Холодный март

Я отказываюсь вставать поздно Отказываюсь вставать рано Отказываюсь ложиться спать Отказываюсь хотеть кем-то стать (с)

- Спасибо. Юрий отдает доклад, напряженно пихает его в руки казаху - он думает, что это казах, и, вроде бы, не ошибается, - пару секунд смотрит в эти глаза и уходит, сопровождаемый полным отчаянием. Даже пожалуйста не сказал. Что за мудак. - Ты Юрий Плисецкий? Сначала блондину показалось, что это голос какого-то учителя. На удивление, слишком низкий. Или просто ниже, чем у него или Кацудона. И такой... Словно рычащий. Дело акцента, видимо. - Ну, а ты, короче, меценат неместного производства, помогаешь деточкам изгоям с пропущенными домашними работами, - пробубнил Плисецкий куда-то себе под и так пострадавший нос с мнимой надеждой, что его просто напросто не услышат. - Я не меценат. Я Отабек Алтын. Услышал. Ну и хуй на нем, мало ли кто что слышит. Юра вот каждый день от дедушки слышит, что этот международный лицей в самом центре Москвы охуеть какой престижный, безопасный и самый лучший в мире. А потом Юра собирает свои книжки по дорогому кафелю и, естественно, молчит об этом родственнику. Только ебанный Никифоров с вечными вопросами заебывает, успешно успевая быть шестеркой Николая. - Приятно познакомиться и все такое, - горько усмехается Юрий, - учти только, что приятно лишь потому, что докладик дал скатать и рассказать. Хуй знает, зачем и какие у тебя мысли насчет пополнения своей кармы таким образом, но, - блондин откашливается, - ...спасибо. - Не за что, - пролепетал своим голосом Алтын и, сверкнув застывшими, казалось бы, в одной эмоции, глазами, ушел прочь. - Че за нахуй с этим казахом? - простонал вслух Юрий, только сейчас заметив, что все еще крепко сминает листки в руках. Перебрал тонкими пальцами крупицы напечатанного текста и спрятал в рюкзак, где-то рядом с помятыми тетрадями и разбившимися надеждами. - Ты заводишь друзей? Странным образом быстро оказывающийся рядом с Плисецким Юри иногда даже пугал своей скоростью, учитывая то, что уроки у них были абсолютно в разных секциях. Юрий выдохнул. - Скорее, покровителей, которые жалеют женоподобного паренька, - выплюнул он куда-то в сторону шкафчиков без малейшего желания подходить к своему собственному. - Не будь так самокритичен, - шепотом откуда-то из-под руки добавил Кацуки. - Не будь так наивен. Под конец школьного дня дышать становилось сложнее. И по вполне понятным причинам физически расшатанного здоровья, и по ментальным причинам нарастающей тревоги, когда парень выходил в коридор. Когда парень выходил в столовую. Когда парень просто выходил. Каждодневное желание поглощать пищу махнуло ему рукой и умчало скорым поездом куда-то в далекое будущее после очередных попыток кого-то из главных оболдуев школы засунуть ему макароны за ворот. Кинуть котлету прямо в тетрадку с готовым домашним заданием. Прилепить только что купленную и разжеванную жвачку на волосы. Последней каплей стало то, что кто-то кинул Юре вилку прямо в лицо, оставив за лезвием пару красных неглубоких царапин. Просто Юра увернулся. И в столовую он больше не ходит. Здравый смысл побеждает желание показывать всем, какой он крутой, пока его мышечная масса еще не доросла как минимум до веса пятерых из них, а рост - девятиэтажки. Вот тогда спокойно можно будет ходить куда-то, куда ходят все остальные. - Ты в порядке? - тихо спросил японец, явно пытаясь не потревожить Юрия в случае чего. Ты заебал с вопросами. - Я в порядке, - как можно более спокойно отвечает русский, заворачивая куда-то в сторону мужских туалетов, перепрыгивая через собственную злость, которая закипала в нем с каждой секундой все больше. Плисецкий ненавидел такие моменты. Плисецкий слишком много думал. И начинал задыхаться. - Не иди за мной, - буркнул он куда-то вбок, зная, что Кацуки его услышит. На ватных ногах забрел в один из многочисленных мужских туалетов, бессмысленно обставленных в стиле модерн. Задернул входную дверь, которая открывалась не так, как у нормальных людей, а ездила влево и вправо. Становиться на колени, высматривая посетителей, Юра не любил больше всего, но его штаны уже соприкоснулись с холодным кафелем. Пусто. Его руки дрожали, когда он запирался в кабинке туалета. Тут было просторнее, чем возле шкафчиков или даже в столовой, потому что именно тут Юра находился один. Он почти мог дышать. Юрий ненавидел себя за эти проявления слабости, но ему ничего не оставалось, как запираться в туалетах. Как пытаться нормально дышать. И, если дышать не получалось, доставать спрятанное где-то внутри многотомной книги про историю Руси лезвие. Смотреть на него, видеть свое отражение и ненавидеть две вещи сразу: металлический кусок вечных проявлений его слабости и мольбы о помощи и свое отражение. Юрий одними ногтями дотронулся до края черной кофты, замечая про себя под низом леопардовую рубашку, которую он искренне не хотел показывать кому-то в этом отребье ада. Она была его любимой. Ее подарил дедушка. Ноги неудобно устроились на крышке унитаза, пока сам парень сидел на сливном бачке. Старательно дышал через нос и просто смотрел, почти что с отвращением любовался, на свою руку. Десятки мелких царапин, глубоких и не сильно, разгуливали по его запястью и коже, словно хозяева, и Юра от отчаяния не может их прогнать. Он добавляет новые. Каждый ебанный раз, когда слишком много мыслей, непонятных, где-то внутри скребущих его эмоций, он просто достает книгу. Кошелек. Чехол с телефона. Все места, где у него спрятаны лезвия, чтобы быстро к ним добраться. Он достает их и не может остановиться. Юрий сидит в запертом туалете и думает о том, что не будет плакать, потому что, наверное, так будет еще хуже, и потом объяснять этому хомяку в очках, почему у Плисецкого красные глаза. Красные руки скрыть было проще. Картинки мигали перед глазами, окрашивая черно-белое помещение в сплошной черный цвет. Его кидают головой об его шкафчик. Его вещи разбрасывают по полу, наступая на каждую из тетрадок с готовыми докладами, на которые он потратил не менее часа прошлым вечером, сгребая всю свою волю в кулак, чтобы просто не кинуть свое тело на кровать. Его бьют носком дорогих кожаных туфель где-то под ребра, словно нечаянно, словно кто-то просто хотел пройти. Словно кто-то хотел пройти, пока Юра валялся в коридоре и дрожащими руками собирал свои вещи, сжимая зубы до состояния трескающихся пломб. Блондин сжимает лезвие крепче и проводит тонкую линию по очертанию голубой вены. Он рисует на своей коже следы, которые потом невозможно будет убрать, и пока что это помогает ему справиться хоть с чем-то. В холодной кабинке Юра занимается саморазрушающим творчеством. Еще раз. Криспино дотрагивается пальцами к его волосам, выбивая пряди, которые он пытался сложить воедино. Каждое утро пытается собрать свои волосы в хвост и себя в целое существо. Еще раз. Ему почти не больно. Юрий давит сильнее. Должно быть больно. Громаков, который, нахуй бы этого ебанного гопаря, живет слишком близко к Юриному дому. Который каждый раз встречает и провожает его после школы, кидая ему в уши слова, которыми можно было бы порезаться намного сильнее, чем обычным лезвием, и Юра пытается не слушать. Но иногда Громаков очень сильно хочет, чтобы его услышали, и Плисецкий возвращается домой со следами чьих-то пальцев на запястье, где все еще кровоточат его собственные раны, и ему омерзительно больно. Он должен сделать себе намного больнее, чем делают ему остальные. Он должен отстаивать свою собственную боль. Еще раз. Красные капли вместо ожидаемых слез падают на мрамор, и Юрий в закоулках сознания удивляется, как уборщица будет потом все это убирать. Наверное, ей не в первой. Наверное, она просто не замечает. Горячая линия слишком яркого цвета льется куда-то вниз, и Юрий с разочарованием понимает, что надавил слишком сильно. Еще с большим разочарованием понимает, что ему совершенно не больно. Вдыхает, ощущая, как захлебывается туалетным воздухом с запахом морского прибоя или еще какой-то хуйни. Последний раз. - Сука! - шипит Плисецкий сквозь сомкнутые зубы, со всей злостью буквально кидая лезвие в свою руку. Ощущает, что ему больно. Видит, что струя превращается в неконтролируемый поток. Юрию все еще плевать. В любом случае, он не умрет. Он режет не вдоль. Все нормально, пока он режет не вдоль. - Сука-а... - стонет он в свои колени, пытаясь обхватит себя, сжаться в невидимый комок, желательно на несколько лет, чтобы ему просто стало легче и его никто не трогал все это время. Никто не трогал. "Пожалуйста", - думает Юрий. - Юра? Ебанный казахский акцент разбивает тишину черно-белого помещения, разбивает на осколки самого Юрия и смешивается с алой краской под его ногами. Надо бы кровь остановить, а. А там этот ебанный герой. - Уйди нахуй, - рычит Юрий, не осмеливаясь даже открыть дверь кабинки. Никто, сука, никто не посмеет видеть его сейчас. Не в эти моменты. - Пошел нахуй, - еще громче отзывается Плисецкий, с ужасом понимая, что его почти трясет. Но он справляется. Он почти успокаивается. - Почему там... Кровь? - тупой непонятный акцент перемешивается с тревожностью, и Юра вспоминает этот узкоглазый взгляд, эти упрямые глаза, что впиваются тебе под кожу. Ну нахуй, от такого он точно не свалит. Надо, чтобы Отабек свалил сам. - У меня месячные, - бурчит Юра, накидывая на себя капюшон своей кофты и сжимая холодными пальцами собственное запястье. Алтын прыскает со смеху. Юра усмехается. - Нет, серьезно, что такое? - судя по его голосу, Отабек стоит где-то у входной двери. Которую Юра закрывал. Что не так с этим казахом, господи. - Да ебать, говорю же, дни сложные, че ты думаешь я такой нервный постоянно? Еще бы не быть нервным парню с критическими днями, - его голос срывается где-то на середине, но он старается этого не замечать. - Не дерзи. Ебанный Отабек замечает. Ну, конечно. Юрий медленно вдыхает противный воздух и так же медленно выдыхает. - Я сейчас выйду, и, блять, только тронь меня, я тебя утоплю в одном из унитазов, - медленно говорит он, кидая вглубь рюкзака лезвие и сильнее оборачивая пальцы вокруг запястья. Алтын молчит. Юрий быстро двигает защелку на двери туалета и быстрыми движениями пробегает все пространство, что отделяет его от входной двери. - Юр... - Молчи, - рычит блондин, на секунду вглядываясь в темные глаза, которые слишком внимательно рассматривали его с ног до головы, - ты мне никто, я тебе тоже, спасибо за доклад, теперь иди нахуй и не смей караулить меня по ебанной школе! Рычит, как кошка, почти что кидаясь на казаха со своими когтями и убегает прочь, не желая даже слышать ответ. По пути врезается в Кацуки, кидая на того непонятный взгляд, все так же держит пальцами свое запястье и мчит со школы прочь, наплевав на оставшийся урок математики, с радостью отмечая, что сумел увильнуть от Громакова. Отабек стоит у входа в туалет стиля модерн. Отабек смотрит на кабинку, из которой только что выбежал Юрий Плисецкий, и внимательно разглядывает перепачканное в крови лезвие.