***
— Ну, мальчик мой, теперь можно немного отдохнуть, — сказал профессор Абронзиус, садясь в кресло и с кряхтением утопая в цветастой подушке, любезно уложенной туда хозяйкой трактира. Комнатка, что они сняли, была весьма тесной, зато в нее необычайным способом втиснули камин, и теперь Альфред и его наставник сидели рядышком, грея озябшие конечности. Внизу бушевали постоянные посетители, так что они не стали есть в основном помещении, а просто взяли с собой по ломтю хлеба и по кружке молока; все равно им не нужно было ничего другого. Разложив неподалеку от кровати их мокрую верхнюю одежду, Альфред позволил себе лечь на жесткий ковер и, уткнувшись подбородком в сложенные руки, воззрился на разгоревшееся пламя, которое так и норовило перекинуться на мелкий сор у самого края, но почему-то не перекидывалось. Профессор тоже смотрел на огонь, не удосужившись даже вытащить свой любимый блокнот для записей или какую другую книжицу, которую можно было бы почитать на досуге; сегодня они оба слишком устали от дороги, чтобы делать хоть что-то. Молчать с профессором тоже было по-своему уютно, так что юноша и не возражал. Все равно ему пока не хотелось спать. Действовали путники по какому-то безмолвному обоюдному согласию: расстегнули верхние пуговицы на рубашках, вытащили хлеб и начали его жевать, откусывая по чуть-чуть то от хрустящей корочки, то от мякиша. Стоило отметить, в этом заведении вечерние яства даже имели претензию на свежесть, в то время как последнюю неделю перебиваться приходилось лишь сухарями. Хозяйка оказалась очень сердобольной женщиной и, когда узнала, откуда и куда они держат путь, поспешила выхлопотать им кусок получше и побольше. Хотела дать и мяса, да только от усталости кусок в горло не лез, тем более, что хлеб сам по себе оказался очень вкусным. — Профессор, — тихо позвал Альфред, неожиданно встрепенувшись. — Да, юноша? — без промедления откликнулся старик, тут же выходя из состояния задумчивости. — Не сочтите за капризы или за что-то еще, пожалуйста, мне правда нравится наше путешествие, но… вы никогда не хотели осесть где-нибудь? Преподаватели из университета говорят, что все свои книги вы держите в специальном хранилище библиотеки, в то время как сами постоянно уезжаете, да и квартиру снимаете каждый раз другую… Альфред кинул робкий взгляд в сторону наставника. Тот ухмыльнулся себе под нос, и от уголков его глаз пошли мелкие морщинки. Редко когда профессор был (или казался?) таким умиротворенным, спокойным, даже, можно сказать, изможденным дорогой; отвечал негромко, без каких-то научных ремарок и поучений. — Знаю, не старческое это дело — бродить по свету. Нет бы, остаться где-то, отладить хозяйство да браниться с соседями… Не могу я так, мой мальчик. Все мои коллеги говорят мне, что наукой в моем возрасте можно заниматься и где-то в одном месте, но, боюсь, нет такого места, где я бы хотел остаться. Знаешь, ни черта они не смыслят. Все они какие-то неправильные ученые, на мой взгляд. Наука должна стремиться вперед, а не оседать в лаборатории и с утра до вечера корпеть над одними и теми же трудами в надежде найти там что-то новое. Это тоже, безусловно, важно, но как же та жажда знаний и открытий, объяснения необъяснимого, которая движет любым ученым? Нет, не понять им ни меня, ни тебя. Люди в большинстве своем дураки, мой дорогой Альфред, даже образованные люди. Доверяй лучше дороге, она тебя лучше поймет, коли ты ее выбрал. — Ну, а как же, не знаю… любовь? — спросил Альфред, сминая остатки хлеба пальцами и пока не решаясь закинуть их в рот. — Вы разве не любили так, что хотели бы остаться где-то на одном месте и завести семью? — Да в том-то и дело, что невозможно так любить! — фыркнул профессор Абронзиус, отмахнувшись. — Разные это понятия, мой милый мальчик. Когда я был моложе, немногим старше тебя, я любил одну девушку. Она, как и я, стремилась к знаниям и получала их, насколько это у нее выходило, была смешливая, веселая, танцевала как… Я уже не могу вспомнить тех ощущений, того томления в груди, да только знаю, что никого на свете сильнее не любил, да и она ко мне, думаю, то же самое испытывала: глаза-то врать не умеют. Мы хотели вместе пуститься по свету, открыть новые края, но… Он замер, стиснув жилистыми пальцами ручки кресла. Молодой человек притаился, терпеливо ожидая, когда рассказ продолжится. Заметив, что он едва ли не дыхание затаил, профессор хрипло рассмеялся, потирая подбородок. — Не смогла она. Хотела, да не смогла, не хватило ей сил сорваться с родных мест. Я хотел остаться с ней, но сил на это у меня тоже не хватило, а любили мы друг друга о-го-го как! Любить и быть готовым уйти или же остаться… сложно это. Если я когда-нибудь скажу, мой мальчик, что нет такого механизма, который был бы сложнее вселенной логики, напомни дурному старику, что он неправ. Есть вещи еще сложнее… Он ухмыльнулся снова и протянул руку, чтобы взъерошить волосы уже снова севшего Альфреда. — Конечно, порой я думал о том, что здорово, наверное, было бы однажды увидеть собственных детей, а может, если повезет, и внуков, да только куда уж теперь? Одни мы с тобой на свете, мой юный Альфред. Ты мне и сын, и внук, и подопечный — все одно, галчонок, который не знает жизни, а я тебе… ну, как уж ты думаешь, никто лучше тебя не скажет. И Альфред никогда не говорил профессору, кем же считал его, потому что ему казалось, что в такие минуты все было и так понятно. В такие минуты молодому студенту почему-то было здорово и отрадно сознавать себя оторванным от остального мира, одиноким и свободным путником, и были они с профессором вдвоем против всего света, и судьбы их летели куда-то без указки, без контроля, и никто не мог бы вмешаться. Здорово, да только вскоре становилось немного не по себе. И грустно, совсем чуть-чуть. А еще как же жалко, что он не говорил профессору…***
Профессор бежал сквозь злые порывы ветра, уносящего с собой колючие хлопья снега, которые резали кожу лучше любого лезвия и что-то кричал. Вокруг него царила кромешная темнота, и не возможно было разобрать, в лесу ли он, на дороге ли, где-то еще. Его ноги то и дело увязали в снегу, а хлипкие полы одежды хлестали его по рукам и иногда даже по лицу. В один момент он обронил шляпу, затем сам чуть не упал, споткнулся, снова чуть не упал, рухнул в снег, поднялся, снова побежал в своей смешной старческой манере, прихрамывая на ногу. И продолжал, продолжал что-то кричать, силясь перекрыть шум бури, беснующейся сегодня на все лады. Его лицо перекосилось от горечи и страха, и от волнения, и боли, а посиневшие губы все продолжали что-то проговаривать. Сколько отчаяния было в этих грустных глазах, пока он пытался донести какое-то до ужаса простое и знакомое слово до пустоты, что лежала перед ним, позади него, по бокам, сверху и снизу, била по нему изо всех сил своей жестокостью и безразличием, и ведь самое жуткое состояло в том, что ему было не помочь. — А!.. А-а!.. Ал!.. Альф… Альф!.. Альфред! Альфред! «Альфред!» — кричал он, собрав последние усилия в кулак, и плакал своими горькими слезами, продолжая нестись сквозь бурю и темноту. «Альфред!» — всхлипывал он, падая, поднимаясь и снова падая. «Альфред!» — выдыхал он, теряя надежду найти кого-то, кто, возможно, уже и забыл о нем и не думал о старике больше…***
— Нет! — вскрикнул Альфред и проснулся. Он со всей силы ударил по каменной крышке, и по ней пошла трещина, ударил снова — и она завалилась вбок, открывая ему путь на волю. Он выпрыгнул из своего тесного плена и кинулся бежать. Ему было все равно, что его ждет, но он должен был, он должен был уйти отсюда, найти профессора… Его резко схватили за рукав и дернули назад. Альфред, не ожидавший преграды, рухнул на колени, а когда попытался вырваться, то попал в кольцо рук, из которого хода, кажется, не было. — Нет! Нет! — закричал он снова, барахтаясь. — Это не так, нет! Я не забыл его, я должен найти его, я должен найти профессора и сказать ему, сказать ему, что я — я не забыл его, что я никогда его не забуду, что я у него есть и что он не один, что я его, я его… — Я знаю, — всхлипнул Герберт, гладя его по голове, — я знаю. Альфред, это был лишь кошмар, о, Альфред, мой милый, он знает, что ты его любишь, он не может не чувствовать это, и ты сможешь сказать ему все-все-все, когда вы встретитесь, а вы обязательно… — Нет, ты не понимаешь, он же без меня не привык, нет — это я без него не привык, я не смогу, я хочу его увидеть, я хочу ему сказать, что он не один и что он для меня… — выдохнул Альфред и вдруг зарыдал, уткнувшись лбом в плечо Герберта и прижавшись к нему. В этот момент его уже не волновало, как себя вести и с кем. Он просто очень сильно нуждался в том, чтобы его пожалели, приласкали, он не хотел быть один во всем этом, он никогда не желал быть один. Сверху послышался скрип дверных петель, а затем кряхтение Куколя и шелест складок чей-то одежды. — Что такое? — Кажется, это была Магда. Кожу Альфреда сзади опалило чье-то горячее дыхание, и он дернулся, но Герберт надежно обнимал его, а в следующий момент на его спину опустилась огромная бугристая ладонь и над ухом раздался тихий вой, который, кажется, имел успокаивающую интонацию. На голову к нему почти сразу легла другая рука, меньше и аккуратнее, на плече уже сомкнулась неловкая хватка Шагала. — Альфреду приснился первый кошмар, — сказал Герберт. — Первый? Ну-ну, малец, все мы через это прошли, — промолвил Шагал. — Это ты еще удивительно силен, раз сразу не позволил себе окунуться в воспоминания и сантименты. Первый кошмар — он бьет по самому больному, самому человеческому, что в нас осталось. Ты только не стыдись, плачь, полегчает. — Ой, будто это и так было непонятно! — шикнула на него Магда. — Кто-то думает, что на него будут потом предосудительно пялиться, — пожал плечами он. — Здесь не будут, — прорезал воздух глас Графа фон Кролока. — Дайте ему пространство, право слово. Все послушно отступили. Последним, конечно, его с большой неохотой отпустил Герберт, и Альфред остался сидеть на полу прямо под ногами хозяина замка. Юноша не мог подняться, не мог даже руку поднять, чтобы утереть слезы, капающие с щек. Ему было тяжко, очень тяжко, и его трясло, словно в лихорадке, а еще безумно хотелось пить. Не крови, обычной воды. Граф плавно опустился на колено, приподняв полы своих длинных одежд, и протянул ему платок. Альфред осторожно взял его дрожащими пальцами и прислонил сначала к одному глазу, затем к другому. Ему становилось стыдно за то, что он всех разбудил и заставил за себя нервничать. Почему им вообще было дело до него? — Рано или поздно новообращенный начинает видеть кошмары, — сказал Граф спустя какое-то время, когда всхлипы практически стихли. — Это случается тогда, когда мы впускаем в себя свои воспоминания, глубочайшие свои чувства к дорогим нам людям. Ты видел страшный сон в моем замке до того, как стал одним из нас? Что ж, такие кошмары лишь дразнят, посмеиваются, а может, и даже пытаются заманить, но они и вполовину не так жестоки к кому бы то ни было, как эти. — В-вам тоже снились? — спросил Альфред тихо. Граф кивнул: — Конечно. — И вы? — Юноша повернулся к Магде с Шагалом. — Мне снятся до сих пор, — кивнул мужчина. — О дочери, о жене… но больше, если честно, о жене. Жена Шагала в одну ночь лишилась дочери и мужа. Неудивительно, что Шагалу при всех его пороках было стыдно и жалко ее. Все-таки сердце у него, кажется, было на месте. Хорошо, что Альфред в свое время его не пронзил. Куколь что-то проскулил, сжимаясь от чего-то неприятного. Кажется, он тоже хотел поведать ему о своих кошмарах. Альфред слабо улыбнулся и повернулся к Герберту. — А тебе? — Каждый день снились, — тихо ответил тот. — С первого дня. — Простите, что я вас потревожил, — сказал Альфред с виноватым видом. — Я правда не хотел доставлять никаких неудобств, я… — Альфред, — оборвала его Магда, поднимаясь, — не стоит. — Именно, малец, — поддакнул ей Шагал. — Если что, ори еще громче, мы услышим и прибежим. Вместе во все это ввязались, так почему вместе не разгребем? Разгребем, конечно! Что ты думаешь, мы своих бросаем? Не бросаем!.. — Ну все, ты его пугаешь, — фыркнула светловолосая вампирша, разворачивая мужчину и подталкивая его обратно к лестнице. — Спокойного дня! Не беспокойся, Альфред! Куколь перевел взгляд на Графа и что-то вопросительно промычал. — Нет, я не буду, спасибо, — ответил тот. — Сын, Альфред, вы голодны? — Нет, — покачал головой новичок, — я не… спасибо. Спасибо большое. Хлопнув его по спине (возможно, было немного больно), Куколь улыбнулся своим безобразным ртом и заковылял восвояси, следуя за Магдой и Шагалом. — Сколько сейчас времени? — спросил Альфред. — Я сильно потревожил ваш сон? — Нет, не очень, — покачал головой Граф. — Думаю, восход еще даже не закончился. Главное не бойся засыпать снова, тебе ничего больше не приснится сегодня: эти кошмары здорово выматывают. Вы разберетесь здесь без меня? — Конечно, — кивнул Герберт. — Спокойного дня, papa. — Спокойного дня, — отвечал тот, уходя обратно в свой угол. Альфред вновь посмотрел на графского сына и наконец заметил встревоженное выражение на его лице. Герберт выглядел невероятно взволнованным и, стоило их взглядам встретиться, загрустил еще больше. И ни забавной фразочки, ни кокетства — ничего. Приятно было встречать в нем такое качество, как способность к состраданию, но что-то Альфреду стало не по себе. Слишком много волнения и заботы для него одного. А ведь Герберт первым бросился к нему. Он повернул голову. Крышка у гроба сына Графа лежала плашмя на полу. Тоже, значит, поторопился выскочить, схватил его, удержал. Даже всплакнул из-за него. — Прости, — вырвалось у Альфреда. — Прекрати, mon chou, — вяло отмахнулся Герберт, поднимаясь на ноги одновременно с ним. — Давай, я посижу с тобой. Они присели на каменный бортик совсем рядом. В глубине души Альфред чувствовал некоторую неловкость, но сейчас он мог позволить себе слегка расслабиться. Хотя бы насчет этого. Герберт, вопреки ожиданиям, не утешал его, не болтал и вообще молчал, опустив взгляд. Его глаза гуляли по пайеткам, поблескивающим на рукавах его сорочки. Совершенно внезапно для себя Альфред обнаружил, что молчать с Гербертом тоже довольно уютно. — Герберт, — позвал он вскоре. — Мм? — Почему я чувствовал запах тления, когда был человеком, а теперь, став вампиром, не чувствую? Он впервые произнес эти два разных слова так просто, так… да, так просто. Герберт рядом с ним тихонько усмехнулся и одним аккуратным движением заправил прядь волос за ухо. — Все дело в страхе и самовнушении. Знаешь, говорят, что человек видит все куда страшнее, когда чего-то боится. На самом деле, он не только видит все в несколько ином свете, но и слышит, и осязает, и чувствует. Даже так называемые вампирологи и охотники на вампиров на самом деле боятся, вот и все. Знаешь… когда отца обратили, мне было шесть лет. — Я думал, вас обратили в одно время, — вырвалось из уст Альфреда. — Нет, — отозвался молодой человек. — Не в одно. Но не в этом суть. Он велел моему воспитателю следить за мной днем, а мне послал весточку и приказал, чтобы я не выходил из комнаты ночью. Я знал, что случилось что-то ужасное. Я уже слышал все эти байки про жутких кровососов и… и помнил клыки того незнакомца, что пришел к нам в наш летний дом во Франции, и то, как легко он откинул отца. Даже будучи ребенком, нетрудно догадаться, почему папа теперь не выходит из комнаты днем. Сначала я очень испугался, но так сильно хотел его увидеть… Сказать по-честному, на четвертую ночь, когда я все же прокрался мимо своего воспитателя, я больше боялся не найти его, никогда больше не застать. Я зашел в родительскую комнату… отец был там. Сидел на кровати спиной ко мне. «Что, — сказал он, — жутко тебе?» А мне… а мне было не жутко. Я вдруг не понял, чего мне стоило бояться. Он все еще возвышался надо мной темной внушительной фигурой, но ведь таким он был всегда: сильным, грозным и внушительным. Он повернулся, и я увидел его клыки. Видимо, отец думал, что я напугаюсь и убегу. А я… я заплакал и побежал к нему, забрался на колени, обнял, прижался изо всех своих детских сил. От него, этого кровожадного ночного существа, нужно было убегать со всех ног, но я так соскучился по папе, что не успел ужаснуться. И пахло от него не тлением. От него пахло книгами и дорогими духами, а еще… еще я почувствовал отголосок былого тепла. Вскоре он обнял меня тоже и прижал к себе. Мы просидели так долго, пока он не сказал мне идти спать, пообещав, что придет следующей ночью. Позднее papa признался мне, что уже подумывал, как исчезнуть из моей жизни и одновременно устроить ее так, чтобы я смог выкарабкаться… Что ж, мой жест пригвоздил его к месту, привязал ко мне. Как видишь, он не смог отвязаться от меня даже сейчас. Альфред тихо хихикнул, да и сам Герберт издал короткий смешок, качая головой. — А твой воспитатель… он знал? — Знал, — кивнул молодой человек. — Знаешь, кем был мой воспитатель? Он был профессором и называл меня исключительно «юношей», хотя начал за мной ходить, когда мне исполнилось… три? Четыре года? Альфред невольно улыбнулся. Герберт улыбнулся ему в ответ, пожимая плечами. — Он не только догадался о том, что произошло. Когда отец решился открыться ему, он успокоил его и сказал, что с ними двоими я не пропаду. Сам сходил за новыми тяжелыми шторами, все завесил, проводил со мной все свое свободное время, ведь других нянек выгнали, а прочая прислуга, конечно, не могла возиться с маленьким господином. Он начал выдумывать истории про хороших вампиров и рассказывать их мне. А еще говорил не бояться и не презирать, потому что в мире практически нет вещей, которые бы этого действительно стоили. Он был со мной, пока мне не исполнилось восемнадцать. Затем умер. Его голосом иногда говорит моя совесть, и это просто ужасно. Новообращенный весело фыркнул, качая головой. И все-таки им обоим удалось немного прийти в себя. — Как ты все это помнишь? Это же было так давно… Герберт улыбнулся и похлопал по подушкам. Альфред недоверчиво покосился на свой гроб. Граф сказал ложиться обратно, но, конечно, сложно было верить даже ему после такого ужаса. Он поднял взгляд. Улыбка светловолосого вампира была настолько обезоруживающей, что ей пришлось последовать. Когда он вновь оказался на спине, Герберт навис над ним, и его локоны свесились прямо на подушки. — Я открою тебе секрет, как бороться с кошмарами, — прошептал он. — Ты, конечно, еще не знаешь, но есть в них одна закономерность. Перед самым ужасным моментом идет какое-то воспоминание. Как правило, оно смешное или счастливое, да хотя бы просто нормальное — неважное. Главным является то, что ты должен ухватиться за него. Ты должен вспомнить о том хорошем, что было и что, поверь, может еще быть в твоей жизни. Это простой рецепт, который помогает не только чувствовать себя лучше, но и закрепить в памяти то, что тебе дорого. Такое не забывается. Думаю, у тебя получится. И не круши больше крышку, liebling, звук весьма неприятный, ладно? Альфред снова тихо рассмеялся и кивнул. — Ладно, — сказал он.