Снова заученно лёгкой походкой Я приближаюсь к заветным дверям. Звери меня дожидаются там, Хищные звери за крепкой решёткой. Гумилёв.
Доктор был типичный уездно-земский. И глаза были у него красные, и нос; и халат мятый, но чистый. И дело своё он знал хорошо. Увидев Ульяшина с ребёнком на руках, он сразу воскликнул хрипловатым голосом: — А, Степан Семёнович нашёлся! И что же с ним приключилось? Сюда уложите аккуратненько. Та-ак-с, знакомая картина. Болиголов. Это сколько ж он его нажевал? — А его жуют? — спросил Коробейников. — А ну ка, толпой покинули приёмную. Один кто-нибудь останьтесь. Остался Штольман. Доктор продолжал осмотр, оттянул веко, нижнюю губу, щупал пульс сверяясь с хронометром. Стёпа почти не реагировал, приоткрывал свои разноцветные глаза, смотрел будто во все стороны сразу, судорожно вздыхал, что-то невнятно мычал. Доктор щёлкнул крышкой хронометра: — Серьёзней чем я думал. Давно он в таком состоянии? — Не знаю. Не меньше часа, возможно больше, нашли уже таким. — Еремеевна, готовь промывание. Вы ведь полицейский? Подойдите. Вот тут ссадина на десне, видите? Возможно, насильно заставили настойку выпить. — Настойку? — Да, многие делают. В пиво добавляют, и на водке ещё… Я сам иногда употребляю и пациентам даю, от бессонницы, в медицинских дозах, конечно. А тут, доза должна была быть лошадиная. — Вы ваши запасы настойки давно проверяли? Кому-нибудь выписывали в больших дозах? — Я не выписываю, практикую только в больнице, чтоб под контролем. У меня небольшой флакон есть в саквояже. Вчера вечером был на месте, могу сейчас проверить. А вот жена коваля промышляет кое чем, так у неё есть запас и настойки тоже. — Самогон? Доктор вздохнул виновато. Вероятно, не только настойку ковалевой жены он употреблял от бессонницы и дурного настроения. — Где дом коваля? — Вторая изба налево, вниз. — Стёпа поправится? Доктор помолчал, вздохнул, сцепив руки за спиной, опять помолчал: — Да куда он денется. Уход нужен хороший, но я полагаю, Марфуша приглядит за ним.***
Яков вышел из больницы злой. На вопросительные взгляды соратников ответил приказами: — Евграшин, оставайся здесь мальчика охранять. Важный свидетель. Пост не покидать ни при каких условиях. Действовать по обстоятельствам. Еремеев – в пролётке, с арестованным не разговаривать, смотреть в оба. Мы обследуем дом, потом заглянем к ковалю, выясним, кому его жена настойку продавала. — Так, ведь ночь же, Яков Платонович, — робко возразил Коробейников. — Ночью самая торговля самогоном, Антон Андреевич, вы не знали? — хищные интонации зазвучали у Якова в голосе и глаз засверкал. Они поднялись к воротам, Антон собрался идти дальше во двор, но Штольман кивнул на сторожку. Коробейников свернул к старому знакомому, и тут обнаружил странность. Дверь сторожки была припёрта полешком снаружи, хотя навесной замок висел тут же на гвоздике. Антон замешкался, обдумывая что бы это значило, собрался постучать, но Штольман его отстранил и отодвинув полено, вошёл первым с револьвером в руке. Внутри было душно, печь тёплая. Старичок мёрз наверно, несмотря на лето. На столе у окошка стояла рядом с оплывшей свечой пустая получетвертная бутыль, остатки закуски на тарелках и два стакана. Всё говорило о долгой дружеской беседе. Сам сторож спал укрытый одеялом с головой. Когда Яков откинул край, обнаружилась вторая странность: старичок был пьян мертвецки, но к тому ж ещё и связан обрывком простыни и портянками. — Разбудить, опросить, кто это его так? — предложил Антон. Яков молча зажёг свечу, попробовал узлы, понюхал бутыль, посветил по углам каморки. Свечу задул и сделал знак выходить. На пороге сторожки Штольман остановился, крепко задумался, даже пробовал теребить манжету, но поморщился и оставил. Миронов, Коробейников и Ульяшин выжидательно молчали. Наконец он заговорил, раздумчиво: — Водка хорошая, из трактира, и закуска не самая дешёвая. Узлы слабые, старик, как протрезвеет, сам выпутается. Собеседник не хотел ему навредить. За печкой, рядом с тулупом, я видел довольно длинную верёвку. А связали его тканью, чтобы помягче. И дверь не заперли. Антон Андреевич, а вы в каких окнах свет видели? ― В самом верхнем огонь мерцал. Что же это значит, Яков Платонович? Штольман оценивающе посмотрел на трёх своих спутников. — А то значит, что дальше опасно может быть. Пётр Иванович, я вам предлагаю подождать нас в больнице, или в пролётке с Еремеевым. В ответ Миронов улыбнулся, как кот, которому показали живую мышь. — Что ж, понятно. Ведите, Антон Андреевич. Но первым в ворота прошёл Пётр. Он неуловимо изменился: движения стали плавными, взгляд – цепким, шёл слегка пригнувшись, аккуратно раздвигая стебли сорняков, держась теней кустов от лунного света. Полицейские старались не отставать, шли след в след по охотничьи. Где-то на середине двора Пётр внезапно остановился, приложил палец к губам, коротко поманил рукой. Все подошли, стараясь не шуметь и обнаружили третью, совсем странную странность. В примятой траве лежал ещё один связанный и с кляпом во рту. Судя по наколкам и щегольской, но потрёпанной одежде – фартовый. На этот раз, человек связан был прочной верёвкой и небывалым образом. Руки и ноги его были стянуты вместе за спиной так, что тело выгибалось назад и пошевелиться в таком положении было совершенно невозможно. Вор определённо был жив, только затаил дыхание и крепко зажмурился. Миронов присел на корточки, внимательно осмотрел верёвки. Потом, так же, как давеча Штольман, сделал знак уходить. Отойдя подальше Пётр прошептал Штольману: — Однажды только такие узлы видел. Матрос один вязал, японец. Развязать никто не мог. — Японец или китаец? — переспросил Штольман. Но Пётр только пожал плечами и продолжил путь к дому. Наверху ветер был сильнее, всё колыхалось и шелестело. И сирень густо разрослась. Теперь навряд ли кто мог их разглядеть среди шевелящихся теней, если только раньше из верхнего окна не заметили. Отсюда было видно, что в самых больших окнах сквозь щели между досками мерцал слабый розоватый свет. Первым заглянул туда Коробейников и охнул. За ним Штольман и Миронов тоже приникли к щелям между досками. Ульяшин, как положено, встал к ним спиной, оглядывал периметр с револьвером в руке. Увиденное ими помещение казалось бескрайнего размера. Всего пять свечей в большом подсвечнике прямо на полу давали зыбкий круг света. Ближе к центру этого круга сидели на стульях двое, их руки были связаны за спиной. Того, кто был к ним лицом, Штольман узнал, хотя никогда не видел раньше. Это был Шляпа. Подальше от них, уже в креслах, на самом краю светового пятна – ещё двое, остальные стояли плотным кольцом. Ещё свет выхватывал край стола, на котором стоял приоткрытый саквояж. Яков узнал в нём тот, что видел у Белецкого сегодня днём. Дальше клубилась тёмная масса народу, поблёскивали только глаза и козырьки картузов. — Антон Андреевич, приглядитесь, не узнаёте кого-нибудь? У них, похоже, собрание кланов. Вон, два короля в креслах. — Тех, кто в креслах не знаю, а дальше темно слишком. Яков Платонович, у них Степан Игнатьевич! И Шляпа. Связанные! — Я слушаю, тише! — Яков прижимал ухо к щели. Окна были закрыты, но рамы в большой зале оставались одинарные, не зимние, так что прислушавшись можно было разобрать голоса гулко раздававшиеся под высоким потолком. И Штольман узнал голос Яковлева. — …с Когтем расстались по мирному. Ни он мне, ни я ему не должен ничего. Малява ваша – подстава. Может кто из вас и написал. Свои дела решаете, а на меня валите? Вот, ты, Волын, я тебя ещё шестёркой помню, а сейчас – на месте Когтя сидишь. Может, ты его и скинул чужими руками? Тебе ведь старые понятия – не закон. — Ты, Большой, говори, да не заговаривайся, — откликнулся низкий голос с хохляцким акцентом. Дальше его речь потонула в недовольном гомоне. Фартовые взбудоражились. «Правильно делает Яковлев, время тянет. Единственная возможность спастись, это поссорить их, чтоб друг на друга пошли, тогда у него шанс будет. Нет, не будет. Слишком серьёзно всё…» Короли, видать, настоящими королями были, власть над сходом держали. Гомон стих быстро, Штольман услышал другой голос, скрипучий и вкрадчивый, несколько слов только разобрал: «в капкан попали», «подпись твоя!» и «Иудина плата». Ответ Яковлева был опять хорошо слышен: — Я этому за другое платил. Да ещё думал, деньгами платить или пулей. Он знал, чем зацепить, за жизнь мальчишки деньги требовал. Не с вашей ли наводки? Такого беспредела не бывало ещё. Детьми торговать, как басурмане, не по православному это. Вот, ты бы Волын, продал своего Щипчика? — А это смотря за какие башли! — Волын гоготнул, смешок пролетел по собранию. Тут же звонкий голос прорезал шум: — Пока Коготь на нарах, я сам по себе, я уж давно в масти, нельзя меня продавать, чего это… Но голос короля легко заглушил его: — А вот мы сейчас и спросим подельника, как он Когтя нанял на гнилое дело, в капкан заманил, а сам утёк в последний момент. И за что он твои деньги взял, Большой. «Плохо дело. Шляпе стоит только кивнуть, намекнуть, что коммерсант заказал ему банду Когтя заманить в засаду, их обоих разорвут тут же. Авось ему достанет ума промолчать, потянуть время, пока они придут к общему решению. Ну, выиграет минут десять, а дальше как? Что же делать?» Штольман оторвался от щели, взглянул на спутников. В лунном свете лица казались бледными, отрешённо-печальными. И Коробейников и Миронов тоже поняли, насколько положение Степана Яковлева безнадёжно было. А Ульяшин просто чувствовал, что «всё не так». — Я пойду туда, — Штольман протянул Коробейникову трость. Потом и револьвер достал из кармана, и бумажник с документами тоже отдал. — Это всё равно отберут. Я отвлеку на себя, займу время. Возможно, найду выход. Коробейников открыл было рот, но Штольман не дал и слова произнести. — Не возражать! Это приказ. Ульяшин, бегом в пролётку. Арестованного доставить в управление и попросите помощь у Трегубова. Как можно скорее. А вам – действовать по обстоятельствам. И задержал взгляд на Миронове. Тот еле заметно кивнул. Ульяшин медлил, тогда Коробейников схватил его за руку, зашептал торопливо: — В деревню войдёшь, самую большую избу найди, от неё слева – дом Акима-ямщика, лучшая тройка. Хоть и запрягать, а быстрее выйдет, чем наши, уставшие. Ульяшин скрылся в тени кустов. Коробейников хотел ещё что-то сказать Штольману, но тот уже уверенно и быстро шёл вдоль стены дома к парадной двери, под которой виднелась слабая полоска света. Коробейников с Мироновым остались вдвоём.***
Штольман шёл, прислушиваясь к себе, к стуку сердца. Оно билось быстрее обычного, но ровно. Страха не было, наоборот, радовало то, что предчувствие не обмануло, точка наивысшей опасности — вот здесь, все предыдущие события только вели к ней, как заядлого игрока всё ведёт к зелёному сукну, где и карты – дрянь, и удача – с другим, и всё ставится только на уверенность в себе, на лихой, нахальный, непробиваемый сомнением блеф. Когда кровь поёт в жилах, словно крылья несут навстречу риску, глаза в глаза сопернику, или самой судьбе. Кто первый взгляд отведёт? Уж точно, не он, Штольман. Он уже умел не терять голову, а направлять эту силу всепобеждающего азарта в точность движения, слова, в скорость мысли. Подойдя к двери, он громко постучал, и ещё раз постучал, потому что ответа не было, как и ожидалось. Вскоре скрипнул засов. Яков произнёс громко: — Я один, без оружия. Дверь открылась бесшумно, как бы сама собой. Видна была широкая парадная лестница слабо освещённая откуда-то снизу. «Стоит за дверью с револьвером», — Яков знал, как это происходит. Чтобы дозорный не выпалил с перепугу, сначала плавно протянул в дверь поднятую руку, потом и сам сделал шаг вперёд. Дверь за ним захлопнулась, а в бок упёрся ствол. Усатая рожа, незнакомая, взгляд удивлённый. «Это зареченский, хорошо. Можно за своего сойти». Он увидел источник света. Возле лестницы на ломберном столе, одна свеча и карты разложены. Всё по благородному. У стола на ящике сидел ещё один шухерно́й, молодой совсем, карты в руке, вторая рука под столом, и Яков не сомневался – в ней тоже револьвер. — Ты кто? Среди воров такой вопрос неприличен. Мало ли кто ты, главное не «кто», а «зачем». Следовало игнорировать и отвечать правильно: — Есть что сказать собранию. — Как прошёл? — Пропустили… Стоял спокойно, руки подняты, смотрел сверху вниз. Если изображать фартового, то высшей пробы, такого, что на шестёрку внимания не тратит. — Пароль какой? ― А у вас и пароли тут, порядок армейский? Револьвер переместился ко лбу Штольмана, лицо его обладателя перекосило злобой. Сравнивать воров с солдатами ― оскорбление. «Как с тобой просто», ― Яков воспользовался его раздражением, сверху резко захватил руку с оружием, заломил назад, развернул к себе спиной; другой рукой обхватил за шею, локтем под подбородок, притянул к себе, загораживаясь от возможного выстрела молодого. Если руку ещё чуть-чуть вывернуть, усатый выпустит револьвер, его можно будет перехватить, и у Якова будет и оружие, и заложник. Но стрельбы или драки сейчас не нужно, а нужно добиться уважения и чтоб они растерялись, не знали, как быть. Штольман прибавил презрения в лице и замер. Молодой держал их под прицелом, но не встал, наблюдал молча. Через пару секунд патовой ситуации сделал правильный вывод: ― Ладно. Видно ж, человек серьёзный. Обшмонай и впусти. Короли разберутся. Усатый у Якова в руках слегка расслабился. Значит, послушается, у молодого, видать, масть выше. Штольман не отказал себе в удовольствии, дожал руку фартового, тот выронил револьвер и Яков ногой отшвырнул его к молодому. Только потом отпустил. Усатый взялся обыскивать, и делал это тщательно. Сначала снял с него пиджак, проверил карманы, они были пусты, и он бросил пиджак на ящик рядом. Нож закреплённый у щиколотки под штаниной нашёл, а вот бритву, заправленную в пояс брюк на спине – пропустил. Яков не обращал на него внимания, стараясь прислушиваться к голосам за близкой дверью. Но слышно было плохо, понял только, что говорил подросток. Наконец, усатый подвёл Штольмана к тяжёлой двери, открыл и втолкнул внутрь. Дверь захлопнул. Тёмное пространство, кажется бесконечной высоты, народу не так много, как виделось сквозь щели, но не меньше сотни, одни мужчины. В центре зала – круг света, как манеж в цирке. Ему туда, в центр, чтоб всё внимание на себе держать. — Приветствую, господа фартовые! — и пружинистым шагом в круг оранжевого света, руки над головой (о, этот жест гладиаторов приветствующих римлян с арены), прямая спина и лёгкая походка, шляпа на затылок, и улыбка, которую Нина называла волчьим оскалом, и весёлыми волчьими огоньками сверкали в его глазах отражения свечей единственного шандала на полу. ― Эт-то что за фрей*? ― вякнул одинокий голос. В темноте нарастал шёпот и в ропот переходил. Когда Штольман оказался в центре круга и повернулся лицом к худому, уже явно старому, каторжному, тот привстал с кресла, осклабился щербато: — Ишь ты, кого к нам занесло на огонёк! Это наш следователь затонский, надворный советник с Питера. А, где ж твои лягавые, высокоблагородие? — Да я один, не за делом, а в гости, поболтать, — и развернулся, окинул взглядом собрание, и пошёл вдоль края зыбкого светового пятна. Заговорил неожиданно звонко, в высокой зале звук резонировал: — Что, захватили злодеев-изменщиков? Поздравляю. Только не тех схватили. ― «Раз, два, три, поворот; ещё шаг, шаг, шаг, обернутся, не останавливаться, в подвижную мишень стрелять трудно», ― Неужто эта Шляпа сам всю операцию и спланировал, и провернул, обманул самого Когтя? Откуда ему знать, как такие дела делаются? ― «До этой двери, – двадцать шагов, далеко. До окон – восемь, но они заколочены», ― А про кидалу-кредитного слышали? Нет? Далеко от столиц живёте, вот и не слыхали, а у меня уши болят уже, столько наслышан. ― «Что там так ритмично блестит? Дверца шкафа качается. Отчего?» ― Знаменитость своим присутствием Затонск отметила. Не вам чета. Меньше чем за двадцать тысяч и пальцем не пошевелит, ― «Антон говорил про шкаф. Как я забыл…», ― Это для вас Коготь – пиковый король, а для него – шестёрка разменная, сбросить не жалко, когда тысяч сорок на кону, ― «Остановиться, пригнуться, смотреть в глаза, не дать опомниться», ― Что Волын, ты и за меньшее Когтя продал бы? А? Нет? Никому ваш Коготь не нужен был, ― «К шкафу поближе. Опять качается. Три, два,три… морской код?», ― Яковлеву какой резон его сдавать? Чтобы тот на суде про дела их давние, общие пропел? ― «Отсюда видно в приоткрытую дверцу. Ряд из четырёх пуговиц блеснул, и запах жареного лука. Миронов с Антоном. Вот сюда и надо пробиваться», ― Когтю за них почёт в палестинах, а коммерсанту – разорение, а то и те же палестины, ― «Теперь обратно к пленникам, шаг, шаг, поворот», ― А вот гастролёру, что на Яковлевский капитал нацелился, очень даже выгодно поссорить вас окончательно, так, чтоб не мог Яковлев кидалу вашими руками прижать, а вынужден был бы откупаться сколько денег хватит. ― И где ж этот кидала безымянный? ― А, у нас уже, в клетке соловьём поёт, ― «Ни черта он не поёт, но вам знать необязательно. Что Шляпа? Глаза вскинул и опустил.Точно, с кидалой связан». ― Красиво говоришь, а чем докажешь? ― А, ничем. Ваше дело, верить или нет. Вон там саквояж, в нём пять тысяч ассигнациями. Их Степан Игнатьевич и принёс этой Шляпе, выкуп за парнишку. А за арест Когтя зачем ему платить? Дело так и так сделано. — Это что ж за парнишка такой золотой, что Большой аж пять тысяч платит, а? Затонский король задал тот вопрос, на который отвечать нельзя было, ни в коем случае. К счастью, неизвестный голос из темноты возразил очень вовремя. ― Там три тысячи! Повисла тишина на мгновение, затем зашептались и загомонили, и кто-то свистнул. Потом угрожающе поднялся Волын, и всё стихло. — Что, Харява, это твои мо́лодцы Большого доставили. Ты заранее знал, что с ним пять кусков будет? Знатный куш? Откусил краешек? А ещё старым Законом кичишься! — Ты этому фараону веришь, или мне? Не видишь разве, он меж нами клин вбивает? Откуда ему знать, сколько там было, пальцем в небо ткнул. Теперь все смотрели на Штольмана, и это было совсем нехорошо. Но вступился Яковлев, прокашлялся и вполне спокойно произнёс: — Когда меня на вокзале схватили, там ровно пять тысяч и было. А надворному советнику в банке могли сообщить, сколько я сегодня денег взял. «На вокзале. Теперь всё проясняется. Значит, Шляпа решил сам куш сорвать и сразу на поезд. Попытался помощник кидалу кинуть, да попался местным фартовым», — Яков успевал рассуждать и одновременно следить за дверцей шкафа, и за состоянием толпы на сходе. Обстановка накалялась. Возмущённые возгласы участились, толпа колыхалась, топорщилась поднятыми руками, глухой гул перерос в откровенный гвалт. «Начнётся драка, самое время коммерсанта уводить», — подумал Яков и незаметно достал бритву. — Тихо, ша! — Харява тоже встал, — со своими сам разберусь. Если скрыся́тили – найду, не впервой! Но мы тут разве за этим собрались, бумажки считать? А собрались мы, чтобы вызнать, кто за наших товарищей в ответе, и за тех что на нарах, и за того, кто в могиле. Вызнать и порешать, как им ответить придётся. С этим потёртым понятно, на нём вина́. А про Большого и обвинители были, и адвокат вот, нашёлся. Я так думаю, пускай сход решает, есть вина на нём, или нет. «Умный король Затонский, погасил разборку. Теперь все смотрят на Яковлева, момент упущен». Штольман незаметно сделал два шага в тень, туда, где фартовых поменьше. Тут со стороны лестницы шум раздался. Женский голос: «Впусти, всё равно войду!» Входная дверь затряслась и раскрылась с треском. Женщина выбежала на свет чёрной фурией, простоволосая, глаза безумные. Остановилась перед коммерсантом: — Ты моего друга нежного под пулю подвёл? Нет, не ты, - метнулась к Шляпе, - Ты! Вот кто! В коротком замахе блеснул нож, но фартовые уже бросились на неё с трёх сторон. «Сейчас», ― решил Штольман и в три шага вылетел на середину зала, нырнул под занесённый кулак, перекатился боком по полу и оказался точно за спиной у Яковлева. Уже открытой бритвой полоснул по верёвкам между рук. Яковлев тут же потянул их в стороны, выпутался, поднявшись на ноги (хорошо, не связанные), выставил перед собой свой стул. Штольман уже вскочил, открытая бритва в поднятой руке на уровне груди. Они стояли спина к спине; Степан тоже имел опыт в драках, но шансы их были невелики. Плотное кольцо фартовых окружило, не протиснуться. В глазах – предвкушение хищников.***