Холодный март

и не искать осколки звездой ночи на теле, ловить пальцами подсолнухи с ключицы. искать в глазах рисунки вечернего отеля с переломанным желанием не сбыться.

- К нему все еще нельзя? Из трубки через блуждающее мгновение слышится треск и шелест, словно деревья в ветреную погоду разбрасывают свои листья везде. Кто-то шепчет короткое предложение, тут же сбрасывая трубку, отчего рука с тонким запястьем тоже падает куда-то вниз. - С-сука, - цедит через зубы, пригибается еще ниже и утыкается лицом в руки. Отабек сидит на мягком кресле и смотрит, как Юра сжимает в тонких, как веточки, пальцах свой телефон с очередным в спешке сброшенным вызовом от Юри. Или от Виктора. Или от обоих сразу с разрывом в пару минут, когда блондин пытается кому-то дозвониться. Комната Плисецкого темнее подвала в страшных детских сказках, думает Отабек. Устраивается поудобнее, насколько позволяют окоченевшие конечности, как-то по инерции смотрит на ребра Юры, на руку и потрепанные ногти. Сказать, что блондин орал в больнице - ничего не сказать, оттого и отпустили его спустя три дня, строго приказав накладывать дома компрессы, ходить поменьше и врача через каждые сутки звать, как свекруха невестку. Юра плюнул куда-то врачу под ноги после очередного отказа посещения других мест, кроме дома, где тот будет лежать на кровати и изредка ходить. Юра хотел поехать к Кацудону, но ребро зажало его в дверном проеме такси, не отпустив до самого дома. Алтын ехал все время рядом, изредка поглядывая на Николая, который смотрел на него так же: с опаской и диким недоверием. А казах просто терялся где-то далеко с красными от недосыпа глазами и только смотрел на зеленые рядом, если они встречались. Встречались они редко, но Отабек видел этот инородный для Плисецкого блеск едва скатившейся жидкости. А потом Юра отвернулся, уткнулся в собственную руку и вздрогнул от боли, ничего не сказав. Николай в тот вечер попросил Отабека заходить почаще, пока тот будет на работе. Уклончиво уточнил, занимался ли парень борьбой. Умеет ли пользоваться оружием. Показал и рассказал, где находится охотничье и где экстренная кнопка вызова полиции и дополнительной охраны. По-отцовски похлопал по плечу и ушел к себе в комнату. Восемь дней так и прошли, в красном тумане и за пеленой: вот Алтын встает у себя дома, смотрит на дрожащие руки матери, которая просит быть осторожнее и писать каждый час или два. Надевает шлем, усаживается на байк и гонит со всей скорости, доезжая до дома Плисецкого, потому что уроки отменили на неопределенный срок, а это значит, что Отабеку нечего делать дома. Мама работает слишком долго, чтобы казах позволил себе оставаться наедине с самим собой в собственном доме на добрые десять часов в сутки. Восьмой день подряд Алтын паркует свой мотоцикл в самом углу возле царства Плисецких, иногда здоровается с Милой, которая тут же куда-то убегает либо вовсе не ночует дома даже. Заглядывает в комнату Юры, который каждое утро сидит в одном и том же месте. Сжимая один и тот же телефон. Как икону люди, что летят в падающем самолете. - Не отвечает? - спрашивает Алтын, загибая рукав собственного свитера. На улице и в помещении тоже почему-то холодно, как в подвале. - А ты как, блять, думаешь? - рычит Юра. Откидывается на кровать, закрывая один глаз от нахлынувших неприятных ощущений. Морщится, как кот. Даже не пытается встать, только перекатывается куда-то на середину постели, расправив явно затекшие руки и ноги. - Я не знаю, что мне делать, - внезапно шепчет он. Треснутым таким, как стекло после фейерверков, голосом, глубоко дыша через нос, почти что дергая воздухом собственные пряди, заплетенные в косу с голубой лентой. - Компресс, - рефлекторно отвечает Отабек. Еще бы секунда, и Алтын сказал бы что-то вроде "беречь себя" или "дать Юри время", но от этих слов смысла не больше, чем от компресса. Или от того, чтобы сделать чай. Или чтобы не оставаться в собственном доме и ходить к едва знакомому однокласснику. - У меня нет сил, если честно. Отабек резко вздрагивает, словно холодком на зимнем воздухе обдало. Юра никогда и никому не говорил, что устал. Даже когда множество раз валялся в кабинете медсестры, размахивая собственными пятками, одна из которых была с капельками крови. Даже в школьных туалетах. Юрий Плисецкий никогда не говорил, что он без сил. - Я правда устал, - шепчет еще тише Юра. Зарывается руками в подушки позади себя, зажмуривает глаза, казалось бы, до черных точек и как-то судорожно выдыхает. Отабек почему-то дергается дыханием так же неровно. Казах медленно встает и наблюдает, что блондин не открыл даже свои глаза на громкое движение, передвигает собственное кресло ближе к кровати. Быстро отходит, выскакивает за дверь и сбегает вниз. Почти на ощупь, потому что запомнил все в этом доме, открывает холодильник, достает емкость со льдом и кидается тут же наверх, пока еще не все капли стекли с его пальцев, как в рекламах воды текут по лицу струйки. - Ляг поближе, - говорит Отабек, заходит и прикрывает дверь, отмечая, как тут все еще темно. Медленно, под шорох на кровати, открывает одну штору, ту, что дальше от лица Юры. Садится на кресло сбоку кровати. - Че ты хочешь? - вопрошает Плисецкий, недовольно косясь на пакеты с холодом, что держит в красных руках казах. И до него доходит в ту же минуту, как Отабек пододвигается ближе. - Бля, да забей, - говорит Юра, с опаской поглядывая, как кубики льда перепрыгивают один на другой, - потом сам себе лед приложу. - Тебе же по времени надо. - Жрать тоже по времени надо, но это большая часть людей в своей жизни не делает, и живут же. - Ты тоже не ешь нормально. - Ой, мам, отъебись, - бурчит Юра, и Алтын замечает, как на бледной коже дергается уголок губ. - Испугался? Зеленые глаза сверкнули со скоростью ракеты в космос, и голова поворачивается, как в ускоренной съемке. Юра хмурит брови в самом злом и недовольном жесте, на который он только способен. Прыскает от надуманной ненависти и тут же спускается головой куда-то ниже подушек. Ложится поудобнее, не издавая ни звука, хотя казах замечает, как на секунду у Юры дергаются руки, словно ожглись. Усмехается про себя азартности. Плисецкий нормально ложится, закрывает глаза и в ту же минуту дергает свою кофту наверх, прямо до шеи, демонстрируя темную футболку, на которую обычно клали этот самый злосчастный лед медсестры или сам Юра. И дышит тяжело, словно после пробежки. И смотрит своими зелеными глазищами прямо в карие, внимательные, все так же недовольно хмурясь, почти что вслух вопрошая, чего тот ждет, но молчит. Гляди, лед же тает. Юра кивает головой так быстро и почти незаметно, что Алтын бы и не заметил, словно намертво впечатавшись в пшеничные ресницы, но тут же чувствует, как что-то обильно капает на простынь. Почти матерится про себя, но тут же берет ледяной пакет. Садится поближе, стараясь не смотреть на лицо блондина, чтобы в случае чего не покраснеть точно, и сразу же думает о том, как врачи вообще делают такие странные, почти интимные вещи. Кладет пакет медленно и аккуратно, стараясь не затронуть больные места на ребрах. Придерживает лед рукой, влажной от капель, крепко прижимая содержимое к коже через футболку. И слышит где-то сбоку от себя тяжелый быстрый выдох. А потом Юра почти не дышит почему-то, и даже рука казаха не вздымается над его ребрами. - Юр, дыши хоть, - шепчет он, замечая про себя, как по-странному сорвался его голос на несколько октав ниже. Поворачивает голову. Рука дергается, как от судороги, когда Отабек встречается с зелеными, полузакрытыми глазами, смотрящими прямо на него с самым непонятным выражением на лице. И глубоко дышит. И так отрывисто, что Алтыну хочется провалиться под землю от такого дыхания. А потом он замечает, что сам дышит так же. И слегка водит ладонью пакетом куда-то вбок и пониже. Чтобы охватить все ребра, думает Отабек. - Холодно, - проносится где-то мимо голос Юры. Тихий такой, впервые в жизни, наверное. - И должно быть холодно, лед же, Юр. Ты отличник, вроде. - Пошел нахуй, - говорит Плисецкий и заправляет собственные руки в одеяло, на котором лежит. Почти выравнивает свое дыхание и замолкает. И Отабек сидит, внимательно прислушиваясь к собственному пульсу. Наблюдая, как капли стекают по черной футболке и проникают между его пальцев, оставляя на смуглой коже влажный след, который потом отпечатывается точками на простыне. Встряхивает головой, как мастиф после прогулки под дождем, и прижимает ладонь сильнее к черной футболке. - Ты мне сейчас это ебанное ребро отморозишь, - бурчит Юра, поправляя упавшую прядь волос, отчего становится видно его правое красное ухо, - лучше второе тоже ебни. Алтын кивает и только, потому что разговаривать почему-то не хочется. Убирает в контейнер пакет почти что только с ледяной водой, сразу же хватает второй со льдышками, такими зимними и светлыми. Почему-то думает про пальцы Плисецкого. Выдыхает и наклоняется чуть ближе, чтобы кинуть руку с холодом на второе ребро. Рука ложится, как по маслу, словно в перчатку, умещается прямо на полиэтилене и параллельно черной ткани. Юра выдыхает воздух со свистом. - Мне кажется, я что-то делаю не так, - морщит нос Отабек, наблюдая, как краснеют его собственные кончики пальцев, становятся почти такого же оттенка, как нос Плисецкого. - Да похуй, прикладывать лед - это, значит, прикладывать лед. Разве не похуй, как именно. И так же, со свистом, вдыхает. Глаза казаха впечатываются в собственный рукав свитера, как взгляд ребенка на новую игрушку, и почему-то ему все в секунду кажется таким незнакомым. Просторная комната с голым, прохладным полом, открытое окно, из которого задувает весенним воздухом, который, на удивление, даже пахнет, как весна. И этот Юрий Плисецкий, валяющийся на кровати, неловко хватающийся за ткань постельного белья от неприятного ощущения холода, с закрытыми глазами и тяжелым дыханием. Отабек смотрит, чувствует, словно попал в сериал и наблюдает со стороны, как парень, с которым еще месяц назад он не имел ничего общего, кроме уроков в распиаренном лицее, теперь позволяет делать ему компрессы, сидя у него в комнате, дотрагиваться пальцами прямо до светлой кожи. Ну, почти. Алтын закрывает глаза и медленно выдыхает, словно ниточка тянется, напряженная и готовая вот-вот сорваться. Юра лежит, почти спит, наверное, и лицо даже не хмурится, какое-то почти умиротворенное. Спокойное до безумия, как библейская картина, как шедевр, который увидишь раз в своей жизни. Алтын сидит и думает, что его хорошенько так по голове приебнул синдром Стендаля. Свободная правая рука как-то сама начинает двигаться, как змея, подбираясь ближе, чем дозволено. Отабек проглатывает сухой воздух в горле, чувствуя, как язык прилип к небу. Футболка Юры мокрая и потемневшая, задралась немного вверх от частых движений пакетом по телу. Смуглые пальцы на расстоянии вдоха лавируют возле тазобедренной косточки, почти дотрагиваются, почти делятся своим теплом с ледяным зимним телом Плисецкого. Отабек дышит ровно и почти гладко, считает удары собственного сердца. А потом кладет свою горячую руку на живот Плисецкого, забираясь пальцами под черную футболку, ощущая контраст до безумия холодного тела со своим собственным. Юра заметно вздрагивает и тут же открывает глаза. - Что?.. Почти что-то говорит, но почему-то запинается, и уши становятся еще более красными, чем обычно, отчего сам Отабек еле сдерживает неловкую быструю ухмылку. Но Юра не убирает смуглую руку со своего живота. Алтын облегченно выдыхает, почему-то внутри себя понимая, что это ненужное движение рассыпало внутри него банку с блестками, и царапнули они его внутренности за очень короткое время. Алтын смотрит на свою руку под футболкой парня рядом и думает, что провалился в пропасть, прямо к хищному зверю, и что пути назад, ему кажется, уже нет. - Ладно, - хрипло отзывается Юрий, тут же откашливаясь, быстро и почти незаметно, - думаю, хватит уже льда, что ли... Как бы, время там, наверное... Хватит. - Да. И Отабек сначала убирает пакет со льдом, аккуратно кладет его в емкость, вытирая собственную руку об свитер, ощущая, как быстро они снова нагреваются, словно казах - кипящий чайник. Только потом начинает шевелить своей правой, проходит медленно кончиками пальцев по ледяной коже, со внутренней радостью ощущая, как по косточкам проходят стаи мурашек, которые передаются на запястье Отабека тоже. Водит рукой так неторопливо, словно вовсе не хочет ее оттуда убирать. И не смотрит на Юрия, чувствуя всем телом, что тот смотрит на него и сверлит взглядом. И позволяет медленно вести свою руку, убрать ее, коснувшись ногтями тазобедренной кости и зацепившись за ремень джинсов. И выдыхает так громко, что тут же зарывается лицом в подушки сзади себя. Отабек Алтын только улыбается, словно получил пятерку на уроке у Лилии. Еще чувствует, как блестки внутри него раздирают ткань легких сильнее, чем когда-либо, и как цепляются за кровеносные сосуды. Раскачиваются там, падают прямо в желудок и поджигают там все, чтобы Алтын горел, сжигал себя изнутри непонятным теплым ощущением. Думает о том, что, наверное, надо что-то сказать, пока не стало слишком поздно. Наклоняется поближе к Юре, который прячется в красных подушках, проводит пальцами по мягкому постельному белью, вздыхает так глубоко, словно пытается надышаться на всю свою жизнь. И слова застряют где-то в горле, когда мобильный телефон Плисецкого звонит слишком громкой музыкой, оглушая окружающий полумрак. - Да? - вскакивает блондин, в секунду крепко прижав трубку к уху, - Да! Да, хорошо. Та бля, я сам могу. Не надо. Ладно. Окей. Ты знаешь, - и отключается. Поднимает свои мятные глаза вверх и смотрит на казаха почти отсутствующим взглядом, словно никаких ситуаций в их жизнях до этого момента не было и не будет. Кивает сам себе зачем-то и тихо-тихо говорит: - Юри с Виктором сейчас придут. И сидит так же ровно, не пытаясь встать или откинуться на кровать. - Что мне делать? - так же шелестом голоса спрашивает он, - Я не умею утешать людей. Алтын смотрит на пшеничные волосы, на небесного цвета ленточку. Снова все видит, словно находится в сериале, отмечая про себя, что Юра просит у него совета. Это кажется удивительно неправильным, непонятным до дрожи в каждой косточке. Наверное, ему просто сложно. Наверное, Отабек просто тот, кто оказался ближе всех к Юре, который на грани нервного срыва, поэтому рад просить совета у любого встречного. Алтын соглашается сам с собой, параллельно с этим пытаясь склеить рассыпанную баночку в желудке. - Юри сам скажет, что с ним делать, - отвечает Алтын, запуская пятерню в собственные взлохмаченные волосы, - я думаю, он знает тебя хорошо. Ему нормально. Я сам не знаю. Некоторым надо, чтобы их просто выслушали, некоторым надо, чтобы их крепко пообнимали, понимаешь? От человека зависит. - И какой Юри человек? - растерянность в голосе граничит с паникой. - Тот, который скорее обнимет тебя, чтобы тебе стало легче. Юра кривится, опускает собственную голову, отчего блондинистая челка спадает вниз, закрывает глаза тонкой ленточкой. - А какой человек ты? - внезапно спрашивает он, приподнимая голову и все свое тело, явно готовясь к тому, чтобы встать с кровати. Отабек Алтын опешивает, как от внезапного вопроса на экзамене, к которому ты не готовишься всю свою жизнь, будто бы надеясь, что тебя, родившегося в рубашке, пронесет быстрее всех. - Я из тех, кто сам попросит, наверное, - отвечает быстро и судорожно, почти что пытаясь убежать с разговора. - Я, может, тоже, - пространственно проговаривает Плисецкий, и взгляд мажет куда-то в боковую стенку, такой же пустой и непонятный, как и весь дом сейчас, когда тут абсолютно нет никого, кроме двух подростков в комнате наверху. Отабек косится на контейнер со льдом и водой, быстро встает, кидает его в ванную комнату, соединенную с апартаментами Плисецкого, и выходит оттуда спустя вечность или пять минут, кто знает. Смотрит, как Юра все еще сидит на месте, опираясь руками об постель. И как солнце прыгает по его золотым волосам, внезапно ощущая, как что-то внутри светится такими же блестящими палетками. И как уши краснеют. Резко отворачивается, закрывает глаза на секунду, осознавая, что даже так в зрачках скачут солнечные зайчики, исходящие то ли от луча из-под приоткрытой шторы, то ли все еще что-то вокруг сияет и светится, как медали на Олимпийских играх. - Ты в порядке? Голос Юры проносится мурашками по загривку, настолько внезапный и вырывающий с кожей из собственных мыслей. - Да, конечно. Отабек поворачивает голову, резко сталкиваясь с блондином почти лицом к лицу, когда тот, успев растрепать собственные волосы, встал с кровати так напряженно, что это волнами исходило от него, стучало по зубам и забивалось пухом в легкие. - А ты? - и Алтын рефлекторно склоняет голову вбок. И в ответ получает только хмыканье и тонкие пальцы, разрезающие воздух где-то возле смуглого носа. - Как обычно, - плюет Плисецкий, обходит казаха и молча выходит за дверь. И Отабек стоит. Медленно водит глазами, словно масло, что уже тает, на хлеб намазывает, по комнате с голубыми обоями, которые в таком освещении и вовсе серые; наблюдает за тем, как бордовые шторы контрастируют с коричневым постельным бельем, отмечает про себя, что куплено все было явно не по одному стилю, а "потому что понравилось". Улыбается. Смотрит на маленькую миску с неровной надписью фломастером "Вася", удивляясь тому, что никогда в этом доме котов вообще и не видел. Кроме одного, конечно. Отабек ныряет взглядом и мыслями в фотографию на стене, где Юра, которому, может, лет двенадцать, сидит на скамейке в каком-то парке, и солнце закрывает ему глаза, отчего тот, крепко сжимая в руке мороженое, выглядит еще младше, и почему-то смеется. И так и светится счастьем. Отабек думает, что никогда не видел такого Плисецкого в его шестнадцать. Отабек смотрит на фотографию и думает, что нырнул прямо в Марианскую впадину, настолько глубоко, как вообще никто еще не нырял. Рука сама дергается к кожанке, к футболке, крепко сжимает где-то в центре груди. Больно, думает Отабек. - Бека! Алтын вздрагивает, как перепуганная мелкая собачка, убирает руку от грудины и взгляд темных глаз от фотографии. С огорчением и нежеланием. Открывает дверь, тут же захлопывая ее, спускается вниз по тысяче и одной ступеньке, внимательно следя за ними и думая о том, что если пропустишь хоть одну, то полетишь с этой высоты похлеще, чем алкоголики падают с социальной лестницы. - Ты есть будешь? - голова Юры прячется где-то в холодильнике, и только ноги торчат в узких черных джинсах. - Не знаю, - честно отвечает казах, садится за стойку и неосознанно падает на свои же руки в полном эмоциональном истощении. Чертова фотография, - если тебе не лень, разве что. Алтын чувствует всем телом, как Плисецкий перестает шевелиться на периферии, как тот, видимо, внимательно оглядывает все полудохлое тело в кожанке, которое развалилось на кухонном столе, как приглашенный бомж в службу соцпомощи. А потом быстро закрывает холодильник, стучит чем-то железным и стеклянным, как оркестр на концерте. - Тосты с яичницей будешь? Отабек улыбается прямо в стол. Куда-то себе под руки и очень быстро, будто бы Юра хоть так смог увидеть. - Да, - отвечает, закутывается плотнее в собственные локти, - спасибо, Юр. - Да не за что, - Отабек почти по-глупому смеется, слыша улыбку в голосе блондина, - будешь должен. - Буду, - шепчет себе же в руки снова, прямо в рукава из черной искусственной кожи, пускай все впитывает, все ненужные улыбки, и обещания особенно тоже. Сковородка шипит, как змея в аквариуме, и Отабек слышит, как Юра тихо матерится под нос и дергается, когда разбивает яйцо и выливает его в масло. Казах думает сам про себя, что, по сути-то, Плисецкому вообще нельзя вставать с кровати. Поднимает глаза и видит, как блондин ежится, словно животное от холода, когда двигает руками, колдуя над яичницей. Засовывает хлеб в тостерницу, и пальцы дергаются, как от электрического удара. Отабек хмурится, выпрямляется и облокачивается уставшим телом на спинку стула. - Тебе же больно. Юра прыскает, как от удачной шутки, и поворачивается на одних своих пятках балерины. Поднимает пшеничную бровь и смотрит слишком выразительно, и у Алтына снова все люстры в желудке падают, разбиваясь об кафель. - Нет, не больно. Отворачивается, дергая светлой косой, почти рассыпавшейся на плечи, подносит руку с вилкой к посуде, быстро перекладывая туда жареное яйцо. - Бля, - бурчит Плисецкий, останавливая руку на половине движения, - я же нихуя не спросил. Всмятку или вкрутую? И смотрит так, словно это самый серьезный вопрос, заданный за последнее десятилетие. Отабек косится на желейный желток на тарелке. - Всмятку, конечно же. И улыбка на лице Юры ползет как воздушный змей, легко и почти незаметно, когда тот подходит, вскидывает тонкое запястье и вопрошает: - Бля, дай пять, наконец-то, заебали эти все с их яйцами вкрутую. Алтын усмехается, вскидывает свою медвежью лапу и аккуратно дотрагивается до зимних пальцев. Задерживается больше, чем на секунду, когда его горячие дрожащие конечности рук резко падают в ледяные. Фаланги среднего и указательного пальца почему-то окунаются, как в ледяное озеро, между пальцев Плисецкого. Тот вздрагивает, как от ожога. Слишком контрастные ощущения, думает Отабек. Не может склеить осколки, разбитые в легких, думает Отабек. И поднимает глаза. И встречается, как обычно, снова и снова по избитому сценарию, с изумрудными темными глазами. Напуганными, припечатывающими, как наручники, как пресс или асфальтоукладчик, прямо к скользкому полу на кухне. И быстро убирает руку, отворачивается, выдыхая воздух, осознавая, что все это время вовсе не дышал. Все нормально, думает Отабек. Такое бывает, думает Отабек, прижимает руку к грудине и теряется в блестках, которые жгут его внутренности изнутри своим ярким светом. Сложно как-то. Внезапно тоже. Надо было оставаться в Алматы, думает Отабек. - Э-э, вот, яйца. Не вкрутую яйца, - Юра быстро отставляет сковороду, кидает готовое блюдо на белую поцарапанную тарелку с изображением странного цыпленка и ставит ее же перед казахом, - кушай. Не подавись. Поворачивается обратно, кидает сковородку в умывальник и туда же кидает дергающиеся руки, почти что инстинктивно поправляя заплетенные волосы влажными и скользкими руками. - Приятного аппетита, то есть, - внезапно бормочет он. Отабек усмехается и смотрит на яичницу. Аккуратная, как в кулинарных книгах для тех, кто не знает, как жарить яйца, наверное, но правда симпатично, с петрушкой сверху и, кажется, перцем. Алтын стучит вилкой между пальцев по тарелке, издавая звонкий скрежет, сам же от этого кривится. Вонзает столовый прибор прямо в желток, тот расползается медленным желтым ручейком прямо на всю тарелку. Почему-то Отабек вспоминает, как по кафелю, такому же белому, переливается темная кровь. Вздрагивает, закрывает глаза и почти нормально дышит. - Засрал сковородку сразу же, как сделал одно ебанное недоблюдо, - говорит Юра, вырывая Алтына с недр подсознания, садится на стул напротив и держит в руках пирожок размером с ладонь блондина, - повар от души, блять. Мне с таким раскладом только в нашей школьной столовой работать. - Ну, там еще придется и деньги считать. - Вот блять! И Юра усмехается, почти смеется над шуткой, разжевывая челюстью откушенный кусок хлебобулочного изделия. Отабек откусывает часть яичницы, думая про себя, что это то золото, что и блестит, и действительно им является. Вкусно. Плисецкий смотрит в большое окно своими блестящими глазищами, как кот, исследует, наблюдает. Резко вскакивает и роняет пирожок на кафельный пол. - Юри... Шепот разносится по кухне, как привидение, тихо и почти незаметно, но настолько сильно слышно, что Отабек роняет свою вилку, прямо куда-то к упавшей булке. - Юри! - кричит блондин, выгибаясь в спине, смотря в окно, как на икону, и тут же вскакивает, почти летит на своих тонких ногах, почти разрывает свои черные узкие джинсы. И Отабек видит, как кто-то приближается к входной двери. Медленной и ленивой походкой, словно те люди в фильмах, которые знают, что им скоро умирать, такой смиренной ходой, почти бесшумной. Чья-то серебряная макушка блестит на солнце ярче, чем лучи отбиваются от окон, и только потом Алтын видит эту черную поникшую голову рядом. Волосы неаккуратно вымытые и почти не причесанные, и казах уверен, что даже не сам Юри их приводил в порядок. Юрий уже подскочил к входной двери, и сейчас стоит, как военнослужащий, в своей особенной стойке, и держит тонкие пальцы на ручке. Почти не дышит. Отабек подходит ближе и как можно быстрее, кладет тяжелую руку на худое плечо и чувствует, как тело блондина отчего-то сильно прогибается под этим движением. - Юр, - говорит Алтын, - расслабься. Ему сейчас нужно спокойствие. Правда. - Правда, - повторяет Юра. Смотрит внимательно, опять словно изучая все казахское лицо. А потом резко выпрямляет спину, как обычно делает, решившись на что-то, взмахивает руками возле своих светлых волос. Выдыхает пропитанный грустью тяжелый и серый воздух из легких. И открывает дверь в ту же секунду, когда звенит звонок. - Юрочка! Голос Виктора проносится по помещению, как церковный колокол. Почти не искусственный, почти получается скрывать жуткую усталость в каждом слоге. Отабек смотрит, как у Никифорова почти не дрожат руки, когда тот обеими держит японца. Японца, который смотрит исключительно на блондина перед собой, и Отабек отмечает, как Юра замер. Как он не шевелится, боясь сказать что-то лишнее и что-то сказать вообще, не пытается обнять или ответить школьному учителю. Карие глаза просто смотрят в зеленые, встревоженные и молчаливые, обычно редкие до невозможности, настолько тихие. А потом Юри улыбается. Измученной улыбкой, самими кончиками губ, растягивая мышцы своего лица почти что скальпелем, но смотрит в блестящие зеленые, смотрит и светит зубами. Ярче солнца и ярче серебряной прически. И протягивает дрожащие руки, раскрывая широкие объятия. - Юра. Тембр голоса трещит по швам, как порванная рубашка, но руки стойкие, не опускаются. Даже не пытаются волнами волнения шевелиться мелкой дрожью. Плисецкий стоит и смотрит на раскрытые объятия. Слегка и быстро поворачивает голову куда-то в сторону, впиваясь пугливыми глазами куда-то в выбритые виски, но Отабек ловит этот взгляд, блуждающий и потерявшийся в трех соснах, и только мимолетно кивает. Юра замечает движение головы. Юра отворачивается, молча кидаясь в объятия японца. И прижимает его к себе всей силой, на которую только был бы способен, зажимая в тисках собственного одиночества и укутываясь в голую шею. - Прости, - шепчет Юрий так тихо, что никто бы и не услышал, но Отабек почему-то ловит дыханием каждый сказанный слог. - Все в порядке, - отвечает Кацуки чуть громче, улыбается почти шире и только сильнее виноградной лозой обвивает руки вокруг худого, такого же измученного тела, - я тоже соскучился. Виктор деликатно отходит, становится подальше, кажется, рядом с Отабеком. Казах этого отчасти не замечает, потому что и не хочет, пока его глаза наблюдают за тем, как Кацудон что-то шепчет в красное ухо блондина, и тот то ли улыбается, то ли скалится. Отабек реагирует только тогда, когда ощущает чье-то дыхание на своей коже тоже. И не двигается, как дикий зверь, насторожившись. - Я рад, что ты есть у Юрочки, - говорит Виктор, и Алтын чувствует, что не он один не отрывает взгляда от двух людей помладше впереди себя, - хоть кто-то его чему-то научит. - Он и так все умеет, - спокойно отвечает Отабек. Отрывает взгляд, поворачивает голову и впивается в странное выражение голубых глаз. Безэмоциональное. Какое-то ментальное истощение плещется там акулами. - Это именно то, что я хотел услышать, - говорит Виктор, улыбается то ли действительно искренне, то ли актер хороший, и уходит куда-то на кухню, оставляя Отабека одного. Оставляя его одного смотреть на блондинистую, почти опустившеюся до пола голову, и ощущать, как стекло внутри все еще режет ему что-то своими движениями при каждом действии, когда пряди из косы выбиваются или тонкие руки дрожат, и Алтын чувствует блестки. Острые, как зубы у пираньи, блестки, которые окрашивают его кровь в солнечный цвет.