«Как же дерётся Яков Платонович! Словно танцует! Неужели в Петербурге все полицейские так могут? Или только надворные советники? Там, наверное, такая преступность, даже подумать страшно.
А сам он струсил. Даже стрелял зажмурившись. Как в своих не попал, удивительно. Невозможно стрелять по людям, это совсем не тоже, что в тире, как оказалось. Хоть и знаешь, что они душегубы и разбойники, а всё равно. Хорошо, что в зале убитых не нашли. А ведь он все патроны расстрелял. А надо было оставить для Якова Платоновича. Нет, не получается у него с вооружёнными преступниками справляться. Хоть бы с бумагами не оплошать».
Антон Андреевич достал папку без номера; как такового дела ещё не было. Ибо дело об исчезновении Стёпы Пескарёва посчитали возможным закрыть, так как мальчик нашёлся, дело о слухах – тоже, так как Ребушинский написал и опубликовал этим слухам опровержение с извинениями. Дело о шантаже неизвестно, стоило ли открывать. По мнению Трегубова, не следовало упоминать в нём приватные детали жизни Степана Игнатьевича, и Штольман неожиданно с этим согласился, но по другой причине. Яков Платонович полагал, что родство Стёпы Пескарёва с богатым коммерсантом для мальчика скорее опасно, чем полезно, лучше, чтобы и впредь никто об этом не знал. В результате официально велось только дело о похищении коммерсанта Яковлева, к которому Леопольд никакого отношения, по сути, не имел. Чтобы все эти дела связались в одно дело о вымогательстве, требовались улики, а их не было.
Формально предъявить Леопольду можно было только воровство костюма и футляра от контрабаса. Но опытный адвокат сумеет и это повернуть к пользе обвиняемого. «Торопился оказать мальчику помощь, поэтому, позаимствовал необходимые вещи без спросу, путь к городу сократил через овраг, остановился в доме, который снимал для своих нужд, собрался послать за доктором, а тут, неизвестный ему босяк – врывается, вяжет его совершенно незаконно. Что нужды, что этот босяк – на самом деле обворованный им коллега-артист? Всё можно объяснить досадным недоразумением».
Как же доказать, что никакое это не недоразумение, а заранее спланированные действия с преступными намерениями, да ещё в сговоре с сообщником?
И Антон Андреевич, в который раз, вчитывается в протокол допроса Леопольда.
«… — Каковы цели вашей мистификации, позвольте поинтересоваться, для чего вы притворяетесь немцем, если даже немецкого языка не знаете?
— Как вы точно выразились, господин следователь, именно – мистификация! А, могу я узнать, довелось вам увидеть моё выступление?
— Да, и должен признать, великолепный номер у вас, поэтичный.
— Благодарю. А, вы вероятно, слышали, я упоминаю там Катера Мурра, героя повести Вильгельма Амадея Гоффмана. Вы читали что-нибудь этого достойного автора?
— Да, конечно. Очень популярный у нас автор, и переведено много.
— О, приятно иметь дело с образованным человеком. Тогда вы помните, какая волшебно-парадоксальная атмосфера царит в его сказках. Я вдохновлялся историей про Крошку Цахес, и как же не намекнуть зрителям об источнике моего вдохновения. И, даже если бы я знал немецкий, я бы использовал это принятое в цирке, как это… макароническая речь. Согласитесь, непонятный язык добавляет таинственности, а какое может быть волшебство без тайны?
— Я понял вас. Однако, заключая договор с Базилем Коше вы тоже представились латышским немцем, даже – бароном. Вот здесь, вы подписались именно так.
— М-да, от вас ничего не укроется. Но, если бы имели вы несчастие, как и я, родиться в Ливонии, вы бы и тут меня поняли. Должен заметить, с сожалением заметить, что и в исконно русских землях к немцу отношение совсем не то, что к русскому мужику, хотя бы немец этот тоже был крестьянином, всё равно, куда более уважительное отношение. А на моей родине, кажется всё должно принадлежать только немцам. Они – владельцы земель и замков, правители и законники, даже в торговле немцам преференции даются, в гимназиях преподавание – только на немецком. А ведь, если обратиться к истории, по сути они – завоеватели, поработители моей маленькой родины, и как они относятся к нам, коренным её жителям! Презрительно называют они нас «чухонцами» и, в лучшем случае, не замечают. А если заметят, то каждым жестом и взглядом выражают своё превосходство и презрение к нам, ничтожествам.
Лео поднялся и начал прохаживаться, показывая, как высокомерно немецкие бароны смотрят на чухонцев, закладывал руку за борт сюртука и презрительно оборачивался, глядя сверху вниз. А следом за ним так же прохаживался серый кот, покачивая хвостом, словно опахалом, и смотрел так же презрительно. А потом кот нахально уселся прямо на бумаги перед Антоном и стал умываться. Он облизывал лапу широким розовым языком, и обстоятельно протирал ею белую мордочку, потом так же протирал глаз, потом ухо. Потом аккуратно поставил обе лапы вместе и торжественным движением обернул их пышным хвостом. Взглянул на Антона голубыми глазами и сказал очень знакомым голосом:
— К каким же вы пришли выводам, Антон Андреевич?
***
Когда Яков Платонович зашёл в кабинет, Коробейников крепко спал за столом, положив голову на бумаги. Прежде чем его будить, Штольман бумаги просмотрел: письмо шантажиста, фотокарточка Стёпы обратной стороной, записка с адресом дома на овраге, договор Леопольда из цирка и письмо в полицию Зареченска подписанное инициалами С. Я. – «… желая предотвратить неминуемое несчастие, спешу предупредить о готовящемся дерзком ограблении…»
«Яковлев не мог таким старомодным слогом писать, всё-таки пять лет за границей обретался», — Яков Платонович смотрел на все документы по очереди сравнивая почерк. Во всех пяти почерк был разный.
— И к каким же вы пришли выводам, Антон Андреевич? — негромко сказал Штольман.
Антон вскинулся, встряхнул головой так, что кудряшки разлетелись и отрапортовал скороговоркой:
— Леопольд признался, что он латыш, а в паспорте его прописано, что немец, есть основание привлечь к ответственности за подделку документа.
— Неплохо. Но, пока запрос дойдёт до Риги, пока они разберутся, пока ответ придёт. Два месяца может пройти. А что со Шляпой?
Антон потянулся к стакану с остывшим чаем, жадно выпил.
— Леопольд понимает своё положение, открещивается ото всего, что может связать его с сообщником. Заявил, что якобы, Стёпа боялся какого-то человека в чёрном, от него, возможно, и прятался в сундуке. И что такого человека с бледным лицом в помятой шляпе он видел мельком во дворе цирка. Про отпечаток подошвы на бумаге говорит, что кто угодно мог взять его ботинок, сделать отпечаток и отнести на место преступления. Двери у них в цирке действительно не запираются. Вот если бы удалось доказать, что Леопольд был в Богимовке вместе со Шляпой в день исчезновения Стёпы… Марфуша может быть и опознает его, глаз у неё острый. Но, показаниям детей в суде обыкновенно не доверяют. Когда бы записка, найденная в Богимовке его рукой была написана, вкупе с опознанием –вот это имело бы вес.
— А отпечатки на чернильном пузырьке?
— Они не Леопольда.
— А на пере?
Антон хлопнул себя по лбу:
— А перо я не взял!
— Он мог и в перчатках писать, и просто продиктовать адрес Шляпе, а тот уже записал. А вот надпись на фотокарточке, очень похоже на почерк Ирины Колосовой. Призрак мастер почерк подделывать, пользуется этим где надо и где не надо. С фотографом разговаривали?
— Смысла не было. Леопольд не отрицает, что заказывал карточку Стёпы, но отдал её Стёпе же.
Штольман задумчиво смотрел на документы опершись руками о стол.
— Вот что. Нам нужен криптограф, специалист по почеркам, — Яков Платонович загадочно улыбнулся чему-то своему, — Вы, Антон Андреевич сейчас соберите все эти документы, и конверты не забудьте, и отнесите их нашему фотографу. Пусть сделает копии с двукратным увеличением, а отдельных фрагментов текстов – с пятикратным. Сами идите домой, спать. Завтра утром заберёте копии, и я вас командирую в Москву восьмичасовым поездом, к специалисту. И, кстати, где тут в Затонске букинисты?
— Ну-у, книжная лавка есть одна, там и старые книги найти можно. А так чтобы отдельно – нет. Угрешин дежурный, он там недалеко живёт, объяснит, как пройти.
Штольман уже взял трость и одевал шляпу, и по тому, как он это делал, Антон видел, что настроение у начальника приподнятое.
— Выполняйте, Антон Андреевич, до завтра.
Оставшись один, Коробейников подумал: «И почему это «кстати» у Якова Платоновича всегда некстати? Хотя…консультация о гетерохромии у доктора очень полезной оказалась. И тут – криптограф, букинист… Должна быть какая-то связь…».
***
Через двадцать часов Антон Андреевич впервые в жизни ехал в Москву. Он сидел, согласно своему чину в вагоне второго класса, за казённый счёт и, в который раз, озадаченно перечитывал адрес на письме, привязанном лентой к пакету в красивой мраморной бумаге:
«Московский Университет.
Их сиятельству Наталье Александровне Щербатовой-Девьен
в собственные руки».
