Которая служба нужнее, та и честнее.
пословица
«Беспокойная служба у унтера Ульяшина. Беспокойная и ответственная. На ногах, или за столом в участке, всё время соображай, да рассчитывай, да будь начеку. Бывало, рухнешь на койку раздеться не успевши, но и спишь вполглаза – в любой момент могут вызвать на задержание, в погоню, или в охрану высокого лица, или слежку организовать. И за подчинёнными городовыми тоже ему приглядывать. Если нетрезвый на службу придёт, или, не дай бог, мзду будет собирать, да если даже просто небрит окажется – за всё перед начальством отвечать Ульяшину. А начальство строгое. Штольман даром что бранных слов не употребляет, и на подчинённых ни разу руки не поднял, но, как посмотрит пристально холодным своим рыбьим глазом, чёрт столичный… Уж право, лучше бы в морду дал! Но не за страх служит Ульяшин, а за совесть, и из любви и восхищения. Ведь скажет если Яков Платоныч: «Ульяшин, лезь в огонь!», ни секунды не думая залезет хоть бы и сгорит. В том то и дело, что не скажет. Ни разу не было, чтобы против лиходея с ружьём, с ножом ли, с топором, посылал Штольман городовых, а сам сзади хоронился. Всегда - первым бросался с револьвером своим, а чаще - вообще с одной тростью. И не от безрассудства или неопытности. Ему ведь, не раз уже доставалось; и шрамы имеются, и с начальством там в Петербурге не заладилось у него, потому что он – истинно боевой офицер по духу, хоть и не в армии. Вот она в чём – дворянская честь, перед которой и шапку поломать, и в землю поклониться - не за труд, а – почёт!» В голове у Ульяшина мысли, бывало, витали самые возвышенные, и Штольман превращался в них чуть ли не в генералиссимуса Суворова. Но вслух, даже выпивши, никогда он их не произносил, а только «старался», да «усердствовал». Старания надобны были как никогда в это время. Потому как в Зареченске – ярмарка. Большая ярмарка на макушке лета. Сотни крестьянских возов и телег с окрестных деревень тянутся через Затонск к мосту в Зареченск. Подвозят купцы товар и по Затони на лодках и баржах, и пароходы иногда у пристани останавливаются. Со станции железной дороги двигаются своим ходом коробейники. А за ними и нищие, и юродивые, и другие попрошайки. И конечно мазурики всех мастей; карманники, каталы, заломщики. Бывало и налётчики склады и обозы грабили. Хоть и в Зареченске они кормятся по преимуществу, но и Затонску достаётся. Хуже всего по вечерам, когда торговый люд разъезжается. Как ведь у нас принято? Если распродался купец с прибылью, заключил сделку удачно – идёт в кабак праздновать; остался с убытком, обмишурили ненароком, тут сам бог велел в кабак - утешаться. Ямщики с таких «утешенных» завсегда деньги вперёд берут. Довезя до адреса, если не сможет растолкать, так и свалит на обочину, и за другим седоком. В пору ярмарки день год кормит. А городовые их собирают потом, как груши, в управление тащат. Нет бы, оставить на месте проспаться, не зима, не замёрзнут. Но Трегубов не позволяет; непорядок, и нищие их совсем разденут. А ещё иной мужик пьяный дрыхнет в телеге вожжи бросив, лошадь сама везёт. А другой, ухарь, во весь опор на тройке его обогнать норовит. Не рассчитает, и сцепятся они колёсами, хорошо если живы останутся. А со всех сторон другие коляски, повозки напирают. Толкотня, ругань, лошади постромки рвут. И драка, куда без неё! А кому со всем этим разбираться? Понятно кому. И в это утро надо было вчерашний «улов» разгрести. В клетке вповалку храпел пёстрый люд. Кто с синяком, кто без шапки, а кто и без сапог. Задержаны по большей части за драку. Каждого надо было растолкать, личность выяснить, штраф оформить, да и выдворить. Но вдвоём с Еремеевым они быстро управились с пятью. Остался один мужичок осоловелый с капустой в бороде. Он то дремал всхрапывая, то ныл: «Барин, дай поправиться». Ещё чего, им на опохмел подносить! За стакан воды будь счастлив. Сейчас водички выпьет, прочухается, всё что надо скажет. После можно будет передохнуть со стаканом чая. - Еремеев, воды принеси. В баке кончилась. Еремеев метнулся в сенцы, где стояли вёдра, но вернулся без воды, а с девчонкой. Девка совсем деревенская: курносая, конопатая, в лаптях и в ситцевом платочке, в руках туесок в беленьком узелке. Вошла, икону глазами поискала, стала креститься и поклоны бить. - Эй, девулька, - окликнул её Ульяшин, - церковь дальше по улице. Ты туда зашла-то? Девчонка зыркнула из-под платка строго: - Здравствуйте. В управу я зашла, знаю. А тебе чем крест помешал? - Ты мне не тыкай, я при исполнении, - Ульяшин опешил даже. Бойкая девулька, хоть и деревенская. - Извиняйте, господин урядник. - Зачем пожаловала? - Штоля ищу. Братик пропа-ал.., - девчонка явно собралась зареветь. - Стой, не реви. Так тебе Штольмана или братика? - Штоля, что бы братика нашёл. - Откуда господина Штольмана знаешь? - Так про него все только и говорят, что иголку в сене найдёт, только бы взялся; ямщики говорят и приказчики. Я в трактире по базарным дням с посудой помогаю, а сейчас ярмарка так и каждый день; много всякого слышу, думают я не понимаю, а мы Пескарёвы понятливые... - Стой, не части. Какой такой трактир? - А у моста. Большой трактир, чистый, Исмаилыч – трактирщик… - Ладно. Кто там у тебя пропал? - А это, Штоли-ман где? - Так прямо к его высокоблагородию и пустим тебя. Нету его. Всё равно записать всё сначала надо, там посмотрим. Зовут как? - Мине? - Брата твоего. - Стёпа! Умненький, грамотный; и прошение написать, и «Ведомости» в трактире читает, да с выражением; ему конечно пирогами, да леденцами, но и копеечкой бывает, а он завсегда делится… - Стой, не части. Значит грамотный, в церковную школу ходит? - Нет у нас школы, и церквы нету. Читальня есть, и Евдокия Васильевна там грамоте учит всех прямо так, и мужиков, и баб если хотят, и меня учила, да у меня не пошло, и маманя сказала: «девке незачем. По дому хозяевать надо». - Стой, опять зачастила. По делу давай. Лет сколько? - Мине? - Брату твоему. - А, десятый пошёл. А так говорит, что и мужики заслухиваются… - Ульяшин, Яков Платоныч здесь? – это в управление влетел Коробейников. - Никак нет, ваше благородие, - вытянулся урядник, - не приходили ещё. Антон Андреевич посмотрел на часы, вздохнул разочарованно; шёл десятый час. Последнее время Штольман утратил былую аккуратность, бывало, только к обеду приходил, не то что раньше. Раздосадованный неблаговидным поведением начальника, Коробейников кинулся на Ульяшина: - А ты на посту с роднёй лясы точишь? - Никак нет, ваше благородие. Заявление принимаю о пропаже ребёнка. - А это что? Взятки берёшь? – и указал на аккуратно среди бумаг пристроенный туесок в белом платочке. - А это мёд наш, богимовский, - девчонка встряла, Ульяшин рта не успел открыть, - вкусный и от хворей всяких, и сон навевает, потому как с дурман травы, у нас такие травы, что профессор с Петербурху приезжал, с интересом… - Стоп. Как звать? – перебил Коробейников. - Мине? - А кого ж? - Марфуша я. Ямщика Семёна Пескарёва дочь. Господин начальник, вы братика найдите, третий день нету, мы всей деревней искали, и барский дом тоже, и всем ямщикам я сказала, никто не видел не слыхал, а Стёпушку любят у нас… - Так. Помолчи, Марфа. А ты, Ульяшин, принимаешь заявление, так давай по форме, как положено. Что за беседы вокруг да около. Я прослежу, – рядом сел и книжицу свою достал. Что ж, разве Ульяшин формы не знает? Взял чистый лист бумаги и начал по новой вопросы задавать. Как зовут, кто родители, где живёт, сколько лет, рост, цвет волос и прочее. Когда спросил про цвет глаз, Марфуша замялась, а потом выпалила: «разные у него глаза. Один карий, другой зелёный,» и потупилась. «Вот глупая, думает это уродство. А это хорошо в нашем деле; примета особая, да такая, что не спрячешь». Марфуша отвечала толково, но, пока Ульяшин записывал, успевала наговорить ещё на три короба. И про деревню свою Богимовку, - «что аккурат посередине между двумя городами стоит, и потому все мужики в ней – ямщики,» - и про соседа Акима, у которого самая быстрая тройка в уезде, и про то, что у мамани её - ещё пятеро, а в город по надобности всегда она, Марфутка ездит с ямщиками, и про похороны старого барина - «анмирал, что на кораблях за Архангельск ходил,» - и что тот барин учредил в их деревеньке - «полтора десятка дворов всего,» - читальню и больничку, и про «агроменный» барский дом пустой сейчас, и про красавицу-барышню, что молодой умерла в одночасье, - «и с тех пор в лунные ночи на старую мельницу ходит, вот те крест!» Журчит её говорок, как ручеёк. Ульяшин записал, дал Марфуше перо - крестик поставить вместо подписи, Антон Андреевич тоже что-то записывал в свою книжку, Еремеев воды принёс и окошко отворил. Пахнул в приёмную свежий воздух с зелёным запахом, птичек слышно стало. Вот, самое время чаю учредить с глашиным пирогом… Но не тут-то было!