У двери в приёмную завозилось, загромыхало, и разнеслась такая мужицкая брань с переборами, что Еремеев крякнул, Коробейников порозовел, а Ульяшин с беспокойством глянул на Марфу. Но та – ничего, зыркает из-под платка с любопытством, небось и не такое в своём трактире слышала.
В сопровождении криков в контору ввалились потные городовые еле удерживая драчунов; молодой красавец, вырываясь и не переставая ругаться, всё норовил достать тростью Ребушинского, потрёпанного и красного, с уже наливающимся фингалом. Ребушинский прикрываясь портфелем наскакивал в ответ, выкрикивая реплики типа «сатрап», «аморальная личность», «выкормыш акульего капитализма!» Но, по сравнению с речью его противника всё это звучало даже интеллигентно.
— Вот, посреди площади сцепились, угомонить не можем, — доложил пожилой городовой Терентьич, утаскивая редактора в другой конец комнаты. В этот момент красавец, двинув державшего его Евграшина локтем под дых, достал-таки Ребушинского тростью по шее, и тот обмяк на руки городовому, пискнув: «Врача мне». Тут уж Коробейников ухватил задиру за лацканы и просто вдавил в кресло возле стола, а Ульяшин ещё за плечи придержал.
Следователь сел напротив, сразу представился официально, на себя внимание переключил. Быстро рассмотрел, оценивая:
«Молод, лет двадцати, над губой лёгкий пушок только. Лицо породистое, с румянцем. Золотистые волосы заметно вьются, хоть и пострижен коротко, притом брови и глаза тёмные. Высок, широкоплеч. Добрый молодец по всем статьям, зазноба барышням. Костюм сидит так небрежно-естественно, сразу видно – европейский. Для дворянина слишком уж искренен. Значит – потомственный купец с образованием».
- Как величать вас прикажете? –начал Антон Андреевич вежливо.
- Андрей Степанович Яковлев, - буркнул тот.
- И Вы Степану Игнатьевичу …
- Ну да, сын, - скривился, как от кислого, трость из руки в руку перекладывает, будто мешает она ему. Коробейников сочувственно брови поднял: «Понятное раздражение. Всякий норовит молодого человека с папенькой сравнивать. И говорят небось: «похож – непохож…» Не остыл он ещё, надо отвлечь».
– К нам сразу из-за границы?
– Две недели как.
– И где были?
– В Венеции. Шёлковое дело изучал.
– Как там Венеция?
– Воняет.
Ну не до светских бесед ему сейчас.
– Что же Вы, Андрей Степанович, и за границей бывали, и в столице учились, а дерётесь тут как извозчик.
– Ну, что я ещё могу сделать с ним?! Поймите, сейчас в коммерческом деле репутация – это главное! Вот вы почитайте, ни одного слова правды. А уже слухи такие, что у батюшки акции падают. Я не знаю, как в глаза ему посмотрю. Отец мне капитал выделил своё дело налаживать. Я материалы закупил, о кредитах договорился, самое важное время сейчас! А тут на тебе! Вкладчики уже отказываются. Он же меня разорил своей статьёй. Не говоря уж, что обидно…
И Андрей Степанович шлёпнул на стол сильно потрёпанный «Затонский телеграф». «Небось, не раз по мордасам редактора этой газетой прошёлся», - подумал Коробейников, а вслух продолжил:
– Как что делать? Подайте в суд, как цивилизованный человек. Заявление прокурору о клевете, подрывающей репутацию.
– А толку? Слухи не овцы, в хлев не загонишь. И доказать ничего невозможно.
В этот момент из другого угла приёмной донеслось: «Разбойник! По тебе тюрьма плачет!» - это Ребушинский прочухался под опекой Терентьича.
– А по тебе оглобля плачет, мокрица печатная! – Андрей Степаныч опять вскинулся.
– Угомонитесь! –сказал Коробейников строго. И тот сел послушно, а у самого чуть не слёзы в глазах.
– Где ж вы так ругаться выучились? – спросил Антон Андреевич укоризненно.
– А в обозах. Меня отец с пятнадцати лет к делу приучал. Каждое лето с товаром ходил, в Москву, и в Баку, и до Астрахани с баржами. Много всякого было.
– Серьёзное воспитание.
И Коробейников со вздохом взял в руки газету:
– Ну-с, посмотрим, что тут сотворил наш Зоил затонский.
Как всегда внезапно, вошёл полицмейстер оглядеть подведомственные владения недреманным оком своим. Как только «око» узрело молодого Яковлева, тут же ринулось к нему, и взяло под локоток, и за плечико: «Андрей Степанович, голубчик, что случилось? Пожалуйте ко мне. Разберёмся. Как здоровье батюшки?»
Коробейников стал карандашиком делать пометки в газете.«Как это доказать невозможно? Нет невозможного для полиции! Факты - вот они, у меня в руках. А во-он там и подозреваемый налицо».
Антон Андреевич угрожающе двинулся к столу, где сидел редактор, прижимавший к скуле медный пятак выданный сердобольным Терентьичем. Подошёл вплотную, паузу выдержал и заговорил спокойно ровным голосом, прямо как Штольман:
- Николай Васильевич – мудрый человек (пауза), далеко вперёд смотрит (пауза). Не нужны ему, как и всем нам, нераскрытые дела (пауза). И поэтому (пауза), он сейчас уговаривает Андрея Яковлева, подать официальное заявление в суд, на вашу газетёнку. Что бы именно мы, Управление полиции Затонска занимались этим делом, - тут следователь понизил голос почти до шёпота, - мы, а не отец пострадавшего. Потому как у Степана Игнатьевича Яковлева - свои методы. Уж вы-то, журналист, должны знать. В один день исчезнет вся ваша редакция вместе с вами так, будто и не было. И никакой надворный советник концов не найдёт (очень многозначительная пауза).
– Вы меня запугать хотите? Не выйдет. Правда на моей стороне! Я готов и пострадать ради блага общественности! - Алексей Егорович был самоуверен на удивление.
– Извольте, дело ваше. Только вот, вся ли правда? А то ведь, полуправда – уже ложь, клевета в данном случае.
– Я за каждое слово отвечаю.
– Вот и ответьте мне; «приобрёл роскошный особняк в центре города» - это по какому адресу, сколько этажей, комнат?
– На Фабричной улице, а этажей – какая разница?
– Насколько я знаю, там на Фабричной или бараки, или домики в три окна, и центром её можно назвать только если весь уезд за город принять. А эта фотокарточка, где Яковлев с дамой из экипажа выходит, якобы - парижской певицей, его содержанкой, где и когда снята была?
– По почте пришла сопровождённая письмом, анонимно.
– Покажите. Или вы сами его написали?
– Вот! – Алексей Егорович достал конверт из портфеля торжествующе, - в руки не дам.
– И не надо.
«Штемпель затонский, позавчера до двенадцати отправлено. Перо бумагу царапает, чернила жидкие. Прямо на почте и написано, только там такие. Конверт стандартный там же куплен. Почерк… вон какой крупный, не редакторский».
– Евграшин, на почту быстро! Узнать кто там позавчера письма писал утром с девяти до двенадцати. Туда – сюда, мухой!
И, опять, к Алексею Егоровичу, ласково так:
– А позвольте узнать, вот тут, о проигрыше на бильярде в пятьдесят тысяч, и вот тут, о дебошах у Мадам в заведении, и о займе у Цванмихера под проценты (кошмар, какие проценты!) кто вам рассказал?
– Помилуйте, да это все говорят!
– Вот и напишите про всех, - и бумагу ему подвинул.
Ребушинский заподозрил что-то, замкнулся, портфель к пузу прижал. Антон Андреевич совсем задушевно ему:
– За правду необязательно страдать, можно и побороться. Пусть будут свидетели для суда.
Всё-таки взялся Алексей Егорович за перо. Коробейников через плечо ему смотрит, Ульяшина взглядом подзывает:
– Собери-ка мне городовых и посыльных найди.
Листок исписанный у Ребушинского вытягивает;
– А вы пишите дальше, Алексей Егорович, пишите.
Прочитал, подумал…И понеслось!
– Терентьич, к Цванмихеру – какой у него Яковлев заём брал выясни и с подробностями. А приказчика его – ко мне! Евграшин, где пропадал? В бильярдную теперь. Когда про Яковлевские проигрыши слух пошёл, кто сказал, от кого слыхал, вот возьми по списку проверь. Еремеев, в гостинице буфетчика опросить, кто ему про дебош у Мадам донёс, и сбитенщика с рынка приволоки сюда заодно. Какая пролётка, тут дворами пять шагов, мухой!
По приёмной ходит энергично, взмахом руки отсылает и городовых («мухой, туда-обратно!»), и мальчишек-посыльных, что прибегают с записками, тут же отправляет снова, и задержанных допрашивает не присаживаясь, и просматривает донесения, что отдают ему полицейские, действительно замелькавшие в управлении, как мухи.
Трегубов вышел проводить Яковлева до дверей, бровь приподнял, ничего не сказал; и так видно – работают люди.
Бегают взмокшие городовые, мелькают вихрастые мальчишки и увеличивается в руках у Коробейникова стопка донесений и протоколов. Он её перекладывает-пересматривает, глазом сверкает, пометки делает.
Ульяшин только диву даётся: «Ну, Наполеон, истинно – Наполеон!».
Ну вот и заулыбался Антон Андреевич довольно, что-то увидел в своих бумагах, и присел уже, и за чаем потянулся. Но тут влетел запыхавшийся городовой и с порога:
– На фабрике волнения! Рабочие во дворе собрались, толкуют: «Сын хозяина капитал в бильярд просадил, фабрику продавать будут, или работников увольнять».
«На фабрике волнения» - всем полицмейстерам России такое снится в страшных снах.
Все замерли, только Ребушинский пером заскрипел.
А Николай Васильевич переметнулся в лице и, как стоял, так и сел на подставленный стул, бессильно замерев. Какие ужасающие картины поплыли перед его потускневшим взором сейчас?
«Вот тёмная масса рабочих с агрессивно-мрачными лицами движется по улицам Затонска, кумачовые лозунги предвещают кровавые жертвы. Вот казаки с нагайками врезаются в эту толпу, их лошади топчут живые тела. Вереница гробов на кладбище. Женщины смотрят на него, Трегубова, с осуждением. Улицы пустеют. Ужас парализует его чудесный город!
А начальство! Брезгливо-холодный укор обер-полицмейстера, суровые допросы; «Как допустил? Почему не пресёк в зародыше? Как мог так обмануть высочайшее доверие?! Предательство! Кто виноват?»
– Ты… твоя…- полицмейстер медленно пошёл к Ребушинскому, страшный в безмерном гневе своём, - Видите, что вы наделали своей статейкой! Провокация! Бунт!! - он сжал кулаки так, будто уже хрустели в них позвонки журналиста, - я не позволю, парижские коммуны тут, понимаешь ли, в Затонске!
Но Ребушинский, вдруг, выпрямился гордо, взглянул трагически прямо в глаза полковнику и возопил витийственно:
– Свободную прессу не задушить! Не я, так другие встанут на страже правды незамутнённой лестью и страхом! – он потрясал портфелем, как знаменем, - честное слово колоколом грянет…
– Молча-аать!! – Трегубов рявкнул так, что замолчали все, и в хрустальной тишине чётко прозвучал голос Штольмана:
– Что тут у вас происходит?
***
– Яков Платонович, как вовремя, придётся Вам на фабрику… - но гнев отнял у полицмейстера все силы, он опустился на стул, не в состоянии слова произнести.
– Беспорядки на фабрике Яковлева-старшего, - Коробейников пришёл ему на помощь.
– Есть ещё младший?
– Так точно. Андрей Степанович Яковлев недавно приехал из Италии. Именно против него направлена статья, вызвавшая волнения среди рабочих. Но я уже разобрался. Слухи явно распространялись намеренно, имеют один источник, – Коробейников взялся за свои бумаги, — многие свидетели упоминают человека, сообщавшего о «безобразиях молодого купца»: «видавший виды господин в чёрном сюртуке», «выпивоха в помятой чёрной шляпе». И вот - «человек неопределённого возраста, потрёпанный, рассказывал пикантные подробности», – показания буфетчика, и ещё в нескольких местах. Я всё отметил.
— Давайте, я посмотрю. Помогите Николаю Васильевичу, на нём лица нет. Яковлеву о беспорядках сообщили?
— Так точно, — отозвался городовой от дверей, — сразу же. Обещали приехать.
— Он со своими рабочими договорится лучше нас. Отправьте туда одного городового потолковее на всякий случай.
— А это что? — Штольман просматривал заявление от Марфуши.
– Мальчик пропал. Сестра его приходила. Ульяшин, где Марфа Пескарёва?
– Ваше благородие, отправил я её, как только эти драчуны прибыли. Но они с ямщиком сюда зайдут ещё, перед отъездом.
– Что ж родители не обеспокоились? – спросил Штольман.
– Так, Семён Пескарёв в пути до Москвы с обозом, а мать дома с другими детьми.
– Вы подозреваете убийство?
– Помилуйте, нет конечно.
– Откуда такая уверенность? Мальчика уже три дня нет.
– Так ведь, был бы мёртв, - Коробейников запнулся, но договорил всё-таки, - Анна Викторовна зашла бы…
– Ничего не скажешь, весомый аргумент. Над делом Яковлева я подумаю, а Вы займитесь поиском. Интересно; разные глаза у мальчика. Вы с доктором Милцем поговорите об этом.
И скрылся в кабинете.
«Какой-то он рассеянный сегодня, - подумал Антон Андреевич, - при чём тут доктор».
Только закрылась дверь за ним, Марфушины лапоточки застучали в приёмной, за ней рослый ямщик вдвинулся, шапку мнёт в руках.
– А Штоли-ман пришёл?
– Господин надворный советник занят сейчас, – Коробейников прямо у входа в кабинет её перехватил, – я утром приеду в Богимовку твоего братишку искать. А ты, Марфа Семёновна, до завтра подумай и вспомни хорошенько: кто чужой появлялся в деревне перед исчезновением Стёпы. И среди Стёпиных вещей посмотри, нет ли чего необычного, чего раньше не было. Поняла?
Та покивала серьёзно, а сама всё на дверь в кабинет зыркает.
Следователь и к ямщику обратился:
– Ты, Аким? Сосед Пескарёвых? Скажи, Аким, не мог Стёпа со знакомым ямщиком в другой город уехать, или отправиться отца догонять?
– Если со знакомым, так он другому знакомому скажет, а тот уж довезёт до нас известие-то. Ямщики, мы все друг друга знаем, а к незнакомому Стёпа не пойдёт, зачем ему, если только обманом увезут. Разве вот, в Зареченск цирк приехал, для мальчишек приманка.
– Какой цирк?
– Ча.. чёрт… «чан на рельсах» какой-то.
Заливистый хохот взорвался в ответ на эти слова. Нет, полицейские так не смеются. В дверях держался за живот Пётр Иванович Миронов, хохотал искренне и счастливо:
– Надо же «чан на рельсах»! Расскажу не поверят. Это Чан-ти-релли, цирк Чантирелли! Господа, это же потрясающий цирк, он по всей Европе… Как же он в Затонске оказался? Да, пока не забыл, Виктор Иванович просил дело у вас забрать, о наследстве. И давно они здесь? Почему я афиш не видел? – Миронов наседал на ямщика.
Тот смутился:
– Вы не думайте, барин, я грамотный. Только имя какое-то уж очень мудрёное. А цирк в Зареченске на пустыре за оврагом встал.
Едва дослушав, Миронов не глядя ухватил протянутую ему папку и почти вприпрыжку побежал к дверям восклицая: - Цирк Чантирелли! – Сообразив, как он выглядит со стороны, остановился, сделал серьёзное лицо и произнёс со значением, - удостоверяю, пятнадцать лет назад это был лучший цирк во всей Европе.
Но выйдя за дверь он опять побежал пританцовывая.
– Антон Андреевич, зайдите, - Штольман приоткрыл дверь кабинета.
– Это што-ли Штоли-ман? – Марфуша спросила шёпотом.
– Он самый, - ответил Ульяшин.
– У-у, строгий, - вздохнула, - и грустный.
***
В кабинете Коробейников увидел свои бумаги разложенными на всех столах.
– Вы эти сведения за день собрали? – спросил Штольман.
– За три часа.
– Отличная работа. Доказать факт клеветы отследив источник слухов считается невозможным, но вам удалось.
– Город маленький, Яков Платонович.
Антон Андреевич скромничал, но ему было лестно.
– А что Ребушинский? – Штольман спросил с улыбкой.
– Помогает следствию.
– Получается, редактор стал невольным орудием клеветника?
– Но не злоумышленником в данном случае.
– Что удивительно.
– Дело можно считать законченным. Осталось только этого в мятой шляпе поймать. Описание внешности из показаний складывается вполне.
– К сожалению, есть вероятность, что это только начало дела. Подумайте, каков мотив всей этой шумихи?
– Месть завистника? Или пакость конкурента?
– Что же это за конкурент, который осмеливается порочить старшего сына самого Степана Яковлева? Почему именно сына? Почему – сейчас? За персонажем в шляпе стоит какая-то более серьёзная фигура. И она кажется мне знакомой. Несколько лет назад в столицах прошла волна скандальных дел: шантаж, мошенничество, поддельные письма, векселя. Сопровождались невероятными слухами, которые сбивали с толку и пострадавших и полицию. Были замешаны сомнительные личности, похожие на нашего "Шляпу". Вот, – Яков Платонович указал на протокол допроса сапожника, – «Чёрный костюм, ботинки, шитые из дорогой кожи, но сильно ношеные и нечищеные». Этот человек знавал лучшие времена, и всё сделает, чтобы их вернуть. Так вот, Путилин полагал, что за всеми делами стоял один неуловимый организатор. Условно назвал его "Призраком". Пострадало несколько громких фамилий, потеряв очень крупные суммы.
– Думаете, это тот Призрак?
– Предположение. Фактов мало.
– Степана Игнатьевича нужно предупредить?
– Завтра я поговорю с ним, но к этому подготовиться надо. Соберите мне все дела, в которых хотя бы упоминается имя Яковлева старшего, и ещё в газетах посмотрите. Я сейчас на телеграф, воспользуюсь старыми связями.
***
Архивно-бумажную работу Коробейников конечно скинул на городовых и на Ребушинского. Ему всё равно в камере делать нечего. Напуганный «призраком революции» Трегубов ещё долго не отпустит журналиста. А Антону в два места надо попасть до темноты.
К Мироновым он успел вовремя; у ворот уже стояла пролётка. Зайдя в сад Антоша остановился. Оседавшее солнце косыми лучами освещало премилую картину в открытом окне. Мария Тимофеевна и Анна Викторовна сидели друг напротив друга, перебирали какие-то кружева, тесёмочки, бусики и тихо разговаривали. И такое сладостное умиротворение исходило от этой сцены, что он не стал их окликать, а молча любовался, ожидая Петра Ивановича. И даже огорчился, что тот вышел так скоро.
– Пётр Иванович, Вы же в цирк едете?
Но тот сжался и приложил палец к губам оглядываясь на окно.
– Я просто еду навестить старых друзей в Зареченске.
– А Вы не могли бы спросить ваших друзей про этого мальчика? - и протянул ему отпечатанное описание Стёпы, - только аккуратно, чтобы не спугнуть злоумышленника, если что. И ничего не предпринимайте сами, сообщите в управление!
Последние слова он крикнул уже на бегу параллельно пролётке. Миронов очень торопился, но показал, что понял.
Осталось навестить доктора. Когда Антон Андреевич добрался до больницы, оказалось, Александр Францевич уже её покинул. Пришлось тащиться к нему домой, и оправдывать свой неожиданный визит тем, что «дело срочное» и «Яков Платонович велел всё выяснить». Голодный и уставший Антон нахально напросился на чай, во время которого и выслушал лекцию о наследственности, из коей почти ничего не понял, но сделал некоторые выводы.
А именно: если оба родителя голубоглазые, у них очень редко случаются дети с другим цветом глаз.
Такое явление, как разноцветные глаза у одного человека называется гетерохромией, встречается исключительно редко, никак не отражается на здоровье, скорее всего, это наследственная особенность. Явление малоизученное, опять же в силу его редкости.
Неясно, к чему применить эти сведения, но задание Штольмана он выполнил.
Антон возвращался домой в глубоких сумерках под невероятно высоким звёздным небом. Радовался, что этот особенно длинный день закончен, и – otium post negotium – труды сменяются отдыхом.
