Twilight of the Angels

Lay here, it’s safe here, I’ll let you be broken open. Hide here, confide here so we can be broken open. «Музыкальная нота, какой бы высокой она ни была, умирает так же быстро, как и рождается.» - Л. да Винчи Адам с размаху толкнул входную дверь. Да с такой силой, что та задребезжала, дверные петли жалобно скрипнули, и, как след от удара массивной железной ручки, на стене обшарпанным пятном осели царапины. Он, не глядя, куда-то в сторону отшвырнул пальто и застыл. Только разъярённое тяжёлое дыхание и плотно прижатые к телу ладони. Томми бесшумно запер за ним дверь и, не решаясь подойти, искоса поглядывал в спину. Он пытался подобрать правильные слова, но очень сомневался, станет ли Адам его сейчас слушать. Сегодня был адски неудачный вечер. Публика не оправдала надежд, будучи шумной, грубой, безучастной и, несмотря на все усилия Адама и его непревзойдённое талантливое исполнение, совершенно невосприимчивой и чёрствой. Партер в большинстве своём заполняли люди, кого больше интересовали болтовня друг с другом и обсуждение последних сплетен, а добрая половина пришедших мужчин предпочла глазеть на дам, отдельные представительницы которых вели себя абсолютно вульгарно, выставляясь напоказ, будто в публичном доме. И плевать всем им было, что тем самым они унижали и оскорбляли певца. Все старания Адама оказались впустую, зря. Никаких аплодисментов, никакого признания, ничего, кроме гула и скабрёзных шуток в его адрес. Никакого уважения ни к оркестрантам, ни к солисту. Чтобы невольно не очутиться в центре этого хаоса в партере, Томми весь концерт простоял, съёжившись, в самом углу возле сцены, но и оттуда отлично видел, в каком замешательстве пребывал Адам, как удивлён был такой публике, обескуражен, и в итоге зол. Чтобы он ни делал, они просто не обращали никакого внимания на него, при чём, без зазрения совести. К подобному отношению Адам не привык. Опущенные плечи и потухшие глаза. Он подошёл к окну, бездумно взглянул на тёмное небо, на опустевшую улицу и, вконец раздавленный, прислонился лбом к оконному стеклу. Томми осторожно шагнул к нему. - Это один концерт, - тихо сказал он. - Всего лишь один. Ничего страшного. - Один? - Адам рассмеялся в ответ, но это был горький смех. - Может, это не имеет большого значения для тебя, но это моя карьера. - Но это же не конец твоей карьеры, - судя по всему, назревала ссора, и Томми предпочёл бы в данный момент оставить Адама одного, чтобы тот поостыл и успокоился, но Адам его опередил. - Как ты можешь это знать? – сдержанный тон голоса заставил Томми отступить на шаг назад. – И каково же твоё профессиональное мнение, синьорэ? - Адам развернулся, и его губы расползлись в холодной улыбке. - Что позволяет думать, что это не начало конца? Что всё хорошо и замечательно в оперном мире? Скажи мне. Томми ничего не сказал. Он ненавидел этот взгляд, когда кристальная голубизна превращалась в мутный лёд, как в тот день, когда Адам впервые появился в консерватории Дюранте, - взгляд, жёсткий и безжалостный. - Правильно, - Адам ухмыльнулся, - нечего сказать, потому что ты ничего не знаешь об этом. Это моя карьера, не твоя. Меня растили, чтобы петь, ради искусства, а тебя - нет. Это меня будут сторониться и избегать, не тебя. Вообще-то, большинство арий принадлежали авторству Томми, но вряд ли сейчас был подходящий момент, чтобы напомнить об этом. Томми упрямо сжал губы, стараясь игнорировать болезненный укол почти в самую душу. Слова Адама о том, что Томми не является частью его карьеры, задели за живое. - Оперный сезон в Италии очень короткий, Томми, ты сам знаешь. – голос дрогнул. Адам с каждым словом начинал терять самоконтроль. - Если для меня он окажется провальным, я лишусь возможности гастролировать. А я должен. Я не могу выступать, довольствуясь только Италией. Это ничтожно мало! И ты даже не представляешь себе, насколько. – Его слова звенели отчаянием. - Иначе всё... всё было зря, вся моя жизнь окажется зря. Да, в самом деле, заграницей их таланты и мастерство оплачивались в два раза дороже, и публика там была гораздо более щедра на похвалы и подарки. Томми знал это по собственному опыту, но также он знал, что не эти блага имел в виду Адам. Его карьера была единственным оправданием того, что в детстве сотворили с ним родители, и ничто иное, как только грандиозное будущее оперной звезды, не могло оправдать кастрацию. Адам с юных лет жил в страхе, что всё, чего он достиг, может рухнуть в любое мгновение, и он ничего не сумеет с этим поделать. Голос вернуть невозможно, как и утраченную жизнь. В какой-то момент буквально на долю секунды настоящие открытые эмоции вспыхнули в голубых глазах, но тут же скрылись за невозмутимым, как всегда, выражением лица. - Оставь меня одного, - он снова уставился в окно, а его сухая просьба уж больно походила на требование. Томми не спорил. Находиться рядом, когда Адам был в таком мерзком состоянии, он не желал. Лишь молча пройти в спальню, захлопнуть дверь и не выходить до утра. В голове одновременно стало и пусто, и тесно. Мысли то замирали, то не давали уснуть, подкидывая один вопрос за другим. Придёт ли Адам ночью к нему в кровать, попросит простить или напьётся, усядется в кресле за его письменным столом и будет мучительно терзать себя за все проступки и оплошности, за каждую неточно взятую ноту, за малейшую погрешность в её звучании и окраске? Очевидно же, второе. Измученный размышлениями, Томми улёгся на бок, сделал глубокий вдох и закрыл тяжёлые веки. Как провалился в сон, он даже не заметил. Адам так и не пришёл ночью в спальню. Томми проснулся один в пустой комнате, а от вида нетронутой половины постели, будто ножом, больно резануло по сердцу. Вчерашний незаконченный диалог (скорее, монолог Адама) оставил неприятную оскомину, и твёрдое намерение поговорить тут же вырвало Томми из-под тёплого одеяла. Адама он обнаружил в гостиной, спящим, согнувшимся над столом в обнимку со стаканом и папкой нотных листов. В воздухе стоял спёртый запах крепкого алкоголя. Стараясь не шуметь, Томми собрал более-менее сносной стопкой все бумаги, в очередном порыве гнева разбросанные Адамом по комнате, и, подняв с пола допитую до последней капли бутылку, отставил её к стене. Адам ни разу не шевельнулся, и если бы не сипловатое ровное сопение, то можно было бы заподозрить наихудшее. Томми ладонью потрогал его лоб, провёл по покрасневшей щеке, ощутив гладкую кожу и лёгкий жар. Не хватало сейчас ещё и заболеть, и будущее окажется ещё хуже, чем и так пошатнувшееся настоящее. А вокруг царил сплошной беспорядок, дух разочарования и последствия пьянки. Будить Адама точно не стоило. Бессмысленно. Пусть проспится. Вряд ли бы сейчас Томми мог что-то сделать. К тому же его уже ждал Даниэль. Они подружились. Адам, как ни странно, не возражал, а Томми терялся в догадках ликовать ли от того, что любимый мужчина ему так безоговорочно доверяет, или злиться от того, что тот ничуточки не ревнует. Или, возможно, Адам радовался, что теперь в мире Томми появился кто-то кроме него самого, новый человек, приятель, с кем бы провести время и пообщаться. В конце концов, сам Адам на приёмах и баллах болтал без умолку практически с каждым, кто готов был его слушать. Так почему же он должен был быть против единственного нового друга для Томми? Даниель во многом разделял его мысли и чувства, проявлял настоящий интерес к его декламациям о продажности в оперных кругах и жалобам о том, как это влияло на настроение Адама. Он всегда был отзывчив, заботливо выслушивал, предлагал свои советы, и всегда оказывался рядом, когда бы Томми ни нуждался в дружеском плече. Вдруг найти кого-то, не поддавшегося чарам кастрата, кто был бы беспрестрастен и честен, кого бы интересовала музыка и он сам, как композитор, стало для Томми весомым облегчением. Конечно, он был бы несказанно счастлив поговорить с Айзеком, но Айзека давно не было рядом. Он женился на молодой девушке из Шотландии, и, будучи сиротой и не имея ничего, что бы задержало его в Милане, уехал на родину жены, чтобы та не покидала своих родителей. Томми не винил его. Он поступил бы также, но Адам ни разу не упоминал о своей семье и тем более о знакомстве с ними. Томми оправил комзол, взял перчатки, снял с вешалки пальто. Даниель пригласил его позавтракать, и, по правде говоря, он бы сейчас проглотил бездонную миску фетте бискотатэ. Адам по-прежнему спал на письменном столе и даже не чувствовал прикосновений. Совесть подсказывала, что оставлять его в таком состоянии было неправильно, но чем он мог сейчас помочь? Пусть Адаму это и не понравиться, но теперь у Томми тоже появились свои планы… Он надел пальто и вышел на улицу. **** - Непростая ночка выдалась? - Даниель сразу заметил невесёлый взгляд собеседника. Перед глазами Томми пронеслись неоднозначные и малоприятные события прошлого вечера, неоправданная грубость и образ пьяного Адама, вынуждающего его спать в их общей постели в одиночестве. Томми лишь нехотя кивнул и отправил в рот кусочек гренка. - Тебе следует запомнить, - твердил Даниель, - Адам всегда примо уомо практически весь вечер, именно к нему прикованы сотни глаз. А это большое психологическое давление, друг мой. Большие ожидания. Он старается их оправдать, не облажаться. Сможет ли? Кто знает? Звучит вполне правдоподобно. А если нет? Но он будет биться до конца, даже если в итоге это разрушит его самого. И тебя. - Меня? - Тебя, Томми, тебя, - повторил Даниель. – Он – есть вся твоя жизнь. Твоя вселенная вертится вокруг Адама, и я говорю это с должной долей уважения. Но что случается с ним, происходит и с тобой. Каким бы не оказалось его расположение духа, оно тут же становится и твоим тоже. Я часто такое наблюдал в парах, и вы не исключение. Надо признать, смысл в этих умозаключениях присутствовал. Томми и самому порой казалось, что в первую очередь он проживал жизнь Адама, а своя собственная отходила на второй план. - Ну… - Томми непроизвольно сглотнул, - он легко поддаётся переменам настроения... иногда он очень капризен и придирчив, - с таким утверждением Томми даже был согласен. – Но он вовсе не специально. Он ведь прирождённый актёр, превосходный певец, он сильная и обаятельная личность, и люди его обожают. Но да, его перепады настроения теперь стали сильнее, чем когда-либо. Он постоянно настороже, волнуется, переживает. - О чём? - Голос, - ответил Томми. - Он боится, что его голос пропадёт. Или появится кто-то, кто окажется лучше него, или, как прошлым вечером, публика неожиданно потеряет интерес к нему. Эти мысли совсем изводят его каждый божий день, и он постоянно на грани срыва. - Ясно, - Даниель вздохнул, - теперь понятно. А позволь тебе задать вопрос, - он как будто оживился и придвинулся поближе к столику. - Если вдруг что-то случится с его голосом, и он не сможет больше петь, что будешь делать ты? - Что ты имеешь в виду? – Томми опешил. – Что со мной может статься? - Чисто теоретически. Ну, вот, представь, - Даниель на секунду задумался, – голос Адама больше не такой кристально-чистый, или, скажем, он вообще утратил его, и карьере великого кастрата пришёл конец. Как, по-твоему, как повлияет этот факт на его настроение, м? Жить с ним, подозреваю, при любом раскладе станет отнюдь несладко. Если, вообще, возможно. А ты, мой друг, по-прежнему будешь писать музыку. Но, вот же незадача, уже для других оперных певцов. Понимаешь - Даниель замолк на секунду, а потом добавил: - Да он же возненавидит тебя. Потому что ты всё так же будешь вращаться в мире, таком желанном им, но к которому он больше принадлежать не будет. Томии исподлобья поглядел на приятеля, рьяно отмахиваясь от таких нелепых заявлений, от которых стало не по себе, и холодок пробежался между лопаток. - Нет, - в неверии закачал он головой, - он не возненавидит меня. Нет. Он бы не стал… такого быть не может. Такое не случится. Его голос в полном порядке. - А я и не говорю, что именно так всё и будет, - Даниель не стал настаивать, вскинув руки вверх в знак примирения. – Вовсе нет. Но ведь никогда не знаешь наверняка. И нет ничего плохого в том, чтобы продумывать свои действия наперёд. К тому же, Адам на этих развесёлых приёмах не так уж благочинно ведёт себя по отношению к тебе, он забывает о тебе, мало уделяет времени. Если он злится, то весь поток ярости выливается на тебя. Это нечестно с его стороны. Разве не так? Слова Даниеля огорошили Томми. Адам бы никогда не выплеснул на него весь свой гнев, даже если бы его карьеру вдруг постиг скорый и внезапный финал. Или? Опять же, останется ли Адам самим собой, если не сможет больше петь, оказавшись лишённым самой большой цели в жизни, оторванным от неё уже навсегда? Кем сможет стать Адам, если не певцом? - Милый мой, я не собирался тебя обидеть, прости, - Даниель виновато улыбнулся. – Правда. Я просто думал вслух, и должен был бы во время заткнуться. - Нет, нет, я ничуть не обижаюсь, - запротестовал Томми, - и даже не расстроен... Просто… я никогда не думал об Адаме в таком ключе. Вообще никогда. - Это я, наверное, слишком много думаю. – Даниель изо всех сил старался исправить ситуацию. - Не стоит обращать внимание на меня, Томми. Я уверен, голос Адама не утратит своё совершенство, и вы вдвоём будете жить долго и счастливо. Томми как можно непринуждённее улыбнулся другу, но у самого на душе кошки заскреблись. Даниель, специально или нет, но подкинул ему пищу для размышлений. Что, если Адам действительно закончит тем, что Томми станет для него врагом? Что же будет в таком случае и с самим Томми? Ведь Адам вряд ли захочет жить с тем, кто будет напоминать о блестящем прошлом и тусклом настоящем. Томми выпрямился за столом с явственным ощущением подкрадывающегося страха внутри и отодвинул от себя тарелку; есть что-то расхотелось, и еда показалась невкусной, и кофе горьким. - Послушай, я нисколько не хотел испортить тебе утро, - Даниель снова извинился. – Знаешь, давай, пошли отсюда. - Он быстро вскочил со стула и потянул за собой Томми. - Покажу тебе ту маленькую галерейку, о которой я говорил. Пойдём. У них иногда и поэтические чтения проходят и уйма всякой всячины Томми охотно кивнул, готовый забыть их разговор и никогда не вспоминать. Глупо, конечно, было предавать этим высказываниям Даниеля такое значение, и даже задумываться над ними, но теперь они явно будут изводить целый день. ***** Адам мерял шагами комнату, расхаживая из угла в угол, и нервно поглядывал в окна, что выходили на улицу. Сейчас его занимала только одна мысль: где Томми?Дома он отсутствовал - несомненно, проводил время с Даниелем. Да с кем бы он сейчас ни находился, его всё равно не было дома, и этот факт не давал покоя. Проснулся Адам, когда день уже перевалил за двенадцать, в полнейшей тишине. На дворе стояла осень, и в квартире заметно похолодало без зажжённого камина. Он, кряхтя от боли в затёкших ногах и суставах выкарабкался из кресла, в котором так и уснул прошлой ночью, да ещё и в неудобной позе, и накинул на плечи тёплый плед. Вчера он ужасно, просто непозволительно мерзко разговаривал с Томми, обидел его, того единственного, кто по-настоящему искренне любит его. Теперь Адам корил себя во всех смертных грехах. После такого он едва ли был достоин Томми, и если бы тот вдруг сбежал с этим своим новым дружком, Адам бы ни в чём не упрекнул его. В последнее время с Адамом было сложно ужиться, и он знал это. Слишком много неудач угнетали его, и, пожалуй, труднее всего приходилось Томми, который постоянно был рядом и, каким бы горестным ни оказался повод, всегда пытался подбодрить. Адам и сам осознавал, что на сей раз перегнул палку, но всё вышло случайно, непреднамеренно – не сумел остановиться пока не стало поздно - и сейчас чувствовал себя чудовищно виноватым. Томми с первых дней их совместной жизни был безмерно терпелив к нему и понимал с полуслова, но так продолжаться дальше не могло. Вчера ночью Адам впервые унизил его, и одного приглушённого терпким виски воспоминания об этом хватило, чтобы затряслись руки, и тошнота встала комом в горле. Да что, в конце концов, с ним происходит? Что же он, чёрт подери, творит? Помириться. Во что бы то ни стало, помириться сегодня же, по крайней мере, попробовать, и никому иному, как Адаму, предстояло сделать первый шаг. Он быстро оделся и с приподнятым настроем направился на рынок. Идея приготовить что-нибудь особое согревала душу, а от предвкушения вида приятно изумлённых любимых карих глаз даже закружилась голова. Это обязательно будет прекрасный ужин дома с красным вином и при свечах, только наедине, только для них двоих. И он непременно всё объяснит, выложит всё как на духу, поделится своими проблемами. Ведь он ни в коем разе никогда не помышлял игнорировать Томми, но преданность карьере отнимала большую часть времени и порядком выматывала каждый день, и… - Планируешь вкусненьким попотчевать своего блондина? – Адам мечтал о будущем вечере, попутно отвлекаясь на попытки сосредоточиться на лотках с овощами и фруктами, как рядом вдруг послышался голос, который напрочь испортил всё доселе хорошее настроение. - Что тебе надо? - Адам мельком окинул взглядом Микеля и продолжил разглядывать товар. - Я уже тебе говорил, но ты так и не ответил. Адам, не обращая внимания на назойливого знакомого, выбрал два самых лучших сладких перца, заплатил и двинулся дальше вдоль прилавков. Микель следовал по пятам, придерживаясь как можно ближе, плечо к плечу, будто они совершали покупки вместе. - Ну, в общем, - Микель не преминул воспользоваться моментом, когда Адам остановился возле стенда с томатами, - ты в курсе. Если не выберешь сам, я тебе помогу, - склонившись к самому уху, небрежно сказал он. - Ты не получишь ничего, - как можно более скучающим тоном произнёс Адам, но громкий смех Микеля в ответ заставил отшатнуться от него, как от прокажённого, от этого стало не по себе. - Ты так уверен? – он демонстративно подобрал отброшенный Адамом помидор, покрутил его в руке и сжал. Нежная красная кожица не лопнула, но запах усилился. – Знаешь, честно, если бы я стоял перед такой чертовски сложной дилеммой, – он понюхал спелый овощ, едва ли не со стоном наслаждения, всем своим видом демонстрируя, как восторгается аппетитным ароматом, - то однозначно предпочёл бы оставить Томми себе. Внешне оставаясь по-прежнему спокойным, в душе Адам негодовал. Он с трудом обуздал своё раздражение и отвращение к этому человеку, чтобы не превратить ни в чём не повинный помидор в руке в сгустки мясистой мякоти, в порыве неприязни раздавив его в кроваво-алую кашицу. - Как ты узнал его имя? – Адам всё ещё был предельно сдержан. Микель бросил беглый взгляд на руку Адама и тут же процедил сквозь зубы: - Приятного вечера. - Он кокетливо вернул свой помидор на прилавок, аккуратно поместил его на самый верх овощной пирамиды, словно вишенку на торт добавил, развернулся и быстрым шагом стал удаляться, так и не ответив на вопрос, и начисто лишая Адама спокойствия. Адам всё ещё нервничал, когда вернулся домой, но сумел взять себя в руки и в ожидании Томми всё-таки заняться ужином. Однако тревога не покидала, угрозы Микеля отдавались звоном в ушах и напрочь блокировали любые другие мысли. Томми мог принадлежать только ему и принадлежал. Адам верил, нет, он знал, что он никогда не ушёл бы к такому, как Микель. Да и вообще, Томми не оставит его. Ведь так же? И даже после такого поведения Адама по отношению к нему? Микель умел красиво говорить, знал, как привлечь к себе, но Томми всё поймёт, он сообразит, он не поддастся… Да, конечно же да, Томми только его. Микелю не подвластно его забрать. *** Дверь неслышно отворилась, и вошёл Томми. - Прости, - он сразу заметил Адама, одиноко стоящего в дальнем углу, и с порога тепло улыбнулся ему. – Не собирался так задерживаться. Мы пошли перекусить, а потом в тот маленький арт-магазинчик, а потом Даниэлю надо было куда-то бежать, а мне не хотелось идти домой… - пройдя в гостиную, Томми кинул перчатки на комод. - На набережной так хорошо, свежо, и я прогулялся немного возле канала… – на ходу в спальню он снял пальто и повесил его на спинку кресла возле камина. – Мм, ты что-то готовил? – Он повёл носом в сторону кухни. – Пахнет восхитительно. Адам двигался следом и, остановившись в дверном проёме, как хищник, непрестанно наблюдал за каждым перемещением блондина по комнате. Как Томми отодвинул стул и присел, чтобы разуться, как нагнулся, чтобы ослабить пряжки, и немного растрёпанная ветром чёлка упала на лицо, как привстал и, искоса поглядывая на Адама, заложил за ухо отросшие пряди. Адам молчал, ни на секунду не отрываясь от него, не шевелился и даже не моргал. Такой пристальный взор вызывал не только неловкость, но и учащенное дыхание и волнительное ожидание. Каждой клеточкой своего организма Томми чувствовал пронизывающие его насквозь лучи цвета небесной лазури. - Что-то не так? – он немного сморщил нос и прищурился. Адам покачал головой. Жадный взгляд скользнул от кончиков пальцев на ногах до светлой чёлки и застыл. - Разденься, - Адам напористо смотрел прямо в глаза. Томми явно не понимал, что происходит, но, помедлив секунд-другую, начал послушно расстёгивать пуговицы. Адам одобрительно кивнул. - Продолжай. - Мы будем есть голыми, что ли? – хихикнув себе под нос, спросил Томми. Адам не отозвался. Томми пожал плечами, и не дожидаясь ответа, стянул камзол и рубашку и принялся за брюки. Адам по-прежнему наблюдал, ощущая, как кровь хлынула вниз, как стало тесно в паху и жарко в груди. Изящные черты лица, тонкие руки, гибкий стан… Пальцы свело, так хотелось трогать, ласкать и нежить, но Адам ждал. И лишь когда Томми стоял перед ним абсолютно обнажённым во всей своей естественной прелести, он дал себе волю. Да, и это тело, и эта душа без остатка, целиком принадлежали ему, и единственно ему, и пусть только кто-то посмеет у него, Адама, это сокровище отнять. - Ляг на кровать. – Его голос хрипел и дрожал. Адаму пришлось посильнее закусить нижнюю губу, чтобы утихомирить порыв. Такое полное повиновение вздымало в нём бурлящую волну совершенно необузданной нежности. Томми никогда не мог устоять перед ним, всегда страстно отзывался на его любое желание. И Адам желал. Не отводя от Томми глаз, он открыл ящик стола, наощупь вытянул бутылёк с маслом и, на ходу бросив его на подушки, в три счёта разделся и забрался на постель к ногам блондина. Томми зрительно следил за ним, за каждым его жестом, за каждым его шагом, но не проронил ни звука, а лишь тихонько вскрикнул, когда собственные лодыжки оказались выше головы. Адам подхватил его за ноги и развёл их в стороны, упиваясь его податливостью, любуясь румяными от вспыхнувшего желания щеками и беззащитной красотой Томми. Его Томми. Томми, который с самого начала был не таким, как все, необыкновенным. Никто никогда в этом мире не заставлял Адама так сходить с ума. Сердце будто подпрыгивало в груди, переворачивало в нём всё вверх дном, бешенно стучало, оглушая и мощным эхом отдаваясь где-то в животе. Он провёл руками по внутренней стороне бёдер Томми, прислушиваясь, как от малейших прикосновений меняется его дыхание; как оно становится глубже и чаще, если приласкать яички, как оно тяжелеет и окрашивается томными нотками, если тронуть губами головку, как наполняется хриплыми вздохами и выдохами, если вобрать ствол целиком. Томми нетерпеливо заёрзал и подался вперёд, раздвигая ноги шире, полностью открываясь и настойчиво подставляясь пахом под касания и ласки. Адам упивался волшебным чувством, когда в сомкнутой ладони набухала и твердела плоть блондина, когда пальцы скользили по влажной коже, обрисовывая каждую венку и разглаживая каждую складочку, как протиснулись внутрь, как толкались все глубже и глубже, намеренно задевая самые чувствительные места. Собственное возбуждение зашкаливало, вынуждая самого дышать через раз. Остатками затуманенного разума он понимал, что находилось в его руках, кем и чем он всецело владел – Томми, самое прекрасное создание на земле, самый ценный человек в его жизни, и Адам любил его безгранично. Скользко, жарко, тесно. Проникнуть одним длинным плавным движением и войти на всю длину. Невыносимо. Нестерпимо. Уже почти невмоготу. Адам чувствовал, как росло невероятное напряжение, как неистово пульсировал горячий комок внутри, готовый взорваться в любую секунду. Он замер. Всё не могло закончиться так скоро. О том, какого труда ему это стоило, говорили его мученически запрокинутая голова и закрытые глаза. Отдышаться. Расслабиться. И медленно, неумолимо, теперь без передышки балансировать на грани. Он смотрел прямо на Томми, когда первый раз задел простату, смотрел, как со стоном, хватая воздух, распахнулись его губы, как кофейные глаза покрылись поволокой, и затуманился взор. Он взял в ладони его лицо, осыпая ненасытными поцелуями каждый сантиметр кожи, скулы, непокорный подбородок, лоб и веки, вздёрнутый нос и уголки губ, ритмично двигаясь, вбиваясь в горячую глубину, вырывая крики и всхлипы, заставляя извиваться под собой, выгибать шею и отрывисто выдыхать в рот. Адам готов был часами созерцать такого Томми, безудержно красивого, беспредельно свободного, но душой и телом утопающего в нём, безвозвратно погрязшего в его ласках и его руках. Только он мог доводить Томми до изнеможения. Только ему было позволено. Его Томми. ЕГО. - Кто сейчас в тебе, Томми? – всё ещё удерживая голову он в ладонях, Адам широко лизнул вдоль линии подбородка, кончиком языка касаясь ямочки за мочкой уха, и шепнул в самую ушную раковину: - Скажи. Томми лишь жалобно проскулил, едва не захлебнувшись от переизбытка одновременных остроты и сладости. - Кто ведёт тебя на вершину блаженства, детка? С охрипшим вскриком и именем Адама на губах Томми резко дёрнулся вверх, ближе к Адаму, теснее, до потери сознания вдавливаясь в него, заставляя чувствовать свой бешенный пульс, видеть, как трепещут в оргазме ресницы, ощущать, как всё его тело кинуло в дрожь, затрясло, и как до предела напряглись мышцы, туго сжимаясь и часто сокращаясь вокруг. Адам до боли в пальцах вцепился в плечи Томми, чувствуя, как выплеснулась горячая струя, лбом на секунду приник ко лбу и с протяжным стоном рухнул на скомканную простынь. Сердце всё ещё грохотало в грудной клетке, перед глазами всё плыло. Даже пошелохнуться не было сил. Не осталось. Невозможно было. Разве что поцеловать взмокшую светлую макушку да кое-как улечься на разбросанных подушках, подтянуть к себе поближе обмякшего, как тряпичная кукла, и согласного на всё Томми, устроив его поудобнее на своей груди, блаженно улыбаться, а потом дремать в обнимку и до полудня лениво валяться в постели, целоваться до одури, как в юности, и прижиматься друг к другу. И плевать, что ужин сгорел и пахнет отвратительно, и желудок урчит. Этот момент вдвоём стоит целого мира.