Сомненья прочь, теперь мы разведчики,
В наших сердцах – любовь и кузнечики,
В наших устах – автоответчики.
«Ундервуд».
Яков был первым посетителем в ресторации на Гостиничной. В ожидании, пока ему приготовят что-то там, он сел за столиком на улице. Поставил стул к стене, откинувшись, прислонился затылком к шершавой штукатурке, повернул лицо к утреннему солнцу и закрыл глаза. «Сейчас поесть, потом – домой, поспать часа два, и опять – в Управление, хоть как-то привести в порядок материалы дела. Вероятно – до завтрашнего утра есть время». После того, как Николай Васильевич на допросе попытался применить методы «старой школы», Леопольд замкнулся и отказался говорить до приезда его личного адвоката из Москвы. Арестованного оставили в покое, и Штольман про себя порадовался передышке. В голове у него всё ещё крутились вопросы-ответы допроса Леопольда. Как и предполагал Яков, допросы эти были бесплодны и бессмысленны. У Лео на все обвинения находились объяснения. Настойка болиголова была у него припасена для кота, чтобы не нервничал перед выступлениями, а Стёпа выпил её случайно, попробовав из любопытства, а ссадина во рту у него от того, что Леопольд эту бутылку у мальчика как раз отнимал и не ловко, о чём сожалеет. А костюм Петра Ивановича он вернул бы всенепременно. Дело в том, что на свой костюм он случайно пролил керосин, и поэтому, торопясь доставить Стёпу к доктору, пошёл в костюмерную и взял первое, что подошло, и многие в цирке так делают. А в футляре от контрабаса мальчика удобнее нести, чем просто на руках. Яков не выдержал и получаса таких отговорок, так было противно. Его сменил Антон Андреевич, и допрос пошёл чуть продуктивнее. Нет, Коробейников тоже впадал в растерянность, услышав очередное объяснение арестованного, но зато следующий вопрос задавал в столь сложносочинённой витиеватой форме, что в растерянность впадал уже Лео. «Призрака невозможно измотать или сломить, можно только ловить на мелочах, что Антону Андреевичу удаётся. Коробейников ведёт допросы лучше меня, Миронов задерживает преступников. Мне скоро нечего делать будет в полиции. Уйду в отставку, начну рыбу удить». Он впервые в жизни подумал о покое, представил себя с удочкой на берегу реки. Получилось смешно, но мысль была интересной; он попробовал её продолжить, однако его прервали. Сквозь воображаемый плеск воды он услышал шелест шёлковой ткани, почувствовал тонкие духи. Яков приоткрыл глаза. Рядом на стул опустилась Нина. Изысканное утреннее платье, идеальная осанка, «придворная» улыбка, всегда – одна и та же. Сегодня это всё особенно раздражало. А ведь когда-то, он восхищался способностью Нины оставаться безупречной при любых обстоятельствах, прекрасно владеть собой. Он даже учился у неё этому искусству, так необходимому в Петербурге. — Ты вечером не пришёл. А обещал. Мягкие интонации, лёгкая ирония, тонкая бровь приподнята. Яков слегка улыбнулся, губы словно одеревенели. Он сильно устал, однако. Нине не нужны были его оправдания про службу, а ему и подавно. Повисла пауза. Нина продолжила, как ни в чём не бывало: — Вчера утром произошла маленькая неприятность. Я бы не хотела, чтобы какие-то мелочи омрачали наши встречи. Кошачьим движением вынула и положила на стол маленькую бархатную коробочку. Средним пальцем правой руки она медленно придвигала к нему эту коробочку, изящно выгнув запястье, показывая полоску нежной кожи между кружевом рукава и замшей перчатки. Штольман следил за её движением, оно казалось ему нестерпимо долгим. «Как у неё всё продуманно, жесты, взгляды, всё как отрепетировано, оттого – предсказуемо и скучно. Не то, что с Анной Викторовной, когда каждое слово – как по тонкому льду, неизвестно, чем обернётся». Просто, чтобы не видеть больше эту манерность, он сам взял коробочку, открыл: «Да, ожидаемо, дорого и со вкусом. Пара небольших запонок, прямоугольные, золотые с маленькими ромбиками рубинов; отдалённо напоминает бубновую масть. Года два назад он был бы тронут и благодарен. Сейчас это так некстати». Только чтобы всё это поскорее закончилось, он молча вынул из манжет свои запонки, положил в карман, стал вдевать новые. Нина следила за его движениями опустив ресницы, незаметно кусая губы. Всего один день назад, в такой же ранний час, в ярком солнце, она сама вдевала ему запонку.***
В последний с ним вечер она заставила его остаться не без хитрости. Накануне князь презентовал ей ящик Louis Roederer. Раньше они часто такое пили, это официально было шампанское двора Его Величества. Постоянно подливая ему, она завела разговор про очередную интригу при дворе, всё время упоминая Разумовского, хотя эта история ни его, ни её самой никак не касалась в результате. Штольман слушал поначалу внимательно, не заметил, как выпил изрядно. В ту ночь она почти поверила, что она победила, что он её любит. С утра он проспал на службу, нервничая собирался и милостиво разрешил себе помочь. Она повязала ему галстук, как он привык; она помнила. Вставляя запонку, видя так близко его руку с голубыми линиями вен, руку уже не молодого человека, но ещё такую сильную и ловкую, она остро ощутила пронзительное желание её поцеловать. Но она удержалась. Вдев первую запонку, она поискала вторую на столике у кровати, не нашла, почему-то почувствовала себя ужасно виноватой, растерянно посмотрела ему в глаза снизу-вверх. Он тоже рассеянно огляделся и попросил булавку. Она вынула из своего платья первую попавшуюся, протянула ему. Он стал закалывать, она видела, что ему это непривычно, неудобно одной рукой, но не могла пошевелиться, не отрываясь следила за движениями его пальцев. Он укололся, поморщился, справился наконец; сказал обыкновенное: «До вечера», надел шляпу и вышел не оборачиваясь. После этого на мгновение стало пусто и в комнате, и в душе. Так всегда было, когда он уходил, она привыкла справляться с пустотой, сразу начиная думать о делах. Но в то утро её обожгла неожиданная мысль: «У неё осталась его вещь! Эта запонка где-то здесь, только надо найти!» Казалось необыкновенно важным отыскать её, как будто, заполучив что-то из его личных вещей она приобретёт власть и над ним самим. Она лихорадочно стала осматривать вокруг пол, столик возле кровати, залезла под кровать, пачкая в пыли кружева пеньюара «свиньи – горничные». Перетряхнула одеяло, схватила подушку, почувствовала его запах. Показалось, этой ночью всё было так же, как ещё год назад в Петербурге, когда они вместе завтракали, она просыпалась на его плече. У него ещё не было этого шрама. Нина села на кровать сжимая подушку: «Этот шрам всегда будет напоминать…, и он ей никогда не простит… Да полно, когда любят, и не такое прощают. И она не толкала его на эту дуэль! А если бы он убил Разумовского (а он мог бы), насколько теперь всё было бы проще. Она была бы свободна». Найти запонку не получилось. Она продолжала глазами обшаривать пол вокруг кровати, ещё раз заглянула под столик. Нет нигде. Ну что ж, зато… зато есть повод сделать ему подарок! Только удалось бы найти в этом захудалом городишке достойный магазин. Нина бешено затрясла колокольчиком, прибежавшей испуганной горничной отдала все приказания сразу: — Одеваться. Завтрак. Извозчика. Она объехала все ювелирные лавки, которые вспомнил возница (всего три). Выбрала самую солидную, почти магазин, с большой витриной цельного стекла, с хорошим набором товара. У прилавка она рассматривала, сравнивала, приказывала унести, и опять принести. Никак не могла решить: «Очень дорогие он не примет, а такие же простенькие, как были у него – слишком дёшево для подарка от фрейлины. Не такой уж он скромник, костюмы заказывал самые лучшие, это сейчас пообтрепался. Господи, надо вытаскивать его из этой дыры!» И Нина опять требовала принести золотые и унести серебро, или нет «вот те, с эмалью оставьте», и совершенно загоняла галантерейщицу, молоденькую еврейку. Случайно она подняла глаза на её лицо и вдруг пришла в ужас, осознав, что у продавщицы было точно такое же выражение, как и у Якоба этим утром. Нина ткнула в первую попавшуюся пару, расплатилась не торгуясь, не глядя сунула в ридикюль бархатную коробочку и почти бегом вышла из лавки. Выражение терпеливой скуки, вот что она видела утром в лице своего любовника, и в чём не хотела себе признаваться. И сейчас не хотела, и не признавала: «Нет, мне показалось. Он просто сдержан, привык скрывать чувства, как положено полицейскому, и это хорошо. В конце концов, она в любой момент может его бросить. Только не сейчас, он ещё понадобится». Далее Нина Аркадьевна заезжала к портнихе, обедала в ресторации, отвечала на письма, всё время возвращаясь мыслями к чёрной коробочке с парой золотых запонок. Что она ему скажет? С каким выражением, жестом? Как он ответит? На званом вечере у Разумовского она отговорилась головной болью и ушла раньше всех, и дальше повела себя глупо – стала ждать. Это было совсем на неё не похоже. Она до закрытия сидела на привычном месте в кафе, потом у себя в номере медлила раздеваться, думая, вдруг именно сейчас он тихо постучит. Чтобы отвлечься, взялась читать этот дурацкий роман Тургенева, не заметила, как заснула, не погасив лампы. Проснулась она очень рано от яркого света, бившего в окно. «Дура-горничная не задёрнула шторы на ночь», потом вспомнила, она сама не звала прислугу тем вечером, не хотела никого видеть. Подойдя к окну, чтобы опустить тяжёлую гардину, она совершенно случайно увидела его фигуру. Он сворачивал на Гостиничную, шёл слегка нетвёрдой походкой, как бывало с ним после бессонной ночи за картами. Ну что ж, он и здесь нашёл игорный притон; чтобы сыщик, да не нашёл! Она думала о нём со злостью, «он променял вечер с ней на карты, но это не впервой, это вообще свойственно мужчинам…», но, тем временем, организованно и быстро одевалась, не дожидаясь горничной. Она была готова через пять минут, девушке осталось только убрать ей волосы в самую простую причёску. Кофе она выпьет вместе с ним, он конечно пошёл в это кафе рядом, где они раньше бывали вместе. Из окна её номера было даже видно несколько столиков. Его квартира и полицейский участок ― в другую сторону. Проверила в ридикюле, на месте ли коробочка, быстро спустилась по лестнице, портье всё равно дрыхнет; но к кафе подошла размеренным прогулочным шагом, застала его практически спящим, и успела окончательно взять себя в руки.***
Штольман закончил с запонками, принуждённо положил обе руки на стол, чтобы Нина могла полюбоваться себе в удовольствие. В несвежих манжетах на поцарапанных руках ― золото с рубинами. Выглядело нелепо. Ему стало окончательно неловко, он спрятал руки заложив их за голову сцепив пальцы; нестерпимо клонило в сон, он сдержал зевок и слегка потянулся чтобы стряхнуть дремотность. Попытался придумать, как её поблагодарить, чтобы поскорее покончить со всем этим, и чтобы она ушла. Но мысли шевелились медленно и самовольно соскальзывали опять куда-то к реке, прохладному плеску в камышах, стрекозам и кузнечикам. Солнце только что вышло из-за крыш торговых рядов напротив и нахально упёрлось лучами ему прямо в лицо. Невмоготу было даже голову наклонить, чтобы не било в глаза, и Яков просто держал глаза прикрытыми, сквозь ресницы видя только край стола и запылённую траву, и пару копошащихся воробьёв в ней. Поэтому не заметил, как тень отчаяния и злости на мгновение промелькнула в лице Нины. «Он сидит в такой позе, будто тут никого нет. Такое самоуверенное равнодушие в полуприкрытых глазах. Потягивается, как ленивый кот, греющийся на солнышке. Наглый грубиян! Ни благодарности, ни, хотя бы, улыбки. Он её не замечает совершенно, даже не смотрит на неё. Это его молчание и высокомерный взгляд из-под ресниц. Никаких правил приличия, этикета, простой вежливости не соблюдает, ни на сколько. Хотя бы формально сказал спасибо, или молча поцеловал руку. Но, ведь именно за это она его и… растерзать готова!» Нина отвернулась, чтобы Яков не прочёл в её лице всей этой бури, подождала ещё немного хоть каких-нибудь слов, не дождалась, поднялась с достоинством и, не прощаясь, удалилась, плавно покачивая турнюром. Штольман беззвучно расхохотался ей вслед. А тут ему принесли картошечку с грибочками и гусиной поджаркой, горячий кофейник и тёплую булку, и воробей храбро взлетел на край его стола за крошками. И жизнь стала понемногу налаживаться.