Гетерохромия.

      Степана Игнатьевича подвезли на казённой пролётке аккурат к двери его дома, но выходить он медлил.       По дороге он прочитал неотправленное письмо от Ирины.       Если бы он ехал на своих, то, наверное, приказал бы Агапке свернуть к вокзалу, или править, куда глаза глядят, или сошёл бы и пошёл пешком в поля, или в лес.       Но Николай Васильевич при нём приказал полицейскому доставить коммерсанта точно ко входу его дома, никуда не сворачивая, проследить, чтобы в двери вошёл.       А как объяснит Степан городовому, что нет ему пути домой теперь. Не заслуживает он ни дома, ни семьи, ни капиталов своих. И не нужно ему ничего, потому что ничто это не поможет уже. Не может помочь, не воскресит невинную душу.       Когда только взял это письмо в руки, когда Штольман глаза спрятал от него, уже понял Степан, сейчас рухнет всё, вся его жизнь. И лучше бы не читать, не знать, что там. Но Штольман, только что вытащив его из смертельной ловушки, твёрдо сказал: — «вам адресовано». Не отвертишься, раз спасли тебе жизнь, изволь жить как следует, не прятаться за… да не важно за что. Просто не прятаться.       И Яковлев начал читать. Через силу читал, поднимал глаза после каждой строки, дух перевести. Всё тот же сон, морок, только тяжёлый, чёрный, словно душил его. В горле ком, а глаза сухи, и казалось, так теперь навсегда останется.       Запах сирени и запах её волос, и голос тихий, высокий. Звёздное небо в прорехах крыши, и её тёмные глаза, в которые мог он смотреть так же долго, как в то небо. Шелест ветра тогда, вместе со сладкими снами; и сейчас, в том же месте – озлобленная толпа бандитов, гулкая пустота в доме, стрельба, и тот же ветер – с запахом пороха, смерти.       Перемешалось всё.       Может Богимовка была главной в его судьбе? Предназначено было остаться с Ириной, другую жизнь с ней прожить? А его капиталы, дело, семья, Катя – это морок? Может он сейчас чужой жизнью живёт? Почему судьба его притащила туда против воли, со связанными руками, с мешком на голове? Две просьбы только были у Ирины за всё время. Первый раз – рассказать о мире вокруг, и последний – позаботиться о сыне. Не выполнил он последнего наказа, не успел. Где он был тогда? На курорте.       Ведь мог бы оставить Катю с детьми там, от него уже мало что зависело, вернуться в Россию. Ведь тревожило душу мыслями о делах, о фабрике. Почему о ней не тревожило?       Не успел, потому что не хотел успеть.       Вот Штольман успел и сына его спасти, и его самого.       Трегубов рассказал коротко. Как примчался к нему прямо домой Белецкий с известием, что купец похищен и везут его на большой тракт в сторону Зареченска. Собрав городовых, полицмейстер отправился в погоню, перед самой Богимовкой встретил своего урядника, который мчался за помощью. Урядник уже доложил, что и мальчика нашли, и злодея-похитителя арестовали, а Штольман выручает Яковлева в большом доме один против сотни фартовых. Если б не этот урядник, так и проскакали бы мимо до самого Зареченска, не нашли бы никого.       Штольман всё сделал, всё учёл и предвидел. Что ж, он – полицейский, это его долг – спасать, и исполняет он его хорошо. Почему ж он сам, Яковлев, своего долга не исполнил?       Степан Игнатьевич медленно спустился с подножки пролётки, молча прошёл мимо дворецкого открывшего торопливо; не останавливаясь, пошёл дальше в гостиную, на столе оставил письмо, как тяжёлый груз оставляют, и дальше – через малую гостиную, через веранду насквозь в сад, а дальше идти было некуда. Мраморный фонтан с амуром, кусты гортензий и чугунная решётка.       Степан опустился на скамью, тоже мраморную. Как десять лет назад в больнице, когда делали Кате операцию, смотрел перед собой и не видел. Он помнил, что мрамор должен быть холодным, соцветия гортензий – голубыми, что в саду пахнут цветущие левкои, но он не чувствовал ни запахов, ни прохлады камня под рукой, а цветы казались ему серыми. Сейчас он понял, что это значит, когда говорят «свет померк».       Странно было вспоминать, как они обсуждали с Катей проект этого фонтана. Катя смеялась: «Представляешь, как этот голый Амурчик под снегом будет себя чувствовать?». Но Степану хотелось, чтобы был у них в саду маленький уголок Флоренции, где они были так счастливы. А амура можно на зиму в ящик прятать, как в Петергофе делают. Так и получилось, как он хотел. Когда заходил в эту часть сада, Степан всегда улыбался и вспоминал то счастливое лето в Италии.       Только не заслужил он этого счастья, и памяти даже о нём не заслужил. И перед Катей, и перед детьми виноват. А перед Ириной такая вина, что ничем не искупить.       Степан посмотрел в пустое небо: «Мир велик, а выхода нет. От себя не сбежишь».       Сзади шаги раздались. Не было нужды оборачиваться, это Катя его искала. И не вызвало это ни надежды, ни огорчения. Определённо, Степану стало совершенно всё равно. Впервые в жизни он и не мог, и не хотел что-то делать или решать. Катя подошла сзади, положила тихонько злополучное письмо рядом с ним, болезненно зажелтевшее на белом мраморе, остановилась, опершись локтями на спинку скамьи. Степан спиной чувствовал, смотрит она сейчас не на него, а на того самого Амурчика, лукаво улыбающегося, с указательным пальцем возле губ.       И он подумал, что вот всегда она так, где-то позади, незаметно, а всегда защищает. И что будет с ним без её защиты?       — Простишь ли ты меня, Катя? — он спросил шёпотом, так тихо, что думал, она и не услышит.       Но Катя всегда даже мысли его слышала, не то что шёпот.       — Да я тебя уж давно простила, за всё наперёд. Ещё когда перед алтарём стояли. Хор многая лета поёт, а я смотрю на тебя через фату и вижу, что далеко ты где-то, о своём думаешь. «Вот такой достался мне муж, мечтатель», — решила я тогда, — «Не просто с ним будет, многое прощать придётся. А с кем просто?». Только одного я тебе простить не смогу, если ты о детях забудешь. Но уж с этим – слава богу!       Вздохнула тихо, положила руки ему на плечи:       — Что поделаешь, брак по расчёту. Другие вон, в столицах при живых жёнах открыто с любовницами живут, дворцы им строят… А ты мне жизнь спас, как никак. На что мне сетовать…       Он взял её тёплую руку, прижал к губам.       — Степан, а эта Ирина, она адмирала Колосова дочь? Усадьба Богимовка?       — Да, — ответил глухо, голос не слушался.       — Так, моя старшая сноха, в девичестве Колосова, родня ему дальняя. Что-то говорили они, что хотели бы фамильное имение выкупить. У них шестеро, мал мала меньше, летом нужно на дачу вывозить. Только им дорого, приглашали в долю. Ну, да об этом завтра утром подумаем. И про мальчика твоего тоже подумаем. А ты позавтракай, в малой гостиной накрыто. И поспать бы тебе не мешало…       Поцеловала его в голову и ушла в дом своим лёгким шагом.       В душе у Степана Игнатьевича отпускать стало. Он ещё немного посидел, чувствуя, как словно выплывает из глубокого омута, из-под тяжёлой воды. Постепенно возвращались звуки и запахи. Он опять вспомнил, как тогда в медовый их месяц порадовался, что жена его понимает; и свадьбу их глупую вспомнил. И благословил отца мысленно.       И всерьёз поблагодарил Бога. За всё.