***
Воры, как тени растворялись в темноте, ныряли в бурьян, аккуратно обходя пятна света фонарей полицейских, проскальзывали через проломы в решётке, исчезали в лесу. Две фигуры остановились за кустом у парадного. — Стой, Холодный. Слышь, фрея этого питерского убрать надо. Он нас всех видел, срисовал значит. — И что, что видел, он меня и в городе видел. Пока на горячем не взял, ни указ, ни приказ. — Ты самый умный теперь? Умней короля стал? Или сноровку потерял? — Да сделаю я, ― огрызнулся Холодный, ― А этого, лохматого? — Чёрт с шутихой? С цирковыми лучше не связываться. И не нужно, всё одно – уедут. А этот фараон нахальный ещё не раз нам песню попортит, если сейчас не окоротим. Револьвер есть? — Ну? — Давай, пускай спишут на шальную пулю от своих. Пошёл. Показались трое полицейских с фонарём. Харява отступил в кусты, Холодный скользнул в сторону.***
Яков бежал вдоль стены вокруг дома, чтобы выйти к парадному. Ему казалось, что он начал понимать логику артиста: совершать неожиданное. Скорее всего, Пётр побежал не наружу, а наверх, переждать пальбу. Но внизу дома, и в зале, и в комнатах могли затаиться фартовые, тоже пережидать. С Петра станется и по верёвке спуститься, если найдёт. Про опасность для себя он уже не думал. Зря. Завернув за угол, он внезапно оказался в жёстком захвате: корпус и левая рука прижаты к стене, а правая прижата к горлу каменной хваткой, в бедро упирается колено. Не пошевелиться, оружие не вытащить, да и бесполезно без патронов. Перед глазами – широкая физиономия и чёрная точка револьверного дула прямо у переносицы. «А вот и костлявая, — подумалось легко, — жаль только что такую морду перед смертью вижу». Он выдохнул и закрыл глаза, и тут же увидел лицо Ани, как живое, нежное, улыбающееся. И услышал… сиплый шёпот: ― Кончить бы с тобой прямо здесь, фараон питерский. Да просили за тебя. Фартовый ты и впрямь, — и отпустил. Яков открыл глаза. Никого нет. Только ветер треплет листву сиреневых кустов. И вдруг чётким всё стало, как на фотокарточке при вспышке, каждый листок различим. Запахи ударили, звуки. Будто весь мир открылся ему заново, как подарок, во всей своей первозданной роскоши, которую не ценил он раньше, не замечал. Он вдохнул полной грудью вкусный воздух. Тело неожиданно стало лёгким, по молодому гибким, азартным. Мягко ступая он пошёл дальше вдоль стены держась тени, осторожно заглядывая в распахнутые окна и поглядывая вверх. Смерть почему-то отступила сейчас, но была рядом, и прийти могла за Петром где-то здесь, или в доме.***
Харява прислушивался, ждал выстрела. Полицейские постреливали по разбегавшимся ворам, но вдалеке. «Вся эта облава ― пшик один. На арапа взяли», ― Харява думал презрительно. Он думал про то, что времена менялись и изменились вконец. Полицейские совсем не пугали, а вот молодые нахальные воры рвались в короли. Уже и Когтя скинули, неясно как, да и не важно. Следующим должен быть он сам, нутром чуял. Необходимо было авторитет поднять, что-то сделать такое, весомое. Замочить фараона большого чина – как раз будет. На фоне окон он узнал фигуру: высокий, шляпа-котелок, белые рукава рубахи. Штольман шёл не остерегаясь, смотрел вверх и в окна, а не по сторонам. «Где ж ты, Холодный? Эх, всё делать надо самому», ― и Харява достал револьвер.***
Штольман шёл вдоль стены почти не таясь. Стрельба затихала, фартовые, вероятно, в основном разбежались, и только дом с распахнутыми и побитыми окнами, с неясными тенями и лунными бликами внутри, казалось таил угрозу. «За шумом ветра не слышно, что там творится. Может, Миронов даст какой-нибудь знак сверху, или просто уже вышел с другой стороны». И тут заметил, рядом с ним маячила фигура в белом форменном, светилась обнажённая шашка. — Ульяшин, ты что ли? Где арестованный? — Арестованный на пути в Управление. Я их высокоблагородие с отрядом встретил на тракте. Николай Васильич двух верховых отрядили тройку провожать, а я обстановку доложил и со всеми сюда. —Почему здесь? Марш к пролёткам, охранять! Тот вытянулся как на параде, шашка на плечо, лицо в лунном свете упрямо-отчаянное: ― Никак нет, ваш-высбродие. Вас охранять. «Это ещё что? Чтоб прямому приказу… Вот зараза!» — Закричал злым шёпотом: — Да ты, как бельмо на глазу торчишь тут, снимут одной пулей… Выстрелы: револьвер…, двустволка бухнула…, опять револьвер. Ульяшин охнул и упал навзничь. Почти одновременно Яков плашмя кинулся рядом. Увидел его лицо сбоку: бледное, спокойное, глаза закрыты. На лбу кровь. Пощупал на шее, что-то бьётся под пальцами. Жив значит. Дотронулся до раны, испачкал пальцы в крови. «Отверстия нет, порез. Как же это?» Посмотрел на шашку, на ней тоже была кровь. «Значит пуля попала точно в полотно шашки, а та плашмя ударила по лбу. Отсюда порез и, возможно, контузия. Везучий ты, братец». Затряс за плечо: ― Ульяшин, очнись, ― всё шёпотом, ― Ульяшин! ― судорожно вспоминал имя, ― Миша, ну же! Тот наконец зашевелился и открыл глаза. Взгляд мутный – сильно приложило. Опять ударил ружейный выстрел где-то близко. «Опасно здесь. До своих его дотащить бы, но и Петра в доме оставлять нельзя. И то и другое успеть нужно». — Подожди немного, голубчик, я быстро, ― он бормотал это скорее для себя, Ульяшин опять потерял сознание. Вытащил его револьвер из кобуры, проверил барабан – тоже пуст. «А ведь если бы он там не стоял, пуля моя была бы», ― пришло в голову. Он опять пошёл вокруг дома. Ветер шумел. Ни выстрелов, ни топота больше не слышно, только отдалённые голоса полицейских. Яков перебирал варианты: «Влезть в дом, обыскать все комнаты? Могу пропустить, или не справиться, если там целая банда. Вернуться к дороге, собрать городовых? Можно не успеть. И то и другое рискованно. А, была не была…» ― Пётр! ― он крикнул в голос. Наверху стукнула оконная рама, выпали две гардины, связанные грубым узлом, следом появилась лохматая голова. ― «Слава богу!» Пётр перекинулся через подоконник, стал спускаться, скользя руками по ткани и отталкиваясь ногами от стены. До земли не хватало футов пятнадцати, он оттолкнулся посильнее и с размаху спрыгнул в бурьян, перекатился ругаясь по-французски. Яков подбежал, помог подняться. Почувствовал, как он тяжело повис на его плече. Оглядел быстро; ссадина на скуле, пуговица оторвана, крови не видно. — Ранен? — Ногами ударился, ― Пётр досадливо поморщился, — не для меня уже всё это. — В доме кто-то остался? ― Яков спросил на всякий случай — «не хватало пули в спину». Миронов только махнул рукой и двинулся, прихрамывая на обе ноги. — Нам нужно ещё контуженного доставить. Но Пётр его успокоил: —Охотник забрал его, потащил к повозкам. Я видел сверху. Они спустились к воротам, где стояли пролётки и толпились полицейские. — А, вот и Яков Платонович, — Трегубов заметил их первым, — теперь все нашлись, — и махнул городовому: — Свисти сбор! Яков высмотрел Коробейникова, тот оказался рядом, за ближней пролёткой. Спросил его самое важное: — «Шляпу» взяли? Антон отрицательно покачал головой. Городовые постепенно подтягивались, забирались в коляски. Тут были пролётки управления, и простые ямщицкие, всего – четыре. В одной из них сидел Ульяшин с перевязанной головой без фуражки, глуповато улыбался. Двое товарищей его поддерживали с обеих сторон. Вокруг полицейские уже расслабленно перешучивались: — Ульяшин в рубашке родился. — С шашкой в руке он родился, ею и от пуль отмахивался. Подъехали несколько верховых, пристроились по сторонам от колясок. Яков прикинул, что всего было человек пятнадцать в этом отряде, не считая гражданских. Николай Васильевич стоя в пролётке по-генеральски оглядывал своё войско. Рядом с ним сидел Яковлев, неподвижно-прямой, как замороженный. Наконец полицмейстер сел и махнул рукой. Вся кавалькада двинулась. Последним на подножку рядом с Яковлевым вскочил маленький узкоглазый охотник с двустволкой за плечом. Яков с Мироновым залезли в крайнюю коляску вместе с незнакомыми городовыми, то есть, Штольман знал их только в лицо. Пётр Иванович запахнул бушлат поплотнее, вжался в угол и, когда коляска тронулась, кажется, задремал. На Якова тоже стала наваливаться усталость, он внезапно озяб. Перед рассветом – самое холодное время, а его пиджак так и остался в доме. Он чуть не забыл про Угрешина, возле больницы велел извозчику остановиться, одному из городовых приказал сменить постового. Это их немного задержало, остальные уехали далеко вперёд. Яков спросил Угрешина о Стёпе. Тот конкретного сказать ничего не мог. Вроде мальчик пришёл в себя, но не говорил, в полусознательном состоянии оставался. Яков вспомнил, что при отравлении болиголовом спутанность мыслей может длиться несколько дней, и потом остаются нарушения в памяти. Значит, на показания мальчика рассчитывать нельзя. Они ехали в предутренней тишине той же дорогой, которой Яков в обратную сторону ехал днём, а казалось, целую вечность тому назад. И так же, как и тогда, в голове у него завертелась карусель вопросов. Некоторые находили свои ответы, другие нет. «Сто́рожа, скорее всего, связал кто-то из фартовых, чтоб случайно не вышел и не увидал чего не следует. Того, что в траве нашли, связал уже китаец, верный человек Яковлева, всё время бывший поблизости. И какова его роль в этом деле, ещё предстоит выяснить. Неясно куда делись две тысячи из саквояжа Яковлева, и к чему это приведёт. Возможно ― к войне кланов. Судя по вопросам Харявы, про похищение мальчика фартовые не знали. Почему тогда они схватили коммерсанта именно на вокзале при передаче денег? Ожидали уже там, или проследили? Как Призрак сообщался со Шляпой? (Штольман мысленно продолжал называть Леопольда привычным прозвищем, поскольку и нынешнее его имя скорее всего ― вымышленное). Куда делся Шляпа, где его искать? Как связать Призрака с шантажом, который осуществил-таки Шляпа, хоть и неудачно? И, наконец, кто просил фартовых за него, Штольмана? Яковлев? Но с ним они перестали считаться. И, в целом, слухи о связи коммерсанта с преступным миром сильно преувеличены. Может, Нина? Кто-то ещё? Кто это может быть, настолько могущественный, чтобы диктовать условия бандитскому сообществу? Зачем Яков Штольман кому-то так нужен?» Не хотелось строить предположения ни на чём, без конкретных фактов, но мысли всё время возвращалась к этому вопросу. И совершенно не хотелось думать о том, что придётся писать в отчёте.***
В приёмной Управления была толкотня и суета. Трегубов городовых ещё не отпускал, и они не знали, куда себя деть. Штольман хотел сразу пройти в кабинет, но его остановил Терентьич, протянул бумаги – два вскрытых конверта: — Это вот, то что господин Белецкий принесли, а это в футляре инструмента нашли, за подкладкой. Яков торопливо открыл первый конверт. Фотокарточка Стёпы, письмо шантажиста, — «Отлично! Хотя бы есть за что зацепиться теперь». Открыл другой, пожелтевший, с затонским адресом Яковлева написанным мелким почерком. Достал письмо, пробежал глазами из середины:«…Я всегда знала, что счастье моё с тобой не навек, а без тебя, не всё ли равно. Так что обитель, это может самое лучшее и есть. Но когда спрашиваю отца, «а, ребёночек-то как же?», молчит насупившись. Неужели малютке по приютам маяться? Не допусти этого, только об одном и прошу…»
Дальше читать не стал, и так всё понятно. Посмотрел только подпись:И. К.
20 января1880года
«В это время Степан Игнатьевич уже был в Европе. Не смог бы он его получить, и помочь не смог бы. На конверте только марка, никаких штемпелей. Значит отправлено так и не было. Так вот на что рассчитывал Призрак. Чувство вины… Страшно подумать, сколько мог бы отдать Яковлев ради искупления, или иллюзии искупления, после такого вот…». Он вложил письмо обратно в конверт, поднял голову. Трегубов как раз провожал Степана Игнатьевича к выходу. Штольман, отведя глаза, протянул Яковлеву письмо: — Это вам адресовано, — и был рад, что тот не стал читать его сразу, положил в карман. Сзади раздалось осторожное покашливание. Яков обернулся: Коробейников держал за рукав Петра Ивановича, который явно чувствовал себя неловко, смущённо искал глазами куда спрятаться. «Ну, да, «une personne respectee». Надо распорядиться, чтобы Леопольда переодели в арестантское и, наконец, вернули Петру Ивановичу его костюм».***
Втроём они ввалились в кабинет. Яков сразу достал коньяк и рюмки. Коробейников принёс стакан. Яков постарался разлить поровну, получилось совсем понемногу. Они расселись кто куда, выпили залпом, молча. Говорить не хотелось совершенно. После приступа опьяняющего азарта наступило отрезвление. Он посмотрел на свои руки ― исцарапанные, обожжённые крапивой, в пятнах чужой крови. В одной рюмка, в другой револьвер, так и не положил его; посмотрел на спутников. Коробейников мрачен, карман оттянут револьвером. Пётр Миронов, без галстука, кутается в свой бушлат, благодушно улыбается, кажется, опять собрался вздремнуть ― точь-в-точь беспечный бездомный. «Банда босяков», ― подытожил надворный советник, ― «Мальчишество, казаки-разбойники. Если б Коробейников учудил такое ― сам уволил бы, сразу. Десяток полицейских против сотни фартовых. Такую операцию месяц готовить нужно, армию привлекать. Ульяшин чуть не погиб. Коробейникову вообще не место в таком деле, не готов ещё. Гражданского втянул. Хотя, если бы не Пётр, не вышли бы мы с коммерсантом целыми из этой заварушки. Как же я докатился до такого? Что со мной? Погнался за Призраком. Комедию ломал перед фартовыми…и… ЧЁРТ БЫ ПОБРАЛ ВЕСЬ ЭТОТ ЦИРК!»***
Долго отдыхать под коньячок не получилось, да и коньяка больше не было. Николай Васильевич затребовал объяснений, затем и письменного отчёта. Пальбу и фейерверк римской свечой, устроенный Мироновым, к делу не пришьёшь. После того, как Пётр Иванович переоделся в свой костюм и благополучно отправился восвояси, пришлось сразу впрягаться в рутинную работу, несмотря на усталость и бессонные сутки. Нужно было отправить запрос в Зареченское Управление по делу «Об ограблении складов», объявить Шляпу в розыск, установить наблюдение за домом Севастьяновой, на случай, если Шляпа там появится, провести официально обыск в гримёрной Леопольда и обязательно забрать тот патлатый парик; заново обыскать богимовский дом и его окрестности, допросить саму Севастьянову на предмет кому она последний раз сдавала свой домик, и ещё найти купца «в приметной поддёвке алым цветочком», про которого Коробейников вспомнил, что именно такой сидел в клетке, когда Яковлев младший ругался с Ребушинским в приёмной. И одновременно допрашивать Леопольда, что оказалось трудом сизифовым. Артист охотно отвечал на вопросы, но так, что все обвинения рассыпались в прах. Позже уже к вечеру, полицейские найдут на втором этаже богимовского дома фартового с ножевой раной в горле и бушлатной пуговицей, зажатой в кулаке. Ещё одного – в кустах рядом с домом, с ружейной пулей в сердце. Последнего Терентьич опознает как Харяву, воровского короля, давно бывшем в розыске. Саквояжа с деньгами не найдут, так же и пиджака Штольмана, и Шляпа тоже не объявится ни живой, ни мёртвый. И только востроносая старушка Севастьянова поведает нечто важное: что домик её снимал мужчина странной внешности: «брюнет, а конопатый, такого не бывает». И купец «с бородой лопатой в приметной поддёвке», тот самый, что «просил поправиться», искренне расскажет, как выпивал в трактире с разговорчивым господином в чёрной шляпе и поделился с ним историей о весёлых событиях, коим был свидетелем накануне в участке; и, как ему же продал с прибылью половину бутыли дурманной настойки, что приобрёл в Богимовке для своих нужд. Но это всё будет позже, этого надо ещё дождаться, а пока что, спустя час напряжённой работы с бумагами Штольману нестерпимо хотелось есть и спать одновременно, и он покинул-таки управление, бессовестно оставив дела на Коробейникова, благо Николай Васильевич тоже ушёл домой.***
В Затонске наступало утро ясное, солнечное, как оно и бывает после бурно-ветреной ночи. Самые старательные торговки уже раскладывали на рынке свой товар, уже вышли за провизией самые работящие кухарки, на улицах запахло свежим хлебом, и заскрипела тележка молочника, и перекликались петухи, и в ресторации на Гостиничной половой уже протирал до хрустальной прозрачности стёкла витрин. Там открывали раньше всех, и туда Яков Платонович направил свои стопы ― «Otium post negotium», как говаривал Антон Андреевич.