия… Он что?.. Ты хочешь сказать…       Она вскинула голову и с вызовом посмотрела на меня.       — Да! Он — гладиатор. Гладиатор в школе Гая Валерия Плавта. Да поможет мне Минерва! Я, патрицианка из рода Антониев, жена Корнелия Лентулла, влюбилась в раба…       Мое сердце на миг перестало биться, и я надеялась лишь на то, что сумрак скроет смертельную бледность, залившую щеки.       — Как его зовут, госпожа?       Она секунду помедлила с ответом; мне показалось, что прошел целый час, прежде чем ее губы разомкнулись снова, и медленно, любовно произнесли:       — Пун. Его зовут Пун Африканец.       «Хвала тебе, Афродита, хвала тебе, Гермес, хвала тебе, Акслепий, мой покровитель… Это не Меркуций. Но что за странных бойцов подбирает себе Плавт? Вот кто, без сомнения, знает секрет какого-то любовного зелья».       Клелия ждала от меня каких-то слов или обещаний, но мне нечего было ей сказать. Сделав вид, что прислушиваюсь, я проговорила:       — Госпожа, наше время истекло. Тебя ждут в триклинии. Не стоит туда опаздывать: это вызовет недовольство сенатора. Мы еще поговорим о Пуне, но позже. До тех пор мои уста будут запечатаны… Прости.