Прямой путь

Волнение последних дней вымотало Маглора совершенно. Перед концертом он исхитрился постирать и кое-как высушить свой пиджак, надел единственную сменную рубашку. В честь праздничного дня работы были укорочены, и лагерники с энтузиазмом ожидали развлечения. Когда в первом отделении выступал лагерный оркестр, у Маглора перехватило дыхание. Среди заключенных УСЛОН было много по-настоящему талантливых музыкантов, поэтов, актеров, и они не теряли присутствия духа, даже в таких нечеловеческих условиях продолжая свою работу. Выступление настолько потрясло Маглора, что на миг даже появился соблазн — попросить перевести его в «музыкальную» роту или хотя бы дать возможность участвовать в репетициях. Он подавил вздох. Рядом с ним Зорин и другие каэры с общих работ, кажется, по-настоящему наслаждались музыкой. На первых рядах сидело руководство лагеря, чекисты и сотрудники информационно-следственного отдела. Эйхманс слушал, прикрыв глаза, с лицом серьезным и отрешенным. Второе отделение было более развлекательным. Показали несколько смешных сценок, поставленных лагерным театром, где на грани дозволенного высмеивались местные порядки. Потом выступил хор с народными песнями, и, наконец, пришла очередь Маглора. Он не помнил, как вышел на сцену. Быстрым взглядом окинул зал. Но едва он вдохнул и пропел первые ноты, как мир исчез для него. Зал затих, свист и болтовня с блатной галерки оборвались — как ножом отхватили. Голос, летящий, мощный, как океанская волна, чистый, как хрусталь, звонкий, как набат, и яростный, как пламя, заполнил пространство, захватил и повел за собой. Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами, Грозите свирепо тюрьмой, кандалами! — прогремели первые строки. Зал выдохнул в восторге и удивлении. Мы сильные духом, хоть телом попраны — Позор, позор, позор вам, тираны! Цепкий взгляд Эйхманса поймал Маглора, но тот, уже хмелея от радости, уже понимая, что задуманное удалось, не остановился. Песня завладела слушателями, шире раскрывались глаза, чаще стучало сердце, откликаясь на призыв. Каждый в недоумении оглядывался на себя — кто я? Я — борец за свободу и правду? Я — Человек, благородный, мужественный и сильный, который не позволит ни сломить себя, ни унизить другого? Который и в темнице остается свободен? Кто я? — спрашивали себя чекисты и красноармейцы, следователи ИСО и сам начлаг. Я — революционер, сражающийся за правое дело? Я тот, кто с этой песней шел на баррикады, кто насмерть стоял за светлую мечту о свободе? Пусть слабые духом трепещут пред вами, Торгуют позорно святыми правами; Но нас не пугают телесные раны — Позор, позор, позор вам, тираны! — Что это за провокация? — очнувшись, Эйхманс обернулся к Васькову, сидевшему во втором ряду. — Песня, — ответил тот, бледнея от недобрых предчувствий. — Любимая песня товарища Ленина. — Идиот, — прошипел Эйхманс. — После концерта певца ко мне. Сверкайте штыками, грозите плетями, Ваш собственный страх не сковать вам цепями. Пределы насилию вашему даны — И стыд, и страх, и смерть вам, тираны! * Голос певца ширился и рос, воздух стал ощутимым и плотным, зазвенел от гнева и ярости. Каждое сердце билось смелее и свободнее, сбрасывая оковы страха. Каждая душа зажигалась от пламени песни и становилась чище и благороднее. Голос возвысился и, дойдя до самого края, до невозможной полноты и ясности, затих. Зал замер, не дыша. Маглор победно смотрел со сцены, глаза его сияли. Загремели аплодисменты. Хлопали, не жалея ладоней, арестанты, хлопали чекисты, и даже шпана с задних рядов топала ногами и свистела, не зная, как иначе выразить восторг. — Бис! Бис! Еще давай! — кричали бывшие белые офицеры и нынешние красноармейцы, лавочники и воры, уголовники и ученые. Маглор рассеянно обвел глазами толпу и остановился на Васькове, а затем, следуя его нервной оглядке, перевел взгляд на Эйхманса. — Если он выдаст еще что-то подобное — расстреляю. Сам расстреляю, — прохрипел начлаг. Маглор, видя заминку, снова вскинул голову. — Нет! Еще один такой фортель — пристрелю прямо на сцене, — Эйхманс достал из кобуры пистолет, положил на колено. Он посмотрел на певца, и их взгляды столкнулись. Маглор видел пистолет и улыбался. Пусть даже это будет последняя песня в его жизни, победа была за ним. Остался дом за дымкою степною Не скоро я вернусь к нему обратно. Ты только будь, пожалуйста, со мною, Товарищ Правда, товарищ Правда! Я все смогу, я клятвы не нарушу. Своим дыханьем землю обогрею. Ты только прикажи — и я не струшу, Товарищ Время, товарищ Время! Я снова поднимаюсь по тревоге, И снова бой, такой, что пулям тесно. Ты только не взорвись на полдороге, Товарищ Сердце, товарищ Сердце! В большом дыму и полночи и полдни, А я хочу от дыма их избавить. Ты только все, пожалуйста, запомни Товарищ Память, товарищ Память! ** «Память, — подумал Эйхманс. — Мы здесь живем, мечемся, пытаемся создать что-то новое, удержать то, что добыто таким трудом, такой кровью. Какую память мы оставим о себе? Как нас рассудит время?» Не дожидаясь конца аплодисментов, Маглор ушел со сцены. За кулисами ему предложили выпить, но он отказался, а еще через пару минут прибежал встрепанный Васьков, и его повели прочь. После выступления Маглор плохо понимал, что происходит вокруг. Он думал, что его отведут в подвал и там выстрелят в затылок, если не что похуже. Но он был счастлив, кровь кипела от восторга, пьянящая радость разливалась по всему телу. Песня, однажды вырвавшись наружу, не желала замолкать, и все звенела, звенела вокруг, даже когда он молчал, заставляя вибрировать воздух, пробирая дрожью держащих его под руки конвойных. Оглохшего, ничего не соображающего певца свели по холодным ступеням и втолкнули в тесный темный подвал, битком набитый людьми. Заключенные сидели прямо на земляном полу карцера, в бойницу, забранную решеткой, задувал ветер, забрасывая колючие пригоршни снега. Голова еще шла кругом. Маглору было жарко, хотя в помещении карцера был лютый холод, и он сорвал с себя пиджак. Он оперся рукой о стену, и ее обожгло холодом. Камни откликнулись ему. Там, на сцене, Маглор ощутил необычайный прилив сил. Сейчас их было с избытком, и он словно снова мог слышать мир так, как это было в далеком-далеком прошлом, слышать голоса стихий, различать потоки сил, видеть мир таким, каким его показывали Валар. Камни говорили с ним. За сотни и сотни лет стены казематов повидали немало узников, впитали страх и отчаяние, боль и тоску, и теперь страдали сами. Камни отбирали тепло, отнимали силы у скорчившихся на полу людей. «Я исцелю вас!» — сказал Маглор. Не отнимая руки, он отдавал свое горячее дыхание, кипящую радость и силы ледяным стенам, и камни оттаяли. В карцере словно и вправду потеплело. Уставший Маглор опустился на колени. На него оглянулись с опаской. — Что там, снаружи? Праздник, что ли? — спросили из темноты. Он кивнул. — А тебя за что угораздило сюда? — Говорят, на концерте пел, — ответил за него кто-то, успевший перекинуться словцом с конвойными. На него посмотрели с интересом. Люди не без труда потеснились на полу, давая ему место. — Что ж ты там такого пел? Спой и нам, что ли? Маглор засмеялся, и впервые за долгие годы его смех был чистым и беззаботным. Он запел, и камни отозвались ему, а лагерники, сперва пораженные и испуганные, понемногу повеселели, и начали подпевать. Маглор пел долго, не замечая, что несколько раз приходил ругаться караульный, пока, наконец, не открылась дверь карцера, и певца не окатили ведром ледяной воды. Но и тогда он не почувствовал холода, и только улыбался своим сокамерникам. Через несколько дней победный угар и воодушевление рассеялись, подъем сил сменился усталостью. Маглора била дрожь, в карцере было холодно, даже пайку жидкого супа приносили уже остывшей. Он уже раскаивался в том, что сделал. Да, на миг ему удалось добраться до сердец соловчан, заставить их задуматься. Но только на миг. Какое право имел он вмешиваться в дела людей? Кто он такой, чтобы упрекать их? Стоило ли раздувать последнюю искру, пытаться расшевелить слабый огонь в их сердцах, чтобы он тотчас же угас, возвращая их в прежнюю мерзость и скотство? Но все же какая-то часть его считала, что стоило, и он не переставал улыбаться. Несмотря на слабость, он чувствовал себя лучше, чем прежде, а за несколько дней без работы даже незаживающие раны на руках закрылись. Когда за ним пришли, он был уверен, что его ведут на расстрел, однако вместо этого красноармеец вывел его во двор и велел зайти в театральное отделение. Там его ждал Глубоковский, режиссер и руководитель лагерного театра. Маглор посмотрел на него непонимающе. — Не вы же будете меня расстреливать, правда? — О, Господи! — Глубоковский схватился за голову. — Вам никто не сказал? Вас, Маглор, выпустили из карцера и разрешили перейти к нам, в театр. С освобождением от общих работ. Маглор вздохнул, у него закружилась голова. Он почувствовал слабость от волнения и голода. — Вы талант, Маглор, ваш голос — это что-то невероятное, вы сами знаете, я не преувеличиваю. После вашего выступления весь лагерь не мог отойти два дня. Жаль, вы этого не видели, я никогда не наблюдал такого преображения. У многих глаза светились. Два дня. «Много это или мало?» — спросил себя Маглор. Он перевернул людям душу — на два дня. — И Эйхманс? — Он разрешил мне забрать вас в театр, стало быть, надеялся еще услышать, как вы поете. Вы могли бы играть в театре, петь. Возможно, вы владеете каким-то инструментом? — режиссер покосился на руки Маглора, все еще скрытые обмотками. — Конечно, ваше положение значительно улучшится, вы бы видели себя сейчас, вам необходим отдых. Маглор рассеянно улыбался. Зорин бы много дал, чтобы оказаться на его месте. Да у него, наверное, мог бы вполне проявиться незаурядный актерский талант. — Нет, Глубоковский, простите. Там, на сцене — фраки и элегантные платья, глубокие мысли и тонкие остроты, там в первых рядах Эйхманс курит дорогие папиросы и пьет шампанское, а здесь, через два шага — холодный карцер, здесь люди, у которых нет порой даже нижнего белья. Здесь умирают от голода. Мне это трудно… — Но ведь есть и иная пища, без которой человек пропадет, — перебил режиссер, — для духа, для разума. Мы можем дать надежду отчаявшимся. Мы можем дать им это. — Я понимаю, Глубоковский. Я все понимаю, но я так не могу. Простите. На прощание режиссер предложил Маглору написать что-нибудь для издаваемого силами лагерной интеллигенции журнала. «Там, конечно, цензура, но многое можно сказать». В комнатушке, которая служила редакцией, Маглор к своему величайшему удивлению, помимо нескольких малознакомых людей обнаружил Зорина. Штабс-ротмистр был искренне рад видеть товарища невредимым. — Помогаю с корректурой, — объяснил он. — Мне кажется, вас мог бы заинтересовать поэтический раздел, — Глубоковский пододвинул к Маглору кипу листочков. Нет черноризцев пресса Ныне на соловках. Год как окрепла пресса молота и станка. Что же, что север строгий, Путь наш тяжел и крут. Нас укрепит в дороге Честный свободный труд. — Укрепит! — Зорин, смотревший Маглору через плечо, согнулся пополам в приступе хохота. — Укрепит, черт побери! Ну так пусть этот умник отправится вместо нас на лесосеку, здоровье поправить? Или на торфяной курорт? — Имеется в виду — укрепит духовно, — заметил Маглор. — К тому же, автор наверняка там уже был, и теперь предпринимает отчаянные попытки сменить специальность. Смелей товарищи, не бойтесь Мозолей честного труда! В ряды ударные постройтесь — По преступленью здесь удар! Зорин сделал жест, изображая, что это его сейчас хватит удар. Маглор не ошибся, из него получился бы неплохой актер. Здесь пройдя через горн очистительный, Через бодрый сознательный труд, Вы поймете, что путь принудительный Был единственный правильный путь.*** — Путь, выбранный против воли, не может быть правильным, — необычно серьезно произнес Маглор. — Вы видите, это все пена, — извиняясь, произнес Глубоковский. — Может, вы могли бы написать критическую статью? С разбором ошибок? Даже если это и не принесет пользы новоявленным поэтам, здесь найдутся люди, которые оценят ваш труд. Маглор мягко улыбнулся. — Мне жаль. Мне нечего посоветовать вашим корреспондентам. Единственная их ошибка — не надо было попадать сюда. Возможно, тогда им не пришлось бы так беззастенчиво врать. На следующий день Глубоковский передал Маглору в двенадцатую роту валенки.