Искристый воздух

Мэтт стоит напротив зеркала. Щурится, скользя взглядом по своему отражению. Несколько седых нитей просматривается в волосах. Ещё не столь заметных, да и этих не будет позже — стилисты не позволят ему выглядеть слишком "взрослым" для роли. Для Алека. Лицо осунулось. Не критично и, пожалуй, не сильнее нормы. Не дальше той грани, когда это становится поводом для беспокойства. Главное не доводить себя. Мэтт проваливается в этом несложном пункте с треском. У него не получается. Вид замученный в целом. Несколько бледное лицо и тени под глазами. Ещё не синяки, но могут ими стать. Мэтт в этом почему-то даже не сомневается. Взгляд скользит по щекам, носу, губам и скатывается до шеи, чтобы после снова переместиться на кромку волос на лбу, а после брови. Но упрямо в глаза собственные посмотреть не может. Это выше его сил. Сил, которых почти не осталось, но он делает вид, что не так это. Что до грани далеко. Полжизни идти. И в этом он, пожалуй, действительно преуспел. Хоть в чём-то. Воздух медленно покидает лёгкие, он прикрывает глаза, чтобы, когда откроет, взглянуть самому себе в глаза. Это трудно. Невыносимо от чего-то. Просто знание того, что прячется за весёлостью и ехидством — достаточно, чтобы зависать время от времени, выпадая из реальности, лишь с целью дух перевести. Мысли из головы не вытравишь — он пытался. Заложал сразу же. Знание — это одно, но видеть всё это дерьмо в собственных глазах… Узнать, как выглядит собственная боль — вот что невыносимо. В свою душу всматриваться и захлёбываться дополнительно всем этим, когда и так дышать не можешь — пытка. Мэтт и не выдерживает, снова позволяя взгляду соскользнуть на щёки и губы. Мысли в голове чувствуют свободу. Добить решили, похоже. И он даёт им это сделать. Даёт себе осмыслить каждую деталь, вколачивая ржавые гвозди в крышку собственного гроба. Он не святой, но добровольно позволит распять себя и на куски разорвать. Мэтт устал. Ничего не понимает в последнее время. Чувствует себя маленьким мальчиком, которого бросили родители. Никаких ответов на простые, но такие сложные вопросы. Нет поддержки, лишь надежда в груди омывается кровавыми слезами. Крошится, раня руки, и в месиво стирая что-то светлое внутри. То самое светлое, так трепетно каждым оберегаемое. Мэтту кажется, что от него скоро ничего не останется. В чужую голову попасть он не может. Не может узнать, что там творится и какие мысли к действиям приводят. Какие сомнения одолевают, какие демоны водятся. Он хочет. Лишь раз. Чтобы узнать ответ на один вопрос. Самый простой и самый сложный. «Почему?» Почему эта холодность? Почему так, будто не было ничего? Почему, будто незнакомцы? Почему каждый раз Мэтт чувствует себя всё более ненужным? Лишним, брошенным, одиноким. Эта усталость с непониманием, от которых на стену лезть хочется — но не позволяется. Может, посмотри он в глаза Гарри, нашёл бы ответ? Но смотреть в глаза тоже не получается. Ни в свои. Ни в его. Мэтт не может узнать, что творится в чужой голове. Ему бы в своей разобраться. Не получается. Ничего не получается. Снова впивается взглядом в свои глаза в отражении. Упрямо смотрит, сжимая зубы. Чувствует, как слёзы внутри зарождаются, но видит их в зеркале раньше, чем осознаёт это. Злится на себя. За слабость. За усталость. За то, что сдаться всем сердцем желает. — Ты не имеешь права, — сквозь зубы, почти рыча. — Не имеешь права сдаваться. Понял? Что угодно, но не это. Ты. Не имеешь. Права. — Голос дрожит. Чеканит каждое слово, чувствуя, как отпускают когти, сжавшие сердце. Крошево внутри. Стекло это впивается всё также. Но боль. Она в глазах напротив. В глазах с вечной осенью, с немым криком и непониманием маленького мальчика. Боль в глазах напротив. Пустота в собственной груди. Ни на эти вопросы. Ни на ответы на них. Ни на чувство предательства, которое в землю втаптывает. Мэтт права не имеет.