The Burden

      ***       - Спрашиваю в последний раз, что ты видела, Фрея? – я в до сих пор мокрой одежде сидела на холодном кафельном полу все той же лаборатории, медленно раскачиваясь из стороны в сторону и периодически содрогаясь всем телом, пока доктор Райс тщетно пытался выпытать суть недавно захлестнувших меня видений, от злости чуть ли не покрываясь красными пятнами.       Но как я могу дать вразумительный ответ, если сама абсолютно ничего не понимаю, а в голове творится настоящий хаос из каких-то отдельных несвязанных обрывков и вспышек, режущих глаза и приносящих лишь ноющую боль в висках. Интересно, он сам бы смог рассказать хоть что-то внятное, если бы ему разом включили одновременно больше сотни совершенно разных фильмов, а потом заставили каждый пересказать? Думаю, что нет. Этот псевдоученый не выдержал бы и капли того, что с детства приходится переживать мне.       Выстроившиеся полукругом охранники, мгновенно появившиеся, стоило только кому-то отдать приказ, с опаской и настороженностью наставили оружие, будто я была опасным безумным зверем, готовым вот-вот сорваться с невидимой цепи и разорвать всех присутствующих в клочья. Глупцы. Самые настоящие глупцы. Люди испокон веков боятся того, чего не в состоянии понять, и изо всех сил стараются уничтожить вокруг себя мир, не понимая, что в первую очередь разрушение происходит в них самих, в их прогнивших от беснующихся пороков душах. Они вредят сами себе, с каждым днем морально разлагаются, а потом обвиняют во всех бедах что-то из вне. И от этого становится страшно.       Взгляд, до этого невидящий перед собой практически ничего, неосознанно задерживается на высокой фигуре темноволосого мужчины, уверенно направившего на меня дуло автомата, в то время как память услужливо подкидывает ранее увиденные картинки с его участием. Именно их я запомнила особенно отчетливо, ведь, возможно, они были одними из самых теплых и наполненных той безграничной любовью, о которой, кажется, мечтают все. Там мужчина, весело хохоча словно беззаботное дитя, гонял по зеленой сочной траве небольшого дворика футбольный мяч вместе с маленьким кудрявым мальчиком, а в стороне стояла, со счастливой улыбкой наблюдая за игрой, высокая стройная женщина и ласково поглаживала округлый живот.       Волшебно и до слез трогательно.       - Славный малыш, - эти слова вырываются раньше, чем я сама их осознала, а перед глазами так и стоят кадры той чужой идеальной жизни, уже, наверное, никогда не предназначенной для меня, - Очень похож на маму, - от продолжительного крика голос совсем охрип, что горло сдавливают неприятные спазмы, отчего так и тянет до крови его расчесать.       Наблюдаю, как солдат пораженно застыл на месте, от удивления широко раскрыв глаза и опустив оружие, и медленно поднимаюсь с кафельной плитки холодного пола, опираясь рукой о стену. Но стоит мне окинуть взглядом всех остальных, как почему-то страшно захотелось рассмеяться, громко так, взахлеб, почти до икоты от абсурдности всего происходящего и всеобщего недоумения от моих слов.       Может быть, это просто шок? Меня шатает из стороны в сторону будто при морской качке, в ушах стоит какой-то неприятный гул, мышцы сводит судорогами. Сознание на грани помешательства. А это вообще я? Или это кто-то в моей голове?       - Боже, - зажимаю рот рукой, но наружу все равно вырываются сдавленные, приглушенные смешки, на что солдаты, словно выйдя из какого-то анабиоза, опасливо переглядываются между собой, ожидая хоть какой-то команды от настороженно замерших в стороне доктора Райса либо от своего командира, - Да, тут половина будущих смертников стоят, - тело пробивает жуткий озноб, а лоб покрывается неприятной липкой испариной, но мне отнюдь не жарко, - И не стыдно вам людей так хладнокровно в расход пускать?       Алчность порождает безудержную жестокость, но в этих людях ее невообразимо много, что даже на мгновение становится их жаль. Они думают, что спасают человечество от угрозы вымирания, но на самом деле распространяют лишь геноцид, одновременно верша самосуд.       ***       Я сижу на разобранной кровати в окружении скомканного одеяла словно птица в своем гнезде и медленно перелистываю страницы большой толстой тетради на кольцах, лежащей на коленях, полностью заполненной огромным количеством черно-белых рисунков, с которых смотрят, ласково улыбаясь, родители, каждый черточкой напоминая о прежней жизни и заполняя воспоминаниями белые листы. В изголовье, выпуская под потолок причудливые никотиновые облачка и медленно выводя у меня на спине замысловатые узоры, полусидит-полулежит Дональд. Сегодня он был в непривычно приподнятом настроении, какой-то необычайно ласковый и жадный до прикосновений, что совсем не вязалось с обыкновенным образом опасного голодного хищника, скорее он больше походил на большого довольного льва, по прежнему дикого, но с нескрываемым наслаждением ластившегося.       - Нарисуй что-нибудь, - ухо опаляет жаркое мужское дыхание, отчего по спине пробегает рой мурашек, в конце замирая где-то на кончиках пальцев, а сзади тесно прижимается крепкое тело.       От него исходит приятное тепло, окутывающее каждую клеточку и проникающее глубоко внутрь. Не такое, от которого впоследствии становится жарко и думаешь, как бы поскорее отстраниться, нет, оно было мягким и уютным. Родным. Настолько, что безумно хочется обнять покрепче и вот так провести всю жизнь.       - У меня не осталось чистых листов, - откладываю тетрадку в сторону и поворачиваю голову, оказавшись с Дональдом настолько близко, что при каждом рваном выдохе едва прикасаюсь к его сухим губам.       - Так рисуй на мне, - холодные стальные пальцы легко пробегают у меня под майкой, вызывая щекотку и тихий смех, в то время как живая ладонь как-то даже немного требовательно обхватывает мой подбородок, несильно сдавливая и придвигая к любимому лицу еще ближе, - Давай, детка, ты же специально училась, чтобы мазать кисточками по бумаге. Будем считать, что я твой холст, - мимолетный поцелуй в щеку сменился слабым укусом, после чего мужчина отстраняется и, быстро стянув свою футболку, откидывается на подушки, раскинув руки в стороны и хитро улыбаясь.       - И что же ты хочешь, чтобы я нарисовала? - достаю из под кровати коробку с кучей простых карандашей и скудненьким набором гуаши и усаживаюсь Дональду прямо на бедра.       - Не знаю, но я весь твой, – его руки игриво перемещаются на мои ноги, лениво поглаживая икры, и мне сейчас невероятно хочется раствориться в этих ладонях.       В голову приходит одна идея, и я обмакиваю пальцы в черную краску, кропотливо выводя на гладкой мужской груди пока что только примерные очертания будущей разъяренной акулы с широко раскрытой пастью и зубами-бритвами. Он всегда ассоциировался у меня именно с этим опасным хищником: такой же мощный, хитрый, беспощадный, с холодными смертоносными глазами, что иногда возникало непреодолимое желание спрятаться, но одновременно и вызывающий благоговейный восторг.       Идеальный зверь.       Мужчина лежит свободно и расслаблено, закуривая очередную сигарету, и, глубоко выдыхая ядовитый дым, погружающий все вокруг в сизый туман, пристально наблюдает, что почти явственно ощущаю, как голодные ледяные глаза буквально ощупывают меня всю, пока после почти часа работы делаю завершающие мазки краской и разглядываю результат своих трудов.       - Готово, - быстро целую мягкую кожу рядом с рисунком, ставя своеобразный автограф, и уже хочу встать, чтобы помыть руки, как металлические пальцы, резко обхватив за затылок, притягивают к себе, заставляя с визгом завалиться на Дональда, а губы вмиг разъедает горький табачный поцелуй.       Я стараюсь отстраниться, чтобы самой не испачкаться, и упираюсь липкими пальцами в мужской торс, но лишь соскальзываю и окончательно падаю, на что раздается приглушенный грудной смешок, отдающийся приятным теплом по венам. Голова начинает кружиться от запаха гуаши, крепких сигарет и ощущения сильного тела подо мной, а легкие болезненно сжимаются, грозясь лопнуть внутри, но сейчас до этого нет никакого дела, ведь он целует глубоко и настолько вкусно, что все посторонние мысли попросту испаряются.       - Детка, почему акула? – он на мгновение отрывается, хрипло шепча, а потом снова накрывает мои губы своими, периодически несильно покусывая.       - Ты мне ее напоминаешь, - в животе порхает целый рой, я почти уверена, пепельных как тлеющая сигарета бабочек, до крови кромсая изнутри при каждом легком взмахе тонких крылышек.       Перетравить бы этих поганых насекомых, одним разом и безжалостно, но у меня никогда не хватит на это духа и, наверное, желания.       Те чувства, которые у меня вызывает этот мужчина, намного сильнее обычной привязанности, да, они, кажется, в стократ мощнее этой чертовой любви. Хоронят меня заживо под своей толщей, дробя кости, заводят в никуда, а я все равно послушно следую за ними, наперед зная фатальный исход, но не останавливаюсь ни на секунду, ведь без него я не представляю своей жизни.       Говорят, что главное – это не конечная цель твоего пути, а время, проведенное в нем. Как по мне, прекрасные слова, и я стараюсь придерживаться их, шаг за шагом следуя по собственной кривой буддийской уналоме. Потому что моя цель – как можно дольше пробыть с любимым мужчиной, хоть путь и пропитан чужой кровью и устлан миллионами горящих пепельнокрылых бабочек.