Холодный март

I can't take them on my own, my own Oh, I'm not the one you know, you know I have killed a man and all I know Is I am on the run and go.

Юра почти откинулся. То есть, в принципе, он бы и откинулся навсегда и надолго, в вечное путешествие куда-нибудь между котлами и, наверное, орущим Криспино, но что-то подтолкнуло его встать с места. Почувствовать, как кровь стекает быстрой прямой вниз, заляпывает какую-то тетрадку и тот же белый плед, почти такого же белого оттенка, как и лицо Юрия в тот момент. Белоснежное. С видными сосудами и венками. Почти мертвое, потому что Юра просидел с распоротой рукой почти пять минут, пока кровь с булькающим звуком вытекала из его руки, словно ручеек, что зацеплялся за пальцы и короткие ногти. Дедушки дома не было. Никого дома не было. И скорую вызывать Юра не намерен был. И Юри беспокоить тоже как-то не хотелось. Плисецкий сам справится. Он ни раз видел, как это делал Кацудон - пережимаешь, останавливаешь кровь, обрабатываешь, закутываешь руку крепко в бинт. Завязываешь. Пьешь воду и ложишься спать. И не просыпаешься, думает Юра. Бурчал и стонал, разглядывая собственную рану, облегченно выдохнул, когда понял, что она просто рваная и длинная, и почти не глубокая, зашивать не надо, наверное. Как минимум, ночью не разойдется. На мягких, как у плюшевой игрушки, ногах Юра поплелся в ванную. Просторную ванную с большим зеркалом, чистым, как настоящее летнее небо, вообще нет лишней тучи. Все чисто. И длинный порез с медленно капающими красными каплями. - Блять, - простонал тогда Юра, запихнув здоровую руку в аптечку под тумбочкой, - ебанный в рот, - проговорил парень, доставая работающей рукой перекись, антисептик, чтобы не мало было, бинты, даже обезболивающее, без малейшего понятия, можно ли ему. Да и больно особенно не было. Где-то в середине процесса Юра почти отключился, автоматически выгребая с недр памяти все экскурсы в первую помощь. Брызнул и перекисью, и зачем-то антисептиком, на этот раз прилично сложившись вдвое от боли и притиснув собственную прядь зубами. Как-то быстро и почти аккуратно замотал себя, как мумию, крепко зажимая рану, отмечая, что почти все в порядке, наверное, крови же мало. Немного. Плед, думает Юра. Пледу пиздец. На непослушных ногах выбежал обратно, запрятав все вещи по своим местам, вскинул взгляд на запачканное одеяло и кусок ковра. Протер ногой пол, закинул плед куда-то себе за плечо, матернулся слишком тихо и устало, спускаясь куда-то вниз. Чувствуя, как улетает с каждым лестничным пролетом еще дальше. Бросил плед в общую мусорку, куда точно никогда никто не посмотрит, забежал обратно к себе. Глотнул таблетку на сухую. Быстрым взглядом окинул всю свою комнату. И моментально вырубился. И, на удивление, проснулся. Юра вспоминает и встряхивает головой, открывая рукой, что была в порядке, не считая, конечно, старых шрамов, тяжелую дверь входа в лицей. До этого он просидел всю большую перемену в школьном саду под тем самым деревом, с которого обычно слетают птицы, и читал неинтересную книгу по экономике, но это казалось по-глупому важным в тот момент: читать книгу, как будто бы все в порядке. По экономике, чтобы не думать ни о чем больше. Вдыхает совершенно отвратительный свежий запах, потому что рано утром каждый день тут убирают. Пахнет хлоркой и лимоном. У Юры в носу стоит запах антисептика, и голова неприятно кружится. Парень крепче сжимает израненной рукой лямку своего портфеля, поправляет его и кофту разом тоже, чтобы не было настолько заметно слой бинтов под тканью. Блондинистая голова с вплетенной голубой лентой в волосы крутится со стороны в сторону в поисках головы пониже, с черными волосами, в поисках сверкающих очков в синей оправе. Но все пусто, и Юра находит ничего. И так весь долгий, нудный день, который тянется, как молочный зуб, что отрывают ребенку от десны: неприятно. Отабек, кажется, где-то ходит вокруг, но Плисецкий убегает в сад и обратно в пустых попытках найти того одного человека, который мог бы поговорить с ним. О школьной столовой. О легких и отвратительно сложных предметах. О чем угодно. Но мысли этого человека сейчас забиты исключительно пропавшим мальчиком. В то время, пока другой мальчик, постарше и с бинтом на руке, пропадает тоже. И чувствует, что как-то неприятно сжимается грудь, словно от изжоги, и почему-то вместе с тем хочется выблевать все неприятные ощущения, хотя абсолютно нечем, потому что Юра даже не успел поесть с утра: он почти проспал. Устало шаркая ногами по кафелю блондин шарахается почти от каждого, кто подходит ближе, чем на метр, и как-то неприятно становится, когда кто-то резко ставит свою ногу прямо перед кроссовками. Юра поднимает взгляд, мгновенно пересекаясь с голубыми, противными сейчас до одури и еще большего головокружения глазами. - Где Юри? - громко рычит Плисецкий без малейших попыток здороваться или разговаривать, потому что в этом нет смысла, и Юра треплет нитки на своей кофте, думая, что скоро ни в чем не будет смысла. - Ох, Юрочка, - мурлычет Виктор, кладя свои тонкие пальцы на предплечье подростка, заводя его медленным шагом на скамейку, что пустует прямо посередине коридора, и блондин садится просто потому, что ноги долго не продержат, - ох, - повторяет Никифоров, улыбается по-дебильному, как только он умеет, опускает собственную руку. - Юри у меня в квартире, - говорит человек с волосами мусорного бака и впечатывает свои глаза в зеленые. В зеленые, которые вспыхивают секундным красным цветом. - Какого хуя, Никифоров? - опешивает Юра и шепчет так тихо, почти что спокойно, словно ответ уже абсолютно не имеет значения. Охуенные уроки алгебры, блять. Что за дурдом, думает Юра. Какого хуя, думает Юра. - Так... безопаснее, - мямлит Виктор, и в ту же секунду ослепительно улыбается. Юра почему-то вспоминает про улыбку мальчика с красной прядью, которая точно не такая, ярче намного и живее в тысячу раз. Чертыхается, когда ощущает, как кофта цепляется за порез. - Безопаснее от чего?! - рычит Плисецкий, вскакивая на свои худые ноги, слегка пошатнувшись, но удержавшись здоровой рукой за спинку скамейки, сразу заметив, как Виктор пробежался взглядом вслед за его движениями. - То есть, Мать Тереза, хочешь сказать, что ты всех ученичков приручишь в случае чего, да? Да и вообще, какого хуя в школе карантина или хуйни нет, а ты тут ноешь, что все по пизде опасно и уже пихаешь Кацудона к себе в ебанную квартиру. Бля-а-а... Протяжный слог разносится по коридору, как и обычно происходило во время громких ссор, и Плисецкий думает, что этот лицей создавали специально для драмы. - Так надо, Юрчик. Огурчик, блять, думает Юра. Охуенные имена для меня ты придумываешь, думает Юра. Лучше бы думал, как напиздеть дедушке о драках в школе, думал Юра. Сжал кулаки и почувствовал, как запульсировала рука под бинтом. - Кому, блять, надо? - голос блондина грохочет и отбивается от школьных шкафчиков. - Юри, который сейчас - просто ребенок, который ищет своего друга... Нашего... Знакомого, блять. И ты тут же пихаешь его к себе. Кому это больше надо, а, Виктор? Плисецкий дергает рукой, поправляя портфель, и чувствует, как бинты начинают становиться влажными. Закрывает глаза и пытается глубоко дышать, пока на это хватает сил у его легких. - Как я блять, - бурчит Юра и отворачивается, пока ухмылка проявляется на его лице, - раньше-то не заметил и не подумал обо всем в таком ебнутом ключе, сука. Как только горе и можно забрать побитого щенка - Виктор Никифоров тут как тут! - говорит Плисецкий как можно громче, отходит подальше, поднимает здоровую руку и медленно прогибается в поклоне, направленному на учителя. - Ему нужна помощь, Юрочка, понимаешь же, ему сложно, - напряжено улыбается Виктор, мельком осмотрев коридор позади себя, куда была направлена фигура блондина. - Он мог бы подойти ко мне, - все так же рычит Юра, сжимая пальцы пораненной руки до состояния, когда парочку из них вовсе перестает чувствовать. - Не мог бы. Слова Виктора звучат так тихо, что их услышать может только Плисецкий, и каждая буква путается где-то в бинтах и смешивается с запахом антисептика и шипением перекиси, ударяя парня куда-то в грудь, куда-то по старым шрамам, и Юра сильнее сжимает руку, и зеленые глаза смотрят в такие чужие возле. - Я ему нужнее, Юр. Сука, думает Юра. Ебать тебя в рот, думает Юра. Чувствует, как пальцы впиваются в кожу, царапают ее там, где не должно оставаться следов. Плечи Юры почему-то опускаются резко вниз, и рука, та, что в порядке, цепляется за кофту в районе гулко бьющегося сердца, потому что там что-то не в порядке, потому что ритм собственного учащенного дыхания отбивается в ушах блондина, перекатывается внутри его желудка железными палками и рвет внутренности в мясо. Почему-то сердце стучит быстрее, чем когда кастетом по грудной клетке, и Юра цепляется за самого себя еще сильнее, почти утопая в собственных объятиях здоровой руки. Поднимает глаза куда-то вверх, и видит, как пылинки пляшут над голубыми шкафчиками для личных вещей. Какая-то из них падает прямо на чьи-то волосы. Юра тяжело дышит, когда его глаза снова встречаются с голубыми, и сердце проскакивает мимо положенных ударов, когда парень замечает, что в тех глазах - абсолютно ничего, кроме ожидания, осуждения или желания поскорее уйти. Ноги болят, и стоять слишком сложно, но Плисецкий сотрет всего себя в кровь, даже кожи не оставит на собственных костях, но падать он не будет, даже если ему плохо. Тем более, в лицее. Тем более, перед Виктором. - Забудьте дорогу в мой дом, Виктор Владимирович, - тихо говорит Юра, трогает дрожащими пальцами собственный рукав, наконец-то отцепляя руку от грудной клетки, поправляя выбившийся бинт. - Ох, Юрочка! - вскрикивает Никифоров, и впервые за все время Плисецкий замечает там какое-то эмоциональное оживление. - Прекрати, пожалуйста, и прости, коль чем обидел, вы, подростки, очень нестабильные, знаешь... - Общайтесь с учениками по уставу школы, Виктор Владимирович, - говорит Юра, пытается выпрямить спину, но почему-то не получается и как-то не хочется. Его голос дрожит, так глупо и предательски, он чувствует себя, как тот чувак на Титанике, которого играл Лео, потому что ему места не хватило. Вот и сейчас, Юре просто напросто не хватает места на куске древесины, и его отправляют тонуть. Все нормально. Ничего нового. Никто никому ничего не обязан, думает Юра и поворачивается в сторону туалета. Это в принципе не имеет смысла, и дедушке я тоже ничего не обязан, думает Юра и чувствует, как его собственные слова жгут ему горло и белки глаз, и он отвергает ту подсознательную мысль, что он врет сам себе. Это точно не будет иметь значения, если закончится тут и сейчас. Юра думает и почти шепчет вслух, когда медленно проходит в мужской туалет, забивая на то, чтобы закрыть основную дверь, потому что это неважно, и пускай все видят, как он ссорился с Виктором, а потом пошел сюда. Пускай все называют его ранимым мальчиком, думает Юра. Плисецкий совершенно не ранимый, потому что его кидали везде, где только можно, начиная от снега и туалета в средней школы, заканчивая бросками по спектру ментальных унижений и саморазрушений. Юра медленно достает свой телефон. Чувствует, как что-то мокрое капает прямо на чехол, который он снимает, и что-то влажное просачивается сквозь рукав его кофты. Полдела сделано, думает Юра. Почему-то вспоминает, как делал домашнее задание с Юри. Не один раз, а, по сути, почти что каждый, и в груди защемило так, что осталось сил только задохнуться воздухом и собственными накопившимися рыданиями. Кацуки плевать на тебя, думает Юра, потому что Кацуки волнуется обо всех, как за данное, но за помощью идет только к своему дорогому человеку. Кацуки не волнуется о тебе. Никто не волнуется о тебе, думает Юра, и почему-то становится так больно, что грудь оказывается под прессом в немыслимое количество килограмм, и пирожки с шахматами совершенно не спасают, потому что в мыслях слишком много темноты. Юра чувствует, как его полоски становятся темнее самого черного и такими широкими, что душат его, запутывают в своих колючих лентах, как в объятиях. Парень держится руками за умывальник, с презрением к самому себе чувствуя, как в воду раковины падают отдельные капли, и как его горло издает непонятные звуки, всхлипы, и Юра кусает свою губу так сильно, как только может. Капли из-под бинта медленно стекают в ту же раковину, потому что парень слишком сильно вцепился в мрамор. Совсем чуть-чуть, думает Юра. Он просто так сильно устал. Бульканье в горле блондина отдается эхом в туалете, и он тут же закрывает себе рот здоровой рукой, кусая кожу на запястье так сильно, как до этого кусал губу. Почти что жует, пытаясь заглушить внезапное осознание наступившей боли. Открывает влажные и красные глаза с потрепанными ресницами. Хаотично кидается к своему чехлу. Пока не передумал, думает Юра. Дрожащими и безумно горячими пальцами достает оружие собственной ненависти, которое успевает упасть с его ладони несколько раз, почти завалиться куда-то под соседнюю кабинку. Пока не передумал, повторяет Юра. Никто не будет долго переживать, думает парень. У Юри есть Виктор. У дедушки есть Мила. И дети. Блондин в секунду вспоминает о Николае и чувствует, как жар обжигает его грудь, разливаясь и взрываясь жгучим ударом по всему организму. - Прости, пожалуйста, дедушка, - бормочет Юра, крепко сжимая почти теплое лезвие в тонких, почти прозрачных пальцах, чувствуя, как его голос дрожит и срывается, путается в слюнях и почти вырвавшихся наружу громких криков. Он бы покричал, чтобы ему помогли. Он бы покричал, что ему немного плохо. Он бы покричал, чтобы кто-то просто взял и выкинул его из этой жизни. Но если Плисецкий намерен что-то делать, он сделает это с выдержкой, гордостью и самоуважением, думает Юра. Мне страшно. - А-а-а, сука, - стон срывается с его мокрых губ, когда парень заносит больную руку, чтобы ударить по той, где кровь пока что не течет. Он не чувствует своих ног, потому что он чертовски устал во всех смыслах, и Юра ощущает собственные жаркие слезы, которые медленными струями текут по его бледному лицу. Прямо как красные линии спадают куда-то в канализацию в раковине. Юра стоит лицом к зеркалу и не хочет смотреть на себя, потому что впивается зелеными глазами, совершенно не пустыми, слишком переполненными, как сосуд, что уже разбился, эмоциями, и парень не хочет смотреть, потому что боится передумать. Пока не передумал, сука, Плисецкий! Крепко сжимает кусок железки. Кидает последний взгляд куда-то в сторону раковины, захлебываясь собственным страхом больше, чем слезами. Заносит руку с лезвием, замахивается. И рука летит куда-то к чистой коже. И холодные пальцы зависают в воздухе. И Юра взрывается, как огненный шар, звезда, которая сгорает в космосе, рыданиями, всхлипами и криками, падает куда-то вниз, надеясь упасть и удариться головой об ледяной пол. Но его крепко обхватывает сияющая золотом рука, и вторая аккуратно сжимает его запястье. И Юра плачет, путая волосы в соплях и слезах, убирая больной рукой свои пряди, пачкая лицо еще и в розовый оттенок. Отабек Алтын прижимает Юрия Плисецкого к себе ближе, утыкается головой в голубую ленту и тихо шепчет: - Юра, пожалуйста. Очередной всхлип с рыданием вырывается из самой глубины глотки, и блондин сжимается вдвое, крепко закрывает глаза. И плачет. Бьется в истерике, как только может, и в голове сплошной шум и темнота с этими ее широкими черными линиями. Худые пальцы устало откидывают в сторону лезвие, и казах медленно убирает свою руку. Ощущает, насколько холодные конечности. Дотрагивается своими теплыми пальцами к ледяной руке. Юра сжимает пальцы в кулак, и Отабек Алтын оборачивает свои руки вокруг дрожащего и плачущего тела, вокруг Юрия, волосы которого нависли полностью на лицо. Крепко сжимает его со всех сторон в попытках удержать от наступающего панического холода и дрожания всех суставов. Утыкается лбом в затылок. Молча достает откуда-то с кармана перекись и бинты. Проводит по волосам Юрия тыльной стороной руки легким и почти не ощутимым движением. Перегибается, поднимает рукав кофты. Слезы текут по лицу Юрия, как бусинки с упавшего и разбившегося ожерелья, и парень почему-то не может их остановить, и он почти не замечает, как с него снимают бинт. Как ему промывают рану. Как ему аккуратно наносят перекись. Как ему деликатно и медленно завязывают крепкий бинт вокруг израненной руки, которая уже, по непонятным для блондина причинам, сухая. И чьи-то руки возвращаются обратно, сильно прижимая к теплому телу. Из горла Юры вырывается громкий отчаянный крик, неконтролируемый никакими эмоциями или рациональностью. И все вокруг плывет, резко погружается в черное, и Отабек ощущает, как Юра больше не пытается рефлекторно дотянуться рукой до лезвия. Отабек Алтын болезненно хмурится.