Холодный март

You will never know what's under my skin So won't you say goodnight so I can say goodbye. You will never know what is in my veins So won't you say goodnight so I can say goodbye.

- Во сколько мы вообще встречаемся? - голос Отабека в трубке шершавый, словно кошачий язык какой-то. Юра смотрит на давно оставленную миску Васи в углу комнаты, думая о том, что какой же, черт возьми, хороший из него был друг. Жаль, что коты склоны умирать годам к пятнадцати. - Насколько я знаю, - глухо отвечает Плисецкий, забрасывает волосы куда-то за плечи и ключи в карман, проверяя свободной рукой чисто рефлекторно, точно ли закрыл дверь, - через полчаса. Я уже вышел, как бы, вот да. - Мне тоже выходить тогда? Юра хмурится. Становится, оглядывает свой пустующий дом, потому что внутри - никого, Николай бегает все так же на работу и с работы, даже почти не заглядывает к нему в комнату, даже почти не проверяет, ночует ли Мила дома вообще. А та вполне удачно этим пользуется и, конечно же, не ночует. - Та хуй его знает. Отворачивается в сторону дороги и думает о том, как медленно солнце двигается по линии горизонта, охватывая все своим светом. Юра думает о том, что солнца в его жизни в последнее время слишком много. Глаза скользят по асфальту, как по льду, и Плисецкий инстинктивно вздрагивает. Вспоминает, как мял щекой щебенку, как ребра трещали где-то внутри, или это просто были его зубы. Или это просто было слишком громко. Трогает пальцами собственные запястья, крепко завернутые в черный пиджак. - Ладно, заедь, наверное, - говорит Юра, присаживаясь на почти теплую траву прямо в новых черных брюках, таких же темных, как и что-то шатающееся внутри на ветхой прогнившей конструкции. - Я уже еду. Через пару минут буду. Юра слышит, как Алтын буквально самодовольно усмехается под рев собственного мотора. - Вот же ты мудак. А че, если бы я сам пошел? - Не пошел бы. Тебе нельзя. - Типа твой байк охуеть как меня обезопасит? Ты дурной? - прыскает Юрий, отдаленной частью слуха отмечая, что какое-то рычание приближается прямо к тротуару возле его дома. - Если ты сядешь удобно, тебе даже не будет больно, - отвечает Алтын, а потом тихо шепчет: - Наверное. Юра только закатывает глаза, прямо перед черным сооружением из стали, которое в ту же минуту останавливается у его ног. - Прыгай, - говорит Отабек, кидает Плисецкому шлем, не снимая свой собственный. - Прыгай, киска, блять, - бурчит Юра, встает, переминаясь с ноги на ногу, надевает шлем, думая о том, как это сильно испортит его прическу в принципе, но потом ему становится все равно, и он только подходит ближе. - Если официально, к скольки нам? - спрашивает блондин, поправляя собственный пиджак, замявшийся от сидения на тротуаре. - Ты же знаешь, Юр, что на похороны не приглашают и время официально не уточняют. Юра кивает, быстро и неаккуратно. Поднимает тонкую ногу, закидывая ее за мотоцикл, в то же мгновение садится сам. - Мне неудобно, - ворчит он, пытаясь подвинуть почему-то сейчас тяжелые конечности. Дергается, когда иголками проходит по его ребрам. - С-сука. - Сядь и нагнись ко мне, - говорит Алтын, не оборачиваясь, со своими руками на махине, - устройся так, чтобы весь упор тела был не на твою прямую спину и ребра, а на бедра и ноги. Понял? Юра фыркает, шевеля ногами еще больше. - Понял, понял, командор. Но это че, мне на тебя лечь что ли вообще? - Как тебе будет удобнее. Красное ухо подает сигналы бедствия, когда Юра ощущает, что краснеет даже его лицо. Хочет закрыть самого себя волосами, пока не вспоминает, что сидит в шлеме. Да и Отабек к нему спиной. Кожанка красивая у него. С нашивкой какой-то. Юра по велению чего-то тупого и по-детски любопытного проводит кончиком указательного пальца прямо по сплетению множества черных и серых ниток. Забавное ощущение, думает Юра. - Я чувствую, что ты водишь по кожанке. - Не вожу я по кожанке! Юра снова предательски вспыхивает, словно его историю браузера прочел дедушка, а все потому, что Юра же - ну, как его, холодный человек, все такое. А тут, на тебе, левому однокласснику позволяет мазать себя льдом на кровати и сам же пальцами шароебится по его кожаной куртке. Ну, точнее, не левому однокласснику, наверное, думает Юра. Наверное, знакомому. Хорошему такому, с висками выбритыми и рычащим под всем телом байком. - Юр, сядь и поехали. И тут Плисецкий только закатывает глаза с этого непонятного умоляющего тона, словно маленького ребенка совсем отчаявшийся родитель пытается уговорить наконец-то свалить с магазина игрушек. Плисецкий вздрагивает, когда подвигается ближе, потому что мотоцикл рычит прямо под его телом, отдаваясь вибрацией в пряжку ремня. Быстрым движением обеими руками Юра опирается на железную махину, переносит свой вес на бедра и ноги. Ощущает, как ребра медленно, но очень даже приятно отпускает ноющая боль. Ебанный казахский умник, думает Юра. И еще Юра думает о том, куда ему деть руки, которые сейчас совершенно неудобно держатся за мотоцикл, готовые в это же мгновение соскользнуть. Смотрит на блестящую от лучей кожанку впереди себя и нетерпеливое постукивание пальцев по рулю. Недолго думает. Вскидывает свои тонкие руки и крепко впечатывается объятием в казахскую спину. Руками куда-то повыше ремня на джинсах, почти в районе сердца. Блондин чувствует, как дергается Алтын, а еще чувствует, как гулким стуком по всему его телу волнами пидорасится сердце. Как церковный колокол или часы такие большие. От езды, наверное, думает Юра. Усмехается сам себе и только садится еще удобнее. Ребра даже не болят. - Радикально, - проговаривает Отабек, почти не сбиваясь в слове. Наконец-то крепче сжимает руль и, сделав какое-то движение, врывается в вечернюю дымку проезжей части со своим мотоциклом. Отчего Юра рефлекторно прижимается больше, почти всем телом, ощущает, как воздух бьет по рукам и заворачивает пиджак, а еще как сильно у него, блять, вибрирует все под задницей. Юра даже думает о том, как бы отлично было бы снять с себя ебанный шлем, а потом почему-то в голове возникает образ дедушки. Снимать как-то перехотелось сразу. Волосы, выглядывающие из-под шлема, развевает разбушевавшийся ветер, и Юрий думает о том, насколько удобно сидеть вот так вот, без напрягающих обязательств и лезвий в правом заднем кармане. Просто по ветру, как птицы, улетающие на юг. Улететь бы с ними, думает Юра, а потом закрывает глаза, понимая, куда и зачем они едут. С кем прощаться навсегда они едут. Выдыхает горящий в легких воздух. - Ты в порядке? Громкий крик распугивает все мысли, как человек эту же стаю птиц, пытающуюся так старательно улететь куда-то далеко. Юра кивает, только потом понимает, что его не видно, и только дотрагивается до кожаной куртки едва заметным движением левой руки. - Хорошо, - отвечает Алтын, и Плисецкий рад, что его услышали, когда ему не надо было произносить и слова. Дорога до дома Минами была наполнена какой-то осенней сыростью, несмотря на весенний воздух в целом, и что-то сдавливало легкие блондину, как жгутом, который ты не в силах контролировать. Дышать, в принципе, тоже было сложно. И чувство такое, словно шлем сжимает все лицо разом в крепкой ладошке, но Плисецкий почему-то пытался втягивать воздух в свои легкие. Мотоцикл почти незаметно тормозит где-то посередине тротуара, возле большого дома со стеклянными окнами, знакомого до боли и таящего шоколада на рабочем столе в виде сердца, который Юра еще не трогал, даже пальцем, только пылинки сдувал. Нога в кроссовке перекидывается с махины на землю, больно ударяясь подошвой, но Юрий только вертит головой, снимая тяжелый шлем, непривычный для распушенных волос. - Нормас прическа? Отабек слезает следом, медленно поворачивается и смотрит. На секунду кажется, что животные в желудке прячутся по углам от такого внимательного взгляда, а потом Алтын просто говорит: - Да. Стоит с секунду на месте, а потом подходит ближе. Прикасается теплыми пальцами прямо куда-то над бровью, заводит челку почти за ухо и добавляет: - Теперь отлично. Юра только чувствует, как неосознанно сжимаются пальцы на ногах. Пошел нахуй, че лезешь, думает Юра. И вслух ничего не говорит, только возвращает челку на место и шагает почти уверенным шагом на дорожку к дому. - Что вообще говорить, бля? Блондин дергает головой, наблюдая, как у входной двери стоит еще пара человек, совершенно ему незнакомых, но в таких же черных цветах костюма, кто-то из них держит что-то в дрожащих руках наряду со громкими всхлипами. Юра только чувствует, как дыхание сбивается от того, насколько все это сдирает с него кожу. - Лучше ничего, Юр. И Алтын нервно поправляет плечи своего пиджака под внимательным взглядом зелено-голубых глаз. Юра только думает, что, наверное, не у него одного кожа на туфлях натягивается от чересчур напряженных пальцев. Столпотворения возле входа в дом никак не сравнится с тем, что творится внутри. Почему-то каждый человек, стоящий в лакированных черных ботинках, считал своим долгом пустить по щеке одну единственную слезу, стоя прямо перед родственниками Минами, которые даже не плакали. Стояли, как статуи, смотрели на все, что происходит вокруг. И не плакали. Юра подумал, что ему становится страшно. Он увидел старшего брата Кендзиро, который давно уже выпустился из колледжа. Кажется, его звали Ичиро. Его черные, совершенно непохожие на породу Минами волосы блестели, как ворон на кладбище, своими бликами, и Юра только подумал, что это похоже больше на Юри. И взгляд такой же пустой. Самого Кацудона блондин нигде так и не видит. Отабек трогает его своими длинными пальцами куда-то в районе запястья, кивает и отходит подальше, кажется, к Джей-Джею, перебирая своими явно тяжелыми ступнями в коричневых туфлях. Юра думает, что ему тут не к кому идти, разве что к Кацуки или ужасному Никифорову, но обоих тут почему-то нет. Либо просто еще слишком рано. - Юра? Плисецкий дергается, словно его не просто позвали, а сразу посадили на электрический стул. - Плисецкий Юра? Блондин разворачивается медленно, почти не желая увидеть обладателя этого глубокого женского голоса, который отбивался от черепной коробки подсознательным пониманием, кому действительно принадлежит этот тембр. - Здравствуйте, - говорит Юра, поправляет выбившуюся прядь и подходит поближе. - И тебе здравствуй. Мама Минами улыбается так искренне и светло, что блондин почти не замечает скопившихся в уголках ее глаз чего-то блестящего и влажного. Юра почти не замечает, как дрожат ее руки, когда она нервно поправляет ожерелье, и как отбивается приглушенный свет в синяках под ее глазами. - Знаешь, - она вздыхает очень быстро и прерывисто, рукой приглашая сесть на соседний диван, - Минами... - голос вздрагивает, словно подпрыгивает, но она все равно улыбается и ровно дышит, - ...говорил о тебе. Плисецкий садится рядом и только задыхается, прислушиваясь к каждой гласной, как к чему-то до безумия важному. Наверное, так оно и есть. - Он говорил, что ты как пример для подражания. Весь такой не сдающийся. Рвущийся куда-то за пределы издевок в школе. Женщина улыбается еще шире, словно воспоминая, как ее сын, активно жестикулируя, рассказывал ей про старшеклассника. Которого избивали в школе и на улице. Который возвращался в эту же школу и просиживал там свою задницу. - Кендзиро говорил мне, что он любит Юри. Но он говорил мне, что хочет быть, как ты. Юра прикрывает глаза. Пытается дышать размеренно. И чувствует, как чья-то до ужаса холодная рука, холоднее его собственной, накрывает тонкие пальцы. Крепко сжимает, держит в пальцах с ровными ногтями, обкусанными где-то по бокам. - Пожалуйста, храни память о себе, как о том, кто был для него примером. Юра открывает глаза. И видит, как то, что скапливалось в уголках глаз с морщинами, капает прямо на черную фетровую ткань, запутываясь в нитках. - Прости, пожалуйста... Мама Минами резко убирает руку с пальцев, прикасаясь к собственными ненакрашенным ресницам и громко выдыхает, казалось бы, громче всех окружающих звуков. И держит подушечки пальцев прямо на веках, когда встает и уходит нетвердым шагом. Юра думает встать и помочь женщине дойти, но ее внезапно подхватывает Ичиро, держа крепко за руку. И что-то шепчет на ухо, и кривит рот в ужасной гримасе. Юра только стоит, как на старте, встав с дивана, с сжатыми кулаками и крепко сцепленными зубами, и думает о том, насколько Минами в свое время мало говорил. Думает о том, что почему-то на похоронах узнаешь больше, чем при жизни. И встряхивает головой, едва заметно, но почти до головокружения, надеясь, что выбьет из себя любые тревожные мысли, которые бьют его молоточками прямо по серой жидкости, разбалтывая воду где-то внутри. На похоронах без тревожной мысли - слишком иронично и жестоко, думает Юра. Выпрямляется, чтобы не стоять в непонятной позе, и смотрит за тем, как Отабек хлопает своей рукой по плечу Жан-Жака, который стоит и крепко держит свою ладонь на талии Изабель. Так ее, кажется, зовут. И кольцо Юра замечает, золотое и красивое, и такое же на сжимающих бокал с соком пальцах девушки. Кольцо обещания, о котором говорил Алтын в свое время. Мило весьма, наверное. Или до одури отвратительно, потому что всякое может случиться до того времени, как мы все выпустимся со школы. Юра вздыхает, поправляет свою прическу и смотрит куда-то между гостей, пытаясь невообразимым способом отыскать пару карих глаз. Пока что Юра только видит тонкие пленочки на зрачках незнакомых ему людей. - Юр. Голос Алтына звучит тихо и приглушенно, будто бы динамики его гланд адски барахлят. - А? - Мне сказали, что семья Минами не хочет устраивать слишком официальные похороны. Отабек садится куда-то на диван позади блондина, закидывает ногу за ногу, и Плисецкий только наблюдает, как тот держит стакан вина в натруженных пальцах, изредка перемешивая содержимое легким движением руки. - Ну, хуй его, может, так лучше. - Не знаю. Алтын смотрит куда-то позади собранных пшеничных волос и только медленно выдыхает. - Они попросят кого-то выступить со словами. Кто не против. Или сами выйдут. И на этом официальная часть закончится, потом просто грустные разговоры по всему дому до конца вечера, знаешь? Отабек хмурится, отпивает красное вино и ставит полупустой стакан на край дивана. Юра думает, что оно сейчас вот-вот разольется и что казах говорит по-другому. Слишком медленно, томно и грустно. Плисецкий смотрит на бордовую жидкость за тонким стеклом и почему-то думает, что ему тоже надо выпить. Тянется бледной рукой прямо к бокалу. И чувствует, как чьи-то пальцы дотрагиваются к запястью. - Не стоит, Юр. Блондин только рефлекторно закатывает глаза и убирает руку. - То, что тебе восемнадцать, не дает тебе права пить больше, чем мне. Отабек усмехается уголками глаз, так, что ресницы в стрелку превращаются. И смотрит так внимательно, более обычного. - Да, я знаю. Просто пить в принципе не надо. - Но ты сейчас буквально пьешь, ты нормас вообще? Алтын встает с места медленно и нерасторопно, кладет внезапно руку прямо на заплетенные в косу волосы, слегка взъерошивает и очень глубоко выдыхает воздух с легкой примесью аромата винограда. - Ты умнее будь. Юра смотрит в карие глаза, наблюдая там совершенно непонятную ему пустоту. Глухую и темную, как дно колодца, в которое докричаться не можешь. - Ты в порядке? - вопрос срывается с губ как-то инстинктивно, когда блондин даже не успевает его обдумать. - Ты спрашиваешь у меня на похоронах, в порядке ли я. Укол совести пронзает его легкие насквозь, и Юра бурчит что-то вроде "прости" и резко отворачивается. И встречается взглядом с чем-то, переполненным блестящими слезами. Юри Кацуки стоит возле микрофона, который полчаса назад выставила мама Минами. Стоит и мнет воротник собственной рубашки, дрожащими костяшками дотрагиваясь до аппаратуры. И Ичиро стоит совсем рядом с ним, только кивает головой в одобрительном жесте. Поддерживает, что ли. - Э.. Кацудон почти что мычит в микрофон, поправляет очки, нависшие на нос. Стряхивает соленые крупинки с ресниц и, прокашлявшись, становится еще ближе. Зал, кажется, замирает. Юра, кажется, тоже. - Не умею говорить нормальные речи, но, кажется, сейчас вообще не в этом суть, ха, - нервный смешок пронизывает от виска до виска, - к сожалению. К сожалению, я стою тут, хотя надеялся, что также буду поздравлять его на следующий День рождения. Простите... Я... Хотел сказать, что слишком мрачно, но мрачнее всего то, что я говорю Минами, что люблю его... Любил его... Только сейчас. Юра смотрит, как нервно теребит провод японец, подходит ближе, наверное, чтобы утешить, наверное, чтобы и вовсе со сцены забрать, но тут же чувствует на своем плече знакомые до боли в лопатке пальцы. - Подожди, дай ему выговориться. Отабек становится рядом, крепко сжимает, и Плисецкий чувствует благодарность, текущую по его сосудам мелкими электрическими разрядами. И молчит. - В общем, это сложно. Сложнее, конечно, логично, да, семье, я знаю. Но в последнюю нашу встречу Минами подарил мне яблоко. Подарил мне что-то свое. Часть себя, понимаете? Единственное, что я ему давал - время, проведенное вместе, когда он хотел, чтобы его было больше. Чтобы его уважали, как друга и человека, во всей школе, не только мы. Не только я. Юра. Или Отабек. Алтын пошатывается. Юра смотрит и понимает, что взгляд не пьяный, а только какой-то грустный до безумия, словно в глаза вбили гвозди. Плисецкий слушает Юри и чувствует, как в груди неприятно щимит. Чувствует, как ненавидит похороны. Поминки. Черные одежды у всех знакомых тебе людей в одночасье. - Знаете, Минами просто хотел быть хорошим другом, и последнее, что он сделал для нас - сделал наш день счастливее. Своим криком, бегом за яблоками... Он был... Он есть хороший человек. Юри резко поднимает руку и тычет пальцем себе в грудину, сминая рубашку прямо возле сердца почти что до хруста ткани. - Вот тут. Всегда тут. Хороший человек и лучший друг, Минами Кендзиро... Женский резкий всхлип вырывает секундную тишину из ушей, и Плисецкий вздрагивает, пока Ичиро одним шагом оказывается возле своей матери, кладет руку ей на колено и пытается успокоить. На глаза давит железным прессом. - ...Минами Кендзиро, который за свои четырнадцать лет сумел принести в наши жизни солнца больше, чем мартовская погода.... Юри уже не смахивает слезы, которые обрамляют его красные щеки. - Простите... Я... Извините. Виктор быстро оказывается рядом, хватает за бледную руку и сводит со сцены. Что-то тихо шепчет на ухо, и Кацуки только падает на плечо, и его мышцы лица сводит в ужасном немом крике, и только еще больше влажных дорожек сходит с его глаз на белую рубашку. Никифоров оборачивается, видит, как Юра застыл между диваном и микрофоном. Показывает ему что-то рукой и кивает, и Плисецкий понимает, что они уходят. Наберу позже, сказал Виктор руками. И этими же руками увел Кацуки, почти лежащего и стонущего вслух, не замечающего ничего, за дверь. Они не вернутся сегодня, думает Юра. Никто даже не спросил, как я себя чувствую, эгоистично подумал Юра. Голова крутится по сторонам сама в поисках выбритых висков, но находит только знакомую давящую пустоту. Словно маму в супермаркете потерял. Одиноко, страшно и непонятно, и еще боишься, чтобы с тобой никто не заговорил. Ступает в продранных кроссовках по пыльному полу в направлении, кажется, кухни, думая о том, что за последние недели этой семье было явно не до уборки. Шаркает по полу тонкими ступнями, создавая отвратительный звук, надеясь только, что это заглушит шум в голове. На кухне - темно и пусто. Пахнет крепким алкоголем и какими-то закусками, сделанными явно на скорую руку. Юра хочет включить свет, потому что в помещении - только одно окно, и Плисецкому кажется, что это больше смахивает на кладовую. Одно окно и темный закатный луч. И золотая кожа на костяшках пальцев, обхватывающая бутылку того же красного полусладкого. - Говорил же, хватит пить. Юра подходит ближе и не видит лица. Только до одури знакомую фигуру, что сейчас опирается всем телом на тумбочку возле злосчастного окна. - Прости. Можешь уйти и не смотреть, я не хочу, чтобы тебе было некомфортно. Блондин только подходит ближе в нелепых попытках уловить за этим напряженным голосом хоть крупицу эмоции, выступающей на лице. Ничего. Пусто. Только твердый голос, бьющий, как в колокол. - Знаешь, два года назад я пил каждый день. Отабек смотрит на бутылку совершенно ясным взглядом, и Юра думает, какая это бутылка по счету. Казах отпивает несколько глотков и ставит вино куда-то сзади себя. Аккуратно и медленно, словно вазу. - Почему? - Плисецкий даже не знает, зачем спрашивает, но что-то в интонации и этом безудержном отчаянии заставляет спросить. Заставляет подойти поближе. Свет на секунду падает куда-то под брови, задевает карий зрачок. И Юра вздрагивает. Вздрагивает, наблюдая, как что-то тонкое и влажное скатывается с длинных черных ресниц и падает на скулу. - Ее звали Жансая. Плисецкий останавливается, ощущая каждую пылинку в воздухе. И напряжение, стучащее по грудной клетке диким сердцебиением. И слишком. Слишком. Слишком страшно срывающийся голос Отабека. - Мою сестру. Ее звали Жансая. Юра вздрагивает. Пальцы на правой руке немеют, и он подходит ближе, почти в упор. Почему звали, думает Юра. - Она покончила жизнь самоубийством, когда мне было шестнадцать лет. Толчок изнутри вытягивает воздух из легких. Юра закрывает глаза, Юра так отчетливо ощущает, как у него запястья жгут, словно их перетянули чем-то с иголками. - Почему? - шепчет он куда-то в протухший вечерний воздух из окна. - Она... Прости. Прости, что это начал, я вообще не уверен, зачем я это говорю, тебе оно не надо, я думаю... Юра молча подносит руку к дрожащим золотым пальцам. И крепко сжимает их, молча, даже, кажется, не дышит. И чувствует, как карие глаза впиваются куда-то в зрачки. И Отабек кивает. И шепчет только: - Спасибо. Вдыхает медленно и глубоко, будто бы пытаясь выровнять дыхание, Плисецкий почти слышит, как в тишине громко бьется казахское сердце. - Жансая была чудесной, - голос каждый раз дергается на имени, на гласных буквах, будто бы с тарзанки в воду, - умной до безумия. И защищала меня вечно, хотя была младше на два года. Знаешь, однажды, в свои двенадцать лет, она пришла в школу и буквально избила парня, который выкинул мою домашнюю работу в мурсоный бак. Ее чуть со школы не выгнали. Улыбка Отабека ностальгически бьется в каждом предложении, и Юра ощущает, как у него сдавливает грудину. - Она экстерном закончила один класс и готова была перейти даже в мой, но... Алтын заглатывает сухой воздух. - ...но именно в тот момент, в ее четырнадцатый год, что-то пошло совершенно не так. У нее никогда не было друзей, и в школе это ощущалось особо рьяно. А потом... Потом кто-то повесил на ее шкафчик записку. Отвратительную записку, где... Где осуждал ее сексуальную ориентацию. И внешний вид. И национальность. Все разом, знаешь? Юра кивает, словно Алтын может его увидеть. - С этого началась буквальная атака на ее жизнь. Что в школе, что дома, что на улице. Кто-то пробрался к нам в дом и сфотографировал ее в нижнем белье. Мы пытались разобраться. Я пытался. Я делал все возможное, но в школах так всегда - можешь не пытаться. Я пытался... Плисецкий чувствует, как волосы на затылке становятся дыбом и как в воздухе все еще пахнет вином и пылью. - Она не выдержала. Казах громко, ужасно скрипуче, выдыхает. И резко падает куда-то на пол, спиной опираясь все об ту же тумбочку. Юра только чувствует, как его руку тянет вниз, садится рядом, совсем близко, почему-то ощущая, что так надо именно сейчас. В этот непонятный день действительных похорон и воспоминаний кладбищ из прошлого. - Тринадцатого декабря, в свои неполные пятнадцать, она выпила все, что смогла купить из снотворного. И все. И конец. Отабек кладет голову на свои руки, тем самым выдирая пальцы с тонких зимних. И шепчет, так тихо, что сложно разобрать, куда-то себе в колени. - Когда мне сказали, что ее больше нет, я, естественно, не верил. Неделю целую не верил. Однажды даже позвонил ей, хотел спросить, сходим ли в кино на "Бегущего", как и хотели. А звонить было уже некому. Голос дрожит так, что, кажется, отбивается даже от стекол. - Я просто забыл, что звонить уже некому. Юра двигает ногтем по собственной щеке, не без удивления замечая, что она мокрая. И ресницы тоже почему-то. И запястья пекут еще больше. - У меня потом инсульт был. В семнадцать лет, представляешь? Мне только повезло, что ходить-говорить могу, но вот нервничать нельзя. Постоянно считать удары сердца, как ненормальному. - Вот почему ты всегда такой спокойный? - Я никогда не спокойный, Юр, - шепот становится еще тише, - я просто пытаюсь. Тишина кладовки или кухни, никто так и не понял, давит, как асфальтоукладчик, на позвоночник, почти не разрешая шевелиться или говорить. Юра смотрит куда-то в потолок, на котором, кажется, даже есть паутина. И вздыхает. И медленно поворачивает голову. - Отабек? Алтын поднимает черные выбритые виски и смотрит влажными, почти сухими, наверное, глазами куда-то сквозь. И взгляд этот похож на молнию - прошибает так же, прямо сквозь больные ребра, до боли. Щекой по тротуару было приятнее. - Можно тебя обнять? Алтын смотрит все так же внимательно. Юра замечает только, как еще что-то капает с его черных ресниц. Казах не отвечает, только пододвигается ближе. Слегка шевелит руками, словно сам только что спросил, а не принял предложение. И Плисецкий прижимается всем телом, извернувшись так, чтобы обнять полностью, положить голову на плечо и сжать до хруста собственных ребер. - Юр, - голос от слез и недавних откровенностей все еще дрожит восточным акцентом, - тебе же больно. - Тебе больнее, долбоеб. И блондин только сильнее обхватывает руками, и дышит в шею, чувствуя, как выбритые волосы щекочут щеку. И ощущает, как аккуратно сильные казахские руки прикасаются к талии. И как прошибает мгновенно, от головы до пяток, только от золотых пальцев на лопатках. Юра медленно отодвигается, понимая, что оказался, по сути, почти что на коленях, или между ними, в темноте ничего не видно, кроме луча непонятного света, который падает прямо на лицо напротив. Уставшее, постаревшее почему-то на десяток лет золотое лицо. С ужасными, грустными глазами, в которых плещется еще что-то, как водоросли в захламленном море. Что-то естественное и непонятное. - Юр... И Плисецкий не успевает ответить, только рот приоткрыть, только ощущает теплые губы на своих. И губы эти, до одури и онемевания пальцев, прикасаются так аккуратно, почти невесомо. С дикой осторожностью, словно действительно к какой-то неземной фее и ее крылышкам. Отабек мнет губы медленно, прикасаясь к каждой отдельно, и Юра только чувствует, как неосознанно тает. Как его руки, холодные и с шипением в каждом пальце от нервов, дотрагиваются до теплой скулы, как палец водит по ней, как вся пятерня забирается на затылок, ложится там по-хозяйски. Как у Алтына сбивается дыхание, и Юру обдает вином. Как Плисецкий сам заминает искусанные губы, как впивается в них, словно коршун. Ощущает, как что-то, похожее на золотую бабочку, взлетает у него в животе, делает прыжок по легким прямо в гланды, вырываясь оттуда сдавленным стоном, который смущает его больше положенного. Как эта бабочка возвращается на место и делает реверанс. Как вторая рука Юрия ложится на выбритый затылок, когда Плисецкий понимает, что, кажется, в глазах Отабека плескалась сопливая нежность.