Прямой путь

В роте Маглора встретили удивлением. О его судьбе после концерта говорили всякое. Кто-то думал, что его уже нет в живых, или он в штрафизоляторе на Секирной, кто-то — что его забрал к себе лично Эйхманс, но никто не ожидал его увидеть вновь. Он ощутил настороженные взгляды, но все же в них было чуть больше тепла, чем раньше. — Ну ты даешь, чудь белоглазая, — пробасил дядя Митя. Зорин обнял его за плечи, а Никита, не стесняясь, бросился на шею. — Ты так поешь! Это — я не знаю как выразить, — на глаза юноше навернулись слезы. — Это как окно в другой мир! Так ярко… — И ты до сих пор это чувствуешь? — спросил Маглор. — Я до самой смерти не забуду! — горячо воскликнул Никита. — Златокователь… Ведь это про голос, да? Маглор вздрогнул. Макалаурэ. Кующий золото. Золотой голос Тириона. Когда-то это были его имена. — Как ты догадался? — потрясенно спросил он. — Сам не знаю. После лазарета Никита выглядел немного лучше, но лихорадочный блеск в глазах никуда не делся. — Почему ты раньше не пел? Ты споешь еще? — спрашивал он Маглора. — Нет, так петь я теперь нескоро смогу, — улыбнулся тот. Горло еще саднило после продолжения концерта в карцере, но дело было не в этом. Просто не было сил. — У тебя руки заживают, — заметил как-то Никита, помогая перевязывать Маглору ладони. — Да, — кивнул певец, удивленно разглядывая корку, закрывшую раны. — Может, это значит, что я делаю все правильно. Я уже думал об этом. Давно, когда скитался, жил один — было совсем худо. Теперь легче. — Расскажи, как ты жил? И откуда у тебя это? — Никита кивнул на перевязанные руки. Маглор замер на миг. Вот так просто — рассказать? Без уверток и умолчаний, без правдоподобной лжи и сто раз пересказанных выдумок? А потом расслабился, понял — можно. В этот раз можно. — Хорошо. Жизнь в Кремле шла своим чередом, словно ничего и не случилось. Зорину повезло — за него попросил редактор газеты, и его перевели работать на метеостанцию, где, конечно, было полегче с работой и почище с жильем. — Как бы и вас отсюда вытащить? — сказал он на прощание Маглору. — Вытащите лучше Никиту, — предложил тот, но надежды на это особой не было. С началом зимы взвод Маглора отправили в Исаковскую командировку. Лагерники сетовали на то, что бараки, в которых им предстояло жить, будут холодными. Маглора это не расстраивало, так было даже лучше, по крайней мере, будет чище. Последние бараки достраивали они сами, там еще пахло свежим деревом. Потянулись долгие зимние ночи, разбавляемые лишь на несколько часов светом низкого северного солнца. Перед сном Никита перебирался на нары к Маглору, слушать рассказы о далеких землях, о незапамятных временах. Тот порой удивлялся и гадал, за что парень принимает эти разговоры — за волшебные сказки? За фрагменты из эпоса северных народов? Или считает забавным бредом сумасшедшего певца? Но он никогда не спрашивал, а Никита всегда кивал так, словно все сказанное принимает за правду. Работа в Исаково была такой же тяжелой, как и в Кремле, но вдали от пристального и опасного внимания Эйхманса. Однако начальником командировки был Воронин, и Маглора он помнил хорошо. Его бригаде всегда доставались самые неудобные, продуваемые и заснеженные участки, самые дальние, отделенные непролазными кочками от берега, куда стаскивали бревна. Без расторопного и выносливого Зорина работа стопорилась. Уставшие люди огрызались друг на друга, в короткий обеденный перерыв сидели молча. Маглор пытался согреть пальцы о мгновенно остывающую на морозе миску с кашей. Когда появился Воронин, он с сожалением отставил миску на лапник — остынет все равно. Прервавших обед людей выстроили в шеренгу. Воронин прошел в одну и в другую сторону, поглядывая из-под низко надвинутой шапки. — Вот ведь ирод, — прошептал дядя Митя. — Любит людей мучить, хлебом не корми. Как его земля носит. — Отстаете от плана, работнички, — Воронин похлопал дрыном по сапогу. Лагерники поежились. Воронин мог так просто пожурить и отпустить, но мог и придумать очередное изуверское наказание, на которые был мастер. — Что приуныли? Что не поете — с песней и работа быстрей идет? А, долговязый? — палка Воронина концом уперлась Маглору в грудь. — Ты, говорят, певец? Ну так пой давай! Маглор растерялся. Приказ был унизителен, это был удар по самому сокровенному, все его существо вспыхнуло и воскликнуло: «Нет!» Но если он откажется сейчас, не поплатится ли вся их бригада? Он уже спиной чувствовал взгляд дяди Мити, уже слышал, как тот думает: «Давай, чудин, уж не подведи, запрячь свой гонор подальше хоть на время». — Что молчишь? — Воронин поднял нос из-под шапки. — Пой, тварь. А то вот можно тебя в прорубь окунуть да поставить подсохнуть, посмотрим, как тогда запоешь. — Нет! — полыхнуло в душе так ярко, что Маглор не заметил, как сказал это вслух. Есть вещи, на которые нельзя соглашаться. Воронин расплылся в улыбке, предвкушая потеху. Конвойные, привычные к таким забавам, уже сделали шаг вперед, как вдруг из строя послышался голос. — Ой, то не вечер, то не вечер… — негромко, но правильно и мелодично вывел Никита. На него оглянулись. Щеки юноши пошли алыми пятнами. — Мне малым–мало спалось, — продолжил он, голос чуть дрожал от смущения. — Заткнись, — махнул на него рукой Воронин, но Никита только вдохнул поглубже. — Мне малым–мало спало-ось, — вступил басом дядя Митя. — Ой, да во сне привиделось… — А ну, молчать! — рявкнул надзорный, но если он еще мог перебить слабый голос Никиты, то дядю Митю ничто не могло смутить, и останавливаться он не собирался. Понемногу и остальную бригаду разобрал неожиданный кураж, и на повторе подхватили уголовники, сразу разбившись на голоса. Заметив растерянность надзорного, второй куплет с воодушевлением грянули все разом. — Молчать! Воронин закричал, срываясь на визг, выхватил пистолет и выстрелил в воздух. Однако лагерники в кои-то веки почувствовали возможность выместить свои обиды, и теперь их уже нельзя было так просто испугать. Красноармейцы стояли, ожидая команды. Воронин, не помня себя от ярости, вырвал из строя Никиту, как зачинщика, и замахнулся палкой. Маглор скользнул неуловимой тенью и, обняв юношу за плечи, заставил его пригнуться. Дрын просвистел мимо. Маглор отдернул Никиту в сторону от следующего удара и оттолкнул назад, себе за спину. Воронин выругался и бросился на неожиданного защитника, однако ни один из ударов не мог достичь цели. Маглор шаг за шагом отступал, уклоняясь, ныряя под свистящую палку. — Ой, пропадет, он говори-ил, твоя буйна голова-а! **** — продолжала по инерции тянуть шеренга заключенных. Раздался глухой топот копыт, всадник осадил коня совсем близко, подняв клубы снега. — Прекратить балаган, — негромко произнес Эйхманс. Все замерли. Начлаг, верхом на высоком гнедом жеребце, в каракулевой шапке и коротком полушубке, с ружьем за плечом, сверху вниз оглядел собравшихся. Поодаль остановились егерь и красноармеец, сопровождавшие начальство на охоте. Воронин вытянулся в струнку, но Эйхманс только махнул рукой. Спрашивать ни о чем не стал — похоже, сам видел все. — Народный ансамбль пусть работает, — распорядился он. Лагерники спешно засобирались, оглядываясь удивленно — неужто бунт сойдет с рук? Эйхманс тем временем кивнул певцу: — Маглор Феанарион — со мной. Проваливаясь в сугробы на каждом шагу и стараясь наступать в конские следы, Маглор пошел за ним, как было приказано, гадая, чем для него это закончится. Сзади его поторапливал верховой красноармеец. Выбрав небольшую полянку, Эйхманс спешился и, перебросившись парой слов с егерем, принялся раскидывать ногами снег посередине. Красноармеец подтолкнул Маглора вперед и тоже принялся вытаптывать поляну. — Вы, Маглор, я смотрю, не только поете? Это интересно. Бывший офицер? В вашем деле об этом ничего не сказано. Маглор, все еще не понимая, что собирается делать начлаг, промолчал. Да и как было ответить, не покривив душой? Тем временем Эйхманс сбросил шапку и полушубок на руки красноармейцу, принял от вернувшегося из лесу егеря две ровных березовых палки и бросил одну из них Маглору. Встал в позицию и отсалютовал своей палкой как шпагой. — К бою. Маглор снял телогрейку. Измученное работой тело протестовало, но сердце уже стучало горячо и жарко — поединок! Бой раскрывает душу, а перед ним стоял один из самых незаурядных людей Соловецкого лагеря. Маглор поднял палку и перехватил поудобнее. На шпагу она ни капли не походила и даже для тренировочного боя не годилась, но вариантов не было. Маглор поднял дрын к лицу в салюте. — Федор Иванович, вы бы поостереглись, — сказал егерь, а красноармеец выразительно перехватил винтовку. Эйхманс атаковал первым, и Маглор легко парировал удар. Бойцы действовали настороженно, присматривались друг к другу. Валенки заметно сковывали движения, и свои выпады казались Маглору медленными и неуклюжими. Эйхманс это заметил, и наоборот, старался больше двигаться по вытоптанному кругу. В глазах его светился азарт и интерес. Он пробовал своего противника на прочность, не давая ему поблажек, используя все средства. «Кто ты такой, Маглор Феанарион?» — спрашивал каждый удар. На такой вопрос надо было отвечать. Обрубленный конец березовой палки мелькал совсем близко, но Маглор не отступал. Отвод — укол, отвод — выпад, и Эйхманс был вынужден отбить импровизированный клинок слишком резко. Палка Маглора переломилась пополам, конец ее отлетел в сугроб, а обломок, оскалившийся острыми щепками, остановился у самого горла начлага. Егерь вскрикнул, красноармеец вскинул винтовку, но Эйхманс уже в следующую секунду отмер и рассмеялся, переводя дыхание. — Признайтесь, вы военный? — спросил начлаг, отбирая у Маглора обломок «шпаги». — Вы загадочный человек, Маглор, вы хороши, я хочу, чтобы вы потренировали меня. Здесь у меня нет подходящего противника. Маглор молча следил глазами, как Эйхманс, все еще тяжело дыша, одевается. От таких предложений не отказываются. — Ну так как? — Нет. Взгляд начлага вмиг потемнел, он резко надвинул шапку на голову. — Ну, как хотите. Возвращайтесь к работе. Эйхманс уже вскочил на коня, но потом сделал знак красноармейцу, тот достал из заплечного мешка сверток и без церемоний сунул в руки Маглору. Едой пахнуло так, что у Маглора живот свело голодными спазмами. Мгновение он колебался, затем принял высочайший дар. Охотники скрылись за деревьями, смахнув с еловых веток мерцающие облачка снега. Маглор посмотрел вслед, а потом, прижимая сверток с едой к груди, медленно побрел в сторону своего участка. Вечером он отдал сверток Никите. — Поделись с остальными. Я не буду. Юноша с энтузиазмом заглянул внутрь. В кульке были хлеб, колбаса и сало, чеснок и даже тяжелая плитка настоящего шоколада. По всему выходило, что щедрым жестом начлаг оставил себя и спутников без обеда. Никита принялся делить — дяде Мите, блатной команде, лавочнику, офицерам, всем. От уголовников отделился один, и хмуро, бочком подошел к Маглору. — Там твоя принцесска угощает. Это за что тебя начлаг кормит? Маглор вскинул голову. Приключений ему на сегодня хватило с избытком, но промолчать было нельзя. — Как ты сказал? — стальной взгляд припечатал уголовника. — Принцесска? А что ли нет? — тот с сомнением поднял мутные глаза. Маглор левой взял шпану за грудки, собрал правую в кулак. — Та-та-та, тише, тише! — возопил парень. — От фонаря брякнул, по запарке. А начлагу привет пламенный от нас передавай, больно сало у него хорошее. Маглор отпустил руку. За Никиту, возможно, еще придется драться. Оправдываться же и объяснять, за что его подкармливает Эйхманс, не хотелось. Товарищи, тщательно обгрызая последние корочки, благодушно посмеивались над начлагом и чем свет стоит поминали Воронина. Никита заскочил к Маглору на нары и протянул кусок хлеба. Маглор отвернулся. — Мне его подачки не нужны. — Хлеб Эйхманса я уже съел, — сказал Никита. — А это мой. От меня возьмешь? Маглор боялся привязываться к людям. Каждый раз говорил себе — это смертные, они — не ты, вам не по пути. И каждый раз неизменно привыкал, привязывался, и всякий раз было больно. Ничего, значит, так надо. Вот и теперь — кто ему этот мальчик? Что-то знакомое увидел в глубине глаз, в повороте головы, и только, но и это иллюзия. Просто похож. А Маглор берет у него хлеб чуть дрогнувшей рукой и откусывает медленно и осторожно. «Нуменорец», — тепло думает Маглор и улыбается, и невкусный черствый лагерный хлеб тает во рту. А как же сами они — каждый раз клянутся в любви и дружбе, зная, что пройдет совсем мало лет, и кто-то из них погибнет, умрет от болезни или старости? За тысячи лет Маглор так и не сумел этого понять. Интерес начлага совершенно нежданно защитил Маглора и его бригаду от придирок Воронина. Самые неудобные участки, конечно, все равно доставались им, но никаких издевательств и угроз больше не было. За время их жизни в Исаково пару раз заходил Зорин. Какими-то своими путями он добыл себе задание съездить на смолокуренный завод, и заодно завернул к старым товарищам. С едой у него было тоже не очень, зато он привез Маглору непонятного происхождения рукавицы и долго о чем-то тихо разговаривал с дядей Митей. Дни делались короче — по сути, солнце едва поднималось над деревьями на несколько часов. Ветры становились свирепее, а ночи холоднее. В одну из таких ночей, когда бригада только вернулась с лесосеки, Маглор увидел странную картину. Из лесу вышел древний монах, сгибающийся под тяжестью длинной рассохшейся доски. Старцу не хватало сил поднять ее целиком, и конец тащился по снегу. Наконец, он рухнул в сугроб и замер. Маглор подошел ближе. Он знал, что ссыльное духовенство обычно освобождают от тяжелых работ, тем более, что от стариков и вовсе нет никакого толку. Однако на острове оставались еще монахи Соловецкой обители, не пожелавшие ее покинуть, когда кресты на куполах сменились алыми флагами. Они не были преступниками, их никто не удерживал силой, но условием их пребывания на острове была работа наравне с заключенными. Монастырские держались особняком, и их старались не замечать. Когда Маглор подошел ближе, монах уже сидел на снегу, тяжело дыша. Маглор присел рядом, присмотрелся и узнал старца Григория. Он был таким древним, что и лагерное начальство, и сами заключенные воспринимали его как неотъемлемую часть Соловецкого пейзажа. Словно камень или старое дерево, что стояли на этих берегах сотни лет, не зная ни о каких потрясениях, которые переживала страна. Заметив Маглора, монах стал медленно подниматься и снова ухватился за доску. — Здравствуй, отец, позволь помочь тебе? — ласково произнес Маглор, недоумевая кто и зачем заставил старика таскать из лесу доски среди ночи. Монах с кряхтением взвалил доску на плечо и пробормотал невнятно: — Господь мне поможет, на него единого уповаю. — Ну, так я тебе помогу, а Господь — нам с тобой, так всем троим будет легче, — Маглор взялся за второй конец доски, но смотрел вопросительно. Для него не трудно было бы понести такую ношу и одному, но он боялся обидеть старика. Монах поднял на него взгляд, блеснувший из-под седых бровей. — Смеешься, чадо? — голос стал тверже и суровей. — Смеюсь. Прости, пожалуйста. Можно, я все-таки помогу? Монах еще помолчал, пожевал губами и, не говоря ни слова, уступил. Вместе они донесли доску к сараю и сбросили на кучу таких же. Монах жестом показал Маглору отправляться по своим делам, а сам, медленно переставляя ноги, направился обратно к лесу. Певец последовал за ним. — Там у тебя, отец, еще доски остались? — осторожно спросил он. Монах оглянулся на него неодобрительно, но потом вдруг забормотал себе под нос: — За седмицу, попустительствуя немощи старческой своей, не смог урока исполнить, так теперь надобно исправить. Через какое-то время, скрипя снегом по плохо утоптанной тропинке, они добрались до кучи старых горбылей — остатков какой-то постройки, которые следовало отнести к баракам. — Послушай, отец, тебе бы отдохнуть, — Маглор с сомнением оглядел объем работ, — Никто тебе не посмеет слова сказать, я ручаюсь. — Не властей земных должны мы страшиться, но Владыку небесного. И коли я принялся за дело, то должен его окончить, — монах выбрал очередную доску и потащил ее из кучи. Маглор подскочил помогать. — А ты ступай, чадо, а то не сыщут тебя в срок, потом тебе же и попадет. Маглор отмахнулся, взялся за свой край доски. Так они сделали еще две ходки, и монах устало опустился на дрова перевести дух. «Вот упрямый дед, — улыбнулся про себя Маглор, — Про эти доски никто и не вспомнит, и Воронину до него никакого дела нет, а вот же, решил, что должен доделать работу». Он уже начал подумывать, как бы уговорить старика отправиться спать. — Что, тяжело тебе здесь, чадо? — спросил вдруг монах, подняв на Маглора не по-стариковски ясный взгляд. — Нет, отец, — удивленно улыбнулся Маглор. — Все в порядке. Я справлюсь. — Сильным хочешь казаться. За других стараешься. Но не в руках сила, чадо, а только в покаянном сердце, его же Господь укрепит. Сердце пропустило удар, и кровь прилила к щекам. О чем это он? — Ты же веруешь в Господа нашего, Отца небесного, не как другие? — продолжал говорить монах. Маглор промолчал. Что он мог ответить? Он хорошо помнил костры инквизиции, пылающие в Кастилии и Арагоне. Годы, проведенные в застенках доминиканцев, не позволяли отвечать на этот вопрос спокойно. Он знал, что те, кто называет себя «служителями Единого», зачастую не имеют к Нему, кроме названия, ни малейшего отношения, и служат только своим непомерным гордыне и скаредности. Он знал, что среди самых отъявленных безбожников встречаются люди со взглядом столь ясным, что кажется, они видят свой Путь до конца, до самых дальних ступеней, заканчивающихся у ног Единого. Маглор не верил, он знал доподлинно, он видел тех, по чьей песне творился мир, он слышал их рассказы о том, как было сказано: «Эа!» Ему не нужно было верить. — А душа у тебя измучена, — продолжил монах. — Страшишься гнева Его? Маглор вздрогнул. Страх? Нет, он не боялся, не мог позволить себе этого. Любую слабость он смог бы перебороть, но было одно, что ждало его за пределами этого мира, от чего не могли бы его избавить ни гнев, ни милость Эру — Тьма, которую они сами призвали на свою голову. — А ты не бойся, — старец говорил ласково, словно опасался спугнуть нечаянного слушателя, — Покайся, очисть душу от греха, и тебе станет легче. Скажешь, ты невиновен? Многие думают так. А ты загляни себе в душу — есть там вина? Маглор заглянул себе в душу и промолчал. — Не страшись, чадо, Господь милосерден. Как отец всегда примет сына, так и Отец наш Небесный примет чадо повинившееся. Думаешь, тебя осудили неправедно и ты страдаешь здесь безвинно? Но все мы в руках Божьих, не бывает наказания без преступления. Все мы виновны, хоть наши вины и не названы. Господь нам дает время подумать над этим. Монах кивнул, словно сам себе, и посмотрел тепло, по-доброму, так, что на миг захотелось припасть к его рукам, уткнуться головой в колени, просить о прощении. Сейчас смертный, вся жизнь которого — словно жизнь мотылька в сравнении с годами, прожитыми эльфом, казался неизмеримо старше и мудрее. Маглор тряхнул головой. — Отец, так ли это? Да, мы виновны — не все, но многие, и готовы платить, — стеснение в груди исчезло, и голос Маглора зазвенел. — Но из чьих рук мы принимаем кару? Если ты согласен с тем, что наказание дано тебе свыше, что ты виновен, если ты принимаешь это — как сможешь ты оказать сопротивление злу? Тогда надо считать, что все, что творится вокруг — дело праведное? Что те, которые убивают, унижают и губят людей — правы? Откуда возьмутся силы на борьбу с ними? Старец вздохнул, покачал головой, пробормотал невнятно: «Силы много у тебя, и это тебе во вред, чадо…». — Не мне, рабу недостойному, отвечать на твои вопросы, — сказал он наконец, — Господь да сжалится над тобой. Сердце Маглора дрогнуло — от того ли, что он не терпел жалости к себе, или от того, что ему вдруг самому стало жалко старца. Он прикоснулся к ссутуленному плечу монаха, и тот, уловив перемену, поднял прозрачные глаза. — Отец, я твердо знаю, что и вы и мы Единому не рабы, а Дети. Монах долго смотрел на Маглора. Потом кивнул, видимо, поняв это — и вы и мы — по своему. — Все так, брате, все так. Все мы дети. У Маглора потеплело в груди, и на миг ему захотелось обнять старца, но он сдержался. Вместо этого он склонил голову — почтительно, как перед старшим, но не прося благословения, а отдавая дань мудрости. К утру Маглор вернулся в барак, и вместо работы был отправлен в карцер, за пропущенную вечернюю поверку. Карцером в Исаково служил дровяной сарай с рассохшимися стенами и щелями в пол-ладони, которые прикрывали снаружи от ветра досками. Или же оставляли открытыми, смотря по настроению начальника командировки и тяжести проступка. К удивлению Маглора, в сарае он оказался один. Это было так странно, что он, очень страдавший от постоянной скученности и толкотни, от навязчивого присутствия людей, сначала даже испугался. Опустившись на заснеженный пол, он подышал на ладони. Невольное одиночество означало, что он может без помех подумать. Это было необходимо, и в то же время пугало. Маглор стиснул зубы — сколько можно бегать от самого себя? Или искажение взяло верх над ним, и он боится ответов, которые найдет в своем сердце? Маглор сложил руки на коленях, постарался отрешиться от холода и унять дрожь, застыл в оцепенении. «Итак, чего я боюсь? Мы так жаждали света, что хранить верность нашей Клятве поставили самый немыслимый ужас, надеясь укрепить так свое решение. И теперь за смертью, которая страшна и сама по себе, за Чертогами Намо, которые для мятежников будут не отдыхом, а карой, стоит участь, хуже которой ничего не может быть — Вековечная Тьма». Маглор стиснул онемевшие от холода руки. «Ничего не страшно, любая кара, любой суд, только не отдавайте меня Тьме. Я не хочу! Я всегда хотел света — мы все хотели Света, мы готовы были принять любые муки, лишь бы видеть Свет, держать его в руках. Верните мне Камень — я сгорю, но не выпущу его больше никогда, пусть станет он мне судом и возмездием, пусть Свет сожжет меня, но только не отдавайте меня Тьме!» Был уже поздний вечер, когда он очнулся. В стену сарая нерешительно поскреблись. Это Никита просовывал в щель пайку хлеба. Через день замерзшего Маглора выпустили из сарая. Он старался согреться, хлопая себя по плечам, и совсем оттаял, когда оказался в бараке и склонился над кружкой кипятку. Но когда Никита заглянул ему в глаза, ему померещилось в них что-то новое. Вечером они вдвоем, плечом к плечу сидели на нарах. — Кажется, моя повесть подошла к концу. Теперь я смогу тебе об этом рассказать. — Ты говорил, это была последняя война, и вы победили? — Да, это была победа, но не наша. У нас с братом оставалось еще одно дело — Камни. Мы неузнанными пробрались в лагерь… Никита стиснул руки и придвинулся ближе, словно стараясь ободрить рассказчика. На плечи они накинули две телогрейки, одну на другую, так было теплее. Маглор говорил так тихо, что его едва можно было услышать, но Никита все понимал, ловя каждое слово, каждый выдох. Под конец, однако, голос певца стал тверже, и в глазах блеснула сталь. — Тогда я бросил Камень в море, — произнес он, и стало понятно, что это конец. Никита помолчал. — Значит, эти ожоги — это Камень? — наконец шепотом выговорил юноша. — Но что же было дальше? Как ты жил? Теперь настал черед Маглора, и он не говорил долго. — Жил? Не знаю. Жизнь закончилась.