Mea culpa

Субботние семейные ужины – это особый вид экзекуции. Мирон специально поднимается по лестнице, вместо лифта, лишь бы подольше оттянуть момент встречи с родными. По-детски глупо, но совершенно искренне. В отличие от наигранно фальшивой радости встречи. – Мы уже думали, ты не приедешь, – отец протягивает ему руку и мягко, но настойчиво пожимает. На нем клетчатая рубашка – одна из многих, так непохожая на те, что любит таскать Слава. – На кафедре задержался. Надо было закончить с документами. – Удивительная тяга к работе, хвалю, – только, что ядом не плюется (ничего, все впереди). Мирон натягивает домашние тапочки и обещает себе быть сдержанным. Хотя бы ради Светланы. И Славы, конечно же. Из кухни Слава выглядывает (вспомни солнце), улыбка чуть виноватая, но и радостная в то же время. – Мама сказала, чтобы вы мыли руки, за стол через пять минут садимся. И тут же исчезает. Покладистый такой, шелковый (тише воды, ниже травы). Предчувствие наебки уровня Мавроди охватывает Мирона резко и беспощадно. Кажется, он только что крупно попал (на тв). Светлана ласково ему улыбается и обнимает. Мирон позволяет себе на пару мгновений обмякнуть в ее мягких, теплых руках и тут же отстраняется. Хорошего понемногу. Она старательно раскладывает по тарелкам мясо и еще что-то, он не следит, потому что какая разница, ему все вкусно, что бы она ни приготовила (так было, и так будет, ныне и присно, и вовеки веков). Куда интереснее повод нынешнего (парт)собрания. – Как я понимаю, конфликт в школе успешно разрешился? – Иногда стоит вызвать огонь на себя сразу, чем потом обороняться весь вечер. – Ты знаешь, на удивление да. Конечно, пришлось покаяться, – Светлана бросает взгляд на тут же закатывающего глаза Славу, – но нам пошли навстречу. В последний раз. В ее голосе слышно глухое предостережение. Слава опускает глаза в тарелку, а отец раздраженно замечает: – И если бы кое-кто не скрывал от нас проблемы, а кое-кто не покрывал других, то подобного бы не случилось. Ладно Слава, – еще один укоризненный взгляд тот встречает, впрочем, не дрогнув. Да и сколько их таких было? А сколько еще будет? Тут вся совесть атрофироваться от постоянного напряга успеет, если на каждое замечание реагировать (знаем – плавали). – А ты, Мирон, взрослый человек или пытаешься таким казаться, ты-то куда смотрел? Не повышая голоса. Ох, уж эти старые профессора, право же… все как на подбор удивительно, потрясающе неспособные принять тот факт, что людям свойственно ошибаться (и даже твой любимый Ньютон…). – Я смотрел за Славой. Как оказалось, недостаточно внимательно. – Хорошо, что ты это понимаешь, – у отца во взгляде усталость пополам с разочарованием. Ничего нового. – Ну что, инцидент можно считать исчерпанным? – чуть иронично замечает Светлана. Она по очереди одаривает их ласково-раздраженными взглядами. Они кивают почти синхронно, как нашкодившие школьники, и, в отличие от Славиного, их раскаяние – подлинное. За еду принимаются молча. Еда объединяет людей. Даже примиряет с несовершенством окружающего мира. После второго Мирону кажется, что все разрешилось на редкость неплохо, учитывая обстоятельства. После десерта приходит понимание, что он слишком рано съехал от родителей. Вот когда звонит его телефон. Общение с заказчиками за обеденным столом – что-то из серии бытового вуайеризма. Он уходит на кухню, и уже знает, что именно ждет его по возвращении. – И зачем ты только берешься за эти переводы, когда мог бы в это время диссертацией заниматься. Кандидатская, знаешь ли, сама себя не напишет. А если тебе деньги нужны, то мы никогда не отказывались помочь, скажи, Светлана? Та лишь качает головой, мол, только не втягивайте меня в свою очередную распрю. И это тоже они проходили сотни раз. Бесконечное колесо Сансары, которое наматывает на себя кишки особо рьяных индивидов. Попытки вырваться столь же тщетны, как и все бытие. Да и как тут вырвешься, когда в этом Колесе вся твоя семья крутится? – Потому что не хочу обременять вас. Тем более Славе сейчас деньги нужнее будут. Если вдруг на бюджет не поступит. Мелкая шпилька, которая, впрочем, попадает точно в цель. Мирон оказывается под перекрестным обстрелом с трех сторон: – Ой да ладно, кое-кого тоже из Оксфорда выкинули, синк эбаут ит. – Ну, Мирон, ну зачем ты так… – Только в отличие от тебя он по крайней мере знает, чего хочет от жизни. Последний аргумент, беззубый и совершенно дурацкий, бьет по больному. Улыбка выходит натянутая, совершенно ненатуральная: – Ладно-ладно, вам, я всего-то неудачно пошутил. Остальная часть вечера смазывается в одно длинное неряшливое нечто. Они со Светланой углубляются в спор о современной журналистике, пока Слава с отцом режутся в покер. Светлана предлагает на ночь остаться, но в этой новой квартире у него даже своей комнаты нет. У отца есть кабинет, у них есть гостиная-столовая, а у Мирона нет собственной спальни. И это даже немного обидно. Ровно до очередного невинного предложения Славы лечь у него. Кровать-то новая, двуспальная (девок водить, оф кос). Как уж тут отказать? И вроде столько раз до этого делили постель, а пульс впервые так заикается, сердце по телу кровь разгоняет, заставляет ежится, в ожидании теплой воды. В Питере везде так. Хоть в старом фонде, хоть в корабле в спальном районе, хоть в новостройке. Пока вода в трубах нагреется до приемлемых значений, успеешь состариться и умереть. Но ему сегодня неприлично везет, и горячая вода по-настоящему горяча (ну что за плохие каламбуры). Слава цепляет его возле ванной, глазами сверкает, лягушачий рот в улыбке растягивает, но молчит. Загадочный, даже кокетливый. Что-то проносится в голове. И Мирон ждет. Ждет покорнее и от того настойчивее. Потому что в этом мимолетном обещании чего-то особенного как будто заключается жизнь. Как будто этот краткий миг вместил в себя все, о чем он не мог помыслить. Дал надежду. – Я думал, ты спишь давно, – у Славы голос негромкий, он щелкает выключателем, погружая комнату в полумрак. – Я думал, что ты утонул в ванной, Русалочка, – так же тихо в ответ. – Ну да. А ты так хотел выловить труп за бортом, но не вышло. Заползает под одеяло, возится старательно. Подползает под самый бок. Тактильный как любой подросток, который уже осознал свою сексуальность, но как с нею управляться еще не уразумел. Даром, что ростом под два метра и с такими мокрыми голубыми глазами, что девы сами штабелями от одного выразительного взгляда должны ложиться. В полумраке его глаза почти черными кажутся, утягивают на самое дно колодцев-зрачков. Мирон почти пропускает момент, когда Слава хмыкает и отодвигается. Переменный как ток. Внутри растекается черным нефтяным пятном разочарование. Казалось бы, сущий пустяк... – Мама с папой не сказали, хотели завтра с утра тебя порадовать, но боюсь твоя хрупкая психика этого не переживет. Так вот, если ты не против, я бы у тебя до Нового года пожил. – Слав, ты ебанулся? Резче, чем следовало. И смягчать – какой смысл? Сам как будто не понимает… или, и правда, не понимает. Мирон устало рукой по лицу проводит. – С утра об этом и поговорим. Последуем совету одной мудрой женщины. Слава что-то в ответ бурчит, мол, послушай женщину и сделай наоборот, но затыкается, стоит только отвернуться от него и ночник погасить.