The Heart Rate of a Mouse, Vol.1: Over the Tracks

Целью секса, насколько я понимал, было кончить, поэтому я никогда не задавался вопросом, насколько долго возможно заниматься им, не кончая. А мне следовало бы. Утренний солнечный свет проходит сквозь шторы, придавая коже Брендона золотистое свечение. Капелька пота скатывается по его груди к животу, а его бедра двигаются в медленном ровном ритме. Мои веки закрываются, когда я подаюсь ему навстречу, жаркое удовольствие отдается покалыванием в позвоночнике. — Чёрт, — беспомощно выдыхаю я. Он кладет руки мне на грудь, проходится выше, моя кожа горит от его прикосновений. Он покусывает нижнюю губу, подавляет стон, медленно, медленно двигаясь на мне, я чувствую на себе его вес. Пальцы ног запутались в простынях. Боже, он и понятия не имеет, как хорошо он заставляет меня чувствовать себя. — Ночи в отелях, — выдавливает он, глубоко и неровно дыша. Его член гордо стоит, истекая смазкой, головка блестит. Я понятия не имею, насколько хорошо я заставляю его чувствовать себя. Обхватываю пальцами его запястье, чувствую под кожей ускоренный пульс, будто его сердце собралось поставить мировой рекорд. — Спасибо богу за них, — стону я, чувствуя, как опускаются его бедра, как он насаживается на мой член. Мы оба внезапно вскрикиваем. Блять. Я пытаюсь притянуть его за запястье, но он качает головой, закрывая глаза, когда его лицо вспыхивает от удовольствия, будто он не может сосредоточиться ни на чем, кроме того, как соединены наши тела. Он поводит бедрами, когда я вхожу в него резким рывком, и с моих губ срывается непроизвольный стон. — Боже, мне нравится тебя слышать, — выдыхает он, и только тогда я осознаю все эти стоны и вздохи, которые совсем не могу сдерживать. Я знаю, что обычно я рычу только перед оргазмом, но это? Как можно быть тихим во время этого? Благодаря какой-то ошибке или ещё чему, мой номер находится на другом этаже, нежели номера всех остальных, — естественно, мы должны были этим воспользоваться. Кладу руки ему на бедра, впиваясь ногтями в кожу. Сначала я держал его бедра, определяя скорость и глубину, наслаждаясь тем, как он всхлипывал и открывал рот, когда я находил правильный угол, но потом я забыл об этом. Хотя у него поразительное чувство ритма. Несколько раз я видел, как он играл на ударных, так что мне не стоит удивляться. Теперь мы оба определили свою собственную скорость, и она безупречна — это захватывающее дух, расплавляющее мозги движение, от которого у него пылает грудь, а у меня по лицу стекает пот. — Я сейчас умру, — сообщает мне Брендон, издав полустон, с его губ слетает грязное "ах", когда мой член входит так глубоко, как только возможно. Его дыхание перешло в короткие дрожащие вздохи. Он вздрагивает. — Боже, вот там... О, чёрт, очёрт, — бормочет он, мышцы его живота сокращаются, ногти царапают мою грудь. Он держит ритм, угол и глубину, явно сам себя сводя с ума. Я прикусываю нижнюю губу, чтобы не застонать, хватаю себя за волосы одной рукой, будто это хоть как-то поможет мне держать себя в руках. Каким-то образом это срабатывает. Это помогает мне прийти в себя, справиться с бушующими во мне чувствами. Мои бедра дергаются вверх, ему навстречу, и он такой узкий. Он замедляется. Он тяжело дышит, его щеки покраснели, а зрачки расширились. Я уже перестаю надеяться, что он, блять, поцелует меня, но именно в этот момент он наклоняется для этого. Я тут же прижимаюсь к его губам. Поцелуй получается соленым; на его нижней губе выступил пот. Он скулит мне в рот. Я думал, что мы вернемся в мой номер для быстрого перепиха, а не для нечеловечески долгого сеанса секса. В нас накопилась энергия от взаимной дрочки перед выступлениями, что было мерой предосторожности, а это было всё равно что воздержание. Прямо сейчас я не жалуюсь. Я тону, мне не нужен воздух, когда мы целуемся. Он начинает отстраняться, но кладу обе руки ему на затылок и притягиваю обратно. Он стонет — сначала в знак протеста, а потом от удовольствия. Мой язык проталкивается в его рот, грязно и влажно, исследуя его на вкус, пока я пытаюсь схватить его за мокрые волосы, но сквозь пальцы проходит всего несколько коротких прядей. Он жадно отвечает на поцелуй, его истекающий смазкой член подрагивает, прижимаясь к моему животу. Провожу одной рукой по его лопаткам и вниз по спине. Его кожа скользкая от пота, я чувствую под ней его кости. Кладу ладонь на его зад, тянусь ниже, пока не нахожу пальцами место, где я исчезаю в его теле, где он растянут и заполнен. Брендон вздрагивает, пока мои пальцы исследуют влажное от смазки место, вокруг основания моего твердого члена, погруженного в него. Я пытаюсь протолкнуть внутрь кончик среднего пальца. Брендон разрывает поцелуй, задохнувшись. Его глаза расширились и потемнели. — Я кончу, если ты будешь так делать, — шепчет он, его голос дрожит. Я медленно облизываю губы. Значит, он мог бы принять и это. — Хорошо. Он прижимается своим лбом к моему, пытаясь восстановить дыхание. — Позволь мне. Только в этот раз. Я убираю руку, безмолвно подчиняясь его пожеланию. Я всегда заставляю его кончить первым. Мне неудобно кончать до того, как он дойдёт до разрядки, наверное, потому что я не уверен, что смогу позаботиться о его облегчении после своего оргазма. Но если в этот раз он хочет поменяться ролями, то ладно. Блять, я всё равно долго не продержусь. Брендон выпрямляется, упираясь одной рукой мне в грудь для равновесия. Его зрачки шире, чем я когда-либо видел. Он подхватывает ровный мучительный ритм. Кладу руки на его бедра, большими пальцами поглаживая выпирающие от движения кости. На одном из бедер виднеется красная отметина, где я укусил его, пока мы раздевались. Я нажимаю большим пальцем на синяк, и дыхание Брендона сбивается. Он откидывает голову назад, двигаясь на мне теперь немного жестче. Он звучит так грязно, и, боже, он такой чувствительный. Теперь я понимаю, почему он сказал, что умрёт. Если я не умру, то наверняка потеряю сознание. Удовольствие чертовски сносит крышу. Крепче хватаю его за бедра, потому что мне отчаянно нужно за что-то держаться. Блять, блять, блять, он делает со мной, что захочет. — Ты ещё со мной? — спрашивает Брендон, с трудом сглатывая. Темп постепенно нарастает, он опускается, а я поднимаюсь ему навстречу. Второй рукой он медленно поглаживает свой покрасневший истекающий смазкой член. Боже, он так возбужден от того, что сам себя трахает на мне. Мои бедра уже срываются на неровные и неритмичные толчки, отрывистый ответ на стимуляцию, от которой у меня уже всё плывет перед глазами. — Ага, — выдавливаю я. Солнечный свет, светящий через окна, попадает мне в глаза, ослепляя на секунду. После концерта была вечеринка, и мы вернулись в отель только в четыре часа утра, Брендон не смог сразу улизнуть из их с Уильямом общего номера, и пока мы тут, видимо, ставим рекорд, уже взошло солнце. Это не тусклая подсобка или освещенная флуоресцентными лампами ванная за кулисами. Я отчетливо вижу его в мягком свете восхода и не могу отвести взгляд. Теперь он резко опускается, издавая громкие стоны. — О боже, о боже, — стонет он, жестче сжимая себя кулаком. Мышцы его бедер подрагивают. Роняю голову на подушку. Тело будто заряжено электричеством, каждый его дюйм чувствителен к прикосновениям. — Брендон, я не могу... — Всё хорошо, всё хорошо, — торопливо произносит он, но он не понимает, что я больше не могу сдерживаться, что я разваливаюсь на части под ним. Мои руки беспокойно поглаживают его бедра, живот и грудь, проходятся по руке, которой он сжимает свой член. Он утробно стонет, я слышу нотку отчаяния. — Блять, — с трудом выдыхаю я. Кровать громко скрипит; он кладет руку туда, где заканчиваются мои ребра, ладонью вжимаясь в кожу, двигаясь на мне. Его член мелькает у него в кулаке. Роняю руки на простынь, сжимаю её кулаками как можно сильнее. Всё моё тело словно вибрирует, короткие, почти панические вздохи слетают с моих губ, когда он двигается. Существуют уровни наслаждения: в середине находятся уровни разных оттенков красного, сначала светлые, а потом всё темнее, и когда ты доходишь до самых тёмных оттенков, ты кончаешь. Но если нет, то красный переходит в чёрный, а тот — в серый, и там, на вершине этой горы наслаждения, о существовании которой ты и понятия ебаного не имел, всё становится белым: белый шум, белое электричество, белое удовольствие. — Брендон, — выпаливаю я, пытаясь дышать, но огонь, бурливший в моих венах, теперь дошёл до горла, перекрывая воздух. Финиш приближается с невероятной скоростью. Я чувствую привкус крови, потому что слишком сильно прикусываю нижнюю губу. Брендон опускается на мой член, узкий, горячий, быстрый, и он подрагивает, двигается на мне, ласкает себя, скользкий и страстный, стонет и дрожит, и я больше не могу. Мои уши заполняет белый, белый шум, а Брендон не прекращает двигаться, он продолжает резко опускаться, его голос звучит отдаленно, и мне сложно разобрать слова, но это похоже на торопливое: — Чёрт, чёрт, вот... Давай, Рай... Боже, я чувствую тебя... Во мне что-то обрывается, это не только умопомрачительный оргазм, рокочущий во мне, перестраивая мои молекулы, и это не белый шум, белый шум, белый шум. Это его руки на моей груди, то, что есть только он и ничего больше, и я ныряю в это чувство, всё глубже и глубже. Чёрт, всё это продолжается, и когда я понимаю, что у меня физически больше нет спермы, я всё продолжаю кончать. Мои глаза открываются, улавливая то, как опускаются его бедра, а мой член исчезает в нем. Обеими руками он упирается мне в грудь для равновесия. Он опускается и кончает. Он не трогает себя, но опускается на мне и кончает, его член подрагивает, ногти впиваются в мою грудь, его рот открывается, когда он быстро произносит "О боже, о боже, да, да...", а потом слова переходят в самый развратный стон, который я когда-либо слышал, исходящий из глубины его грудной клетки, низкий, мужественный и беспомощный. Его мышцы сжимаются вокруг меня, и я матерюсь, когда воздух вылетает из моих легких. Его сперма попадает мне на грудь и живот, теплая и влажная, густая и белая. Всё белое. Я никогда не понимал, почему это называют маленькой смертью. А теперь вдруг понял. Его движения наконец прекращаются, когда мы оба кончили. Его член всё ещё пульсирует у меня на животе, мышцы по-прежнему сокращаются вокруг моего члена. Чувствую себя опустошенным. Совершенно, блять, опустошенным. Брендон скатывается с меня, бесцеремонно падая на кровать. Я моргаю, глядя в потолок. Он белый. Наше громкое неровное дыхание заполняет воздух, будто мы только что закончили бежать марафон. Проходит какое-то время, прежде чем я осознаю, что, если я хочу увидеть его, мне нужно повернуть голову, что оказывается довольно сложным заданием, потому что я словно парализован. В конце концов у меня получается совсем немного повернуть голову набок. Брендон прикрывает лицо одной рукой, кадык подрагивает, когда он тяжело сглатывает, его тёмные волосы торчат во все стороны. Его грудь покраснела, поджарое тело покрыто потом, у начала его лобковых волос капельки спермы блестят на солнце. Моя сперма или его? Без понятия. Я закрываю глаза и стараюсь взять себя в руки. — Так ты, типа... кончил, не прикасаясь к себе, — отмечаю я дрожащим голосом, мне трудно говорить. Он издаёт какой-то звук в знак подтверждения. Чувствую привкус крови во рту. — Я не знал, что это возможно. — Я тоже, — говорит он со смехом, и он просто смеётся, прикрывая глаза и широко улыбаясь. Я моргаю. Он, блять, сумасшедший. Его сперма неприятно остывает на моей коже, и я стараюсь вытереть её, обтираю руку о простынь. Рука трясется. Я сгибаю пальцы, изумленно глядя на длинные фаланги. Всё ещё дрожит. В голове уже не так шумит, мои внутренности словно распухли, будто во мне есть что-то огромное, что моё тело не может вместить в себя. Это однозначно не спасает от дрожи и от того, что у меня, кажется, только что был лучший оргазм в моей жизни. — Ты в порядке? — спрашивает меня Брендон, и я вздрагиваю. Он с любопытством смотрит на меня, садясь на колени рядом со мной. Ненавижу его за то, что он уже в состоянии двигаться. Протягиваю руку к его колену, это, кажется, немного помогает унять дрожь. Но недостаточно. Он удивлённо смотрит на меня. — Ты дрожишь. — Нет. — Да. Брендон смотрит на меня сверху вниз, его глаза глубоки, но ничего не открывают. Он улыбается, когда я ожидаю этого меньше всего, наверняка вспомнив какую-то шутку и не рассказывая её мне. Он не ложится. Я знаю, что он не собирается прижаться ко мне для объятий, что мы не станем обмениваться медленными поцелуями. Мы не делаем такого после того, как кончаем. Этим утром послесексуальная рутина, скорее всего, будет следующей: он оденется и проскользнет в свой номер, пока Уильям ещё спит. Мое сердцебиение плавно пришло в норму, а руки перестали дрожать. Брендон всё ещё смотрит на меня, будто ожидая чего-то. — Не хочу спать, — вздыхаю я. — Ты не устал после такого? — Нет, — вру я. Я охренеть как вымотался, но спать не хочу. — Давай сходим куда-нибудь. Сделаем что-то. У нас же есть время, верно? Он вскидывает бровь, но кивает. — Сейчас семь утра. Четверг. — И? — И мы в Омахе, — отмечает он. Неплохое замечание. — По большому счету, всё, чем можно заниматься, это трахаться или спать. — Я считаю твое негативное отношение пагубным для командного духа, — говорю я ему, быстро похлопав по его колену, прежде чем скатиться с кровати. — Давай. Пойдем. Он драматично падает обратно на кровать. — Ты моей смертью станешь. — Сам сказал, — ухмыляюсь я, натягивая боксеры, чувствую дрожь в коленях и слабость в ногах. Чёрт, это Брендон станет моей смертью, если мы постоянно будем так трахаться. Ощущение оргазма ещё не прошло, оно всё ещё затмевает мысли и ломает тело. Такое чувство, будто часть меня сдается чему-то. Я собираюсь с этим бороться. Брендон перевернулся на живот, и я разглядываю его обнаженное тело, молочно-белую кожу, взглядом окидываю округлость его задницы. Его дыхание подозрительно замедлилось и выровнялось, поэтому я наклоняюсь и смачно шлепаю его по заду. Он вздрагивает, просыпаясь. — Ай! Он оборачивается, сердито глядя на меня, а я выхватываю из своего открытого чемодана рубашку и накидываю её. — Пойдем со мной. — Ты такой нытик, — недовольно бурчит он, а я решаю проигнорировать это замечание. Единственная причина, по которой я делаю именно так, вместо того, чтобы вышвырнуть его из своего номера, это то, что у нас только что был потрясный секс. Ему повезло, что он так одарен в этой области. Когда мы идем к двери, оба одетые и выглядящие прилично, наши пальцы соприкасаются. Как только мы выходим, я засовываю руки в карманы и опускаю взгляд.

***

Итак, этот педик прав. В Омахе в семь утра в четверг делать нечего. Улицы пусты, машины проезжают раз в пять минут. Магазины откроются только через несколько часов, поэтому ни у кого нет никаких причин вставать так рано. Солнце постепенно поднимается из-за горизонта, но я уже могу сказать, что день будет жарким. Улица, по которой мы прогуливаемся в тишине, практически принадлежит нам. Усталость, которая присутствовала до этого, прошла благодаря свежему воздуху и яркому свету. Брендон рассматривает витрины магазинов и уличные знаки. — Смотри, — говорит он, когда мы проходим мимо магазина с пластинками, на витрине которого стоит копия Boneless. Я просто пожимаю плечами. Наши альбомы повсюду, так что это перестало быть удивительным. Покупайте истекающее кровью сердце Райана Росса за три доллара сорок девять центов. — Нелепо, сколько они просят в наше время за пластинки, да? — отмечаю я. — Сколько бы ты заплатил за нее? — Нисколько. Всё равно их бесплатно получаю, — бормочу я, доставая пачку сигарет. Предлагаю ему одну, и мы начинаем курить, стоя около магазина с пластинками. Я представляю себя гуляющим по улице, кем-то, кто делает это постоянно, а не залетной рок-звездой, которая вчера вечером заставила молодежь этого города кричать изо всех сил. Что, если мы со Спенсером никогда не встретили бы Брента в Вудстоке? Что, если бы встретили, но нас не отвезли бы обратно на запад? Что, если бы мы там застряли, например? Наверное, у меня была бы какая-нибудь дерьмовая работа. Водитель автобуса. Почтальон. Гитара стояла бы позабытой в углу ущербного дома. И этот четверг был бы моим первым выходным за долгое время, и я спал бы до тех пор, пока меня не разбудило бы солнце. Почёсывал бы живот, пожарил бы яичницу с беконом. Поел бы перед телевизором. Сел бы в машину, поехал бы к другу домой. Мы выпили бы, поболтали бы о местной политике, испытывая одинаковое отвращение к членам городского совета, с этими их изысканными машинами и костюмами. Волновался бы о двигателе машины, который недавно начал свистеть, и жил бы той жизнью, не зная, как выглядит Лондон после двух дней проливного дождя, не зная, каково это — открыть дверь гостиничного номера и обнаружить там красивую девушку, которая ждет и хочет тебя. Я бы жил, не зная ничего из этого. Я мог бы оказаться здесь, не имеющий представления ни о чем, зато свободный. Мог бы. Бред. Я бы никогда не забросил гитару. Даже сейчас, когда я знаю, к какому аду она меня привела, какой ад ожидает меня впереди, я не могу выпустить этот ебучий инструмент из рук. Наблюдаю, как Брендон делает длинную затяжку. Ветер треплет его волосы. Я не могу держаться подальше от того, что плохо для меня. — Ты голоден? — спрашивает он. — Я умираю с голода. Я бы отнес это к нашему недавнему долгому сексу, но мы не говорим об этом на публике. Я всё ещё чувствую его вкус у себя во рту, чувствую его под своими пальцами. Физическое расстояние между нами почему-то сбивает с толку. — Завтрак в отеле? — продолжает он. Я морщу нос, медленно потягивая сигарету. — Не хочу пока возвращаться. — Ну, тут за углом есть кафе. Должно быть открыто. — Когда это ты стал официальным гидом по Омахе? — скептически спрашиваю я, потому что мы не проходили там, куда он показывает. Он бросает сигарету на землю и наступает на нее. — Наверное, когда жил здесь. Я тут же прекращаю курить и смотрю на него, мои внутренности словно сжимаются. Он не замечает, только кивает в сторону предполагаемого кафе. — Пойдем. Он не соврал — в конце улицы, по которой мы шли, есть маленькое кафе. Там пусто, чего и следовало ожидать, и мы оба на автомате выбираем столик, который находится дальше всех от стойки. Брендон заказывает себе блинчики, а я выбираю пирог. Обычно мне жутко хочется чего-нибудь сладкого после секса, но это тайна, которую я унесу с собой в могилу. Когда мы пьем кофе, Брендон отмечает: — У тебя нижняя губа опухла. — Ага, — я слишком сильно прикусил её. Она опухла и болит, чувствую легкий металлический привкус, когда я провожу по ней языком. Откидываюсь на спинку сидения из красной кожи, а Брендон берет у меня ещё одну сигарету. — Так ты из Омахи? — спрашиваю я. — Нет, но жил здесь когда-то, — объясняет он, и я знаю это, потому что знаю, откуда он. Ну, Одри так и не назвала мне город, но всё же. Что касается Брендона, я знаю его имя, то, что у него умер брат, что он живет в Сан-Франциско и любит члены. — Когда? Он неопределенно пожимает плечами, но я настаиваю: — Нет, серьёзно. Когда это было? Кажется, он не хочет говорить об этом, но всё же наконец произносит: — В 67-ом, 68-ом, я думаю. Точно не помню. Ты же знаешь, какие подростки в таком возрасте, они не обращают внимания на подобные вещи. — Значит, твоя семья переехала, — заключаю я. Я жду, пока Брендон скажет нет, что его семьи с ним не было, но он вообще ничего не говорит. Я знаю, что с ним не было семьи. Боже, он совсем ничего не рассказывает, да? Что он натворил и что видел настолько плохого, что никому об этом не рассказывает? Он смотрит на меня так, будто оценивает меня, взвешивает что-то. Он стряхивает пепел в пепельницу, маленькие серые хлопья плавно летят вниз. — Я работал в стейк-хаусе на Харни стрит, в центре, мыл посуду каждый вечер с пяти вечера до часу ночи. Никогда не видел столько жира. Это место сделало меня вегетарианцем на полгода. — Сделало тебя кем? — хмурюсь я. — Я не ел мясо. — Это наверняка нездорово, — бормочу я, сдерживаясь, чтобы не пошутить о том, что он любит мясо в другой форме, у себя во рту, в заднице, но тогда он разозлится, и коробка прошлого Брендона закроется прямо у меня перед носом. — Это модно в Сан-Франциско. Я знаю как минимум одного парня, который не ест мясо, — говорит он. Ну да, что вообще не модно в этом городе? Он продолжает курить, а я замечаю синяк на его шее, куда, должно быть, в какой-то момент я добрался ртом. Интересно, что подумают парни. Они наверняка считают, что Брендон и Уильям спят друг с другом. Но что подумает Уильям о том, что Брендон исчез на несколько часов, а потом вернулся совершенно затраханным? Не то чтобы это подобие мужчины могло собрать всё в одну картину, но он должен что-то заподозрить. — Мыть тарелки — это ещё нормально. И ложки. У них были эти ножи для стейков, с маленькими загнутыми концами, которые было просто невозможно вымыть, а про бокалы лучше вообще не говорить, — произносит он, качая головой и делая очередную затяжку. — Блестящие, блестящие. Когда они перестали быть достаточно блестящими, они уволили мою задницу. Скорее всего, им просто нужно было оправдание. Я всё ещё почти уверен, что мой начальник видел меня с тем парнем, которого я вел к себе домой однажды. Я сам виноват. Надо было быть разумнее. Но они хотя бы оправдание придумали. Во многих местах об этом даже не парились. Официантка приносит наш заказ, подозрительно посматривая на нас, но ничего не говоря. Она не может заподозрить ничего такого, просто мы так выглядим: грязные волосы, щетина, помятая одежда, красные от недосыпа глаза. По крайней мере, я говорю за себя. Брендону всегда удается выглядеть потрясающее. Она задерживается у нашего столика после того, как мы пробормотали "спасибо". Она нас выгнать собирается или что? — Извините, но вы Райан Росс, — выпаливает она, когда я наконец вскидываю бровь, глядя на нее. Я моргаю. Тридцатилетняя официантка в кафе в Омахе. Вау. Действительно. Теперь меня знают все. — Это он, — легко говорит Брендон, широко улыбаясь мне. Сраный предатель. — Я узнала вас по обложке The Rolling Stone, — нервно объясняет она, протягивая мне салфетку и ручку. — Надеюсь, вы не против... — Вовсе нет, — нетерпеливо бормочу я, быстро подписывая для нее салфетку. — Спасибо! — сияет она, когда я возвращаю ей салфетку. — О, я... У нас в подсобке есть фотоаппарат, если... — Может, немного позже. Мы разговариваем, — ровно говорю я ей, показывая на себя и Брендона. Она сильно краснеет и заикается, быстро уходя. Брендон сурово смотрит на меня. — Я думал, ты решил нормально вести себя с фанатами. — Насрать. Что я хочу знать, так это то, как ты совмещал школу и работу. Брендон выглядит удивленным, но это достаточно веская причина, чтобы послать официантку. Брендон рассказывает о себе, а такого, кстати, раньше не случалось. Наверное, это посторгазмическая несобранность заставляет его ослабить путы вокруг своего прошлого, а это не будет длиться вечно. — Ну? — давлю я. — Я тогда больше не ходил в школу, — наконец говорит он, немного сбитый с толку. — Кому нужно образование, верно? Боже, они так вкусно пахнут, — он с жадностью принимается за свои блинчики, затушив сигарету о край тарелки. Вот и рассказал о себе. Прекрасно. Значит, он так и не вернулся в школу? Вообще? Счастливый придурок. Надо было и мне исчезнуть с лица земли в пятнадцать лет, чтобы спасти себя от муки окончания старшей школы. Я был тем странным парнем, у которого не было матери, и который постоянно тусовался с тем чудаком Смитом. С другой стороны, я могу считать до десяти на французском. Может, оно того стоило. — Одним летом я разносил газеты. Копил деньги, чтобы купить гитару, — говорю ему я, поедая безвкусный яблочный пирог. Он улыбается. — Не могу представить, как ты занимаешься чем-то кроме того, чем ты занимаешься сейчас. Я накалываю кусочек пирога на вилку и бормочу: — У меня была своя порция дерьмовых работ в Лос-Анджелесе, прежде чем образовалась группа. Я знаю, как... каково это. Быть там, где ты никого не знаешь. Блять, да я так каждый день живу. Брендон прекращает жевать, настороженно глядя на меня. — Да, я знаю, — кивает он наконец. — Можно попробовать твой пирог? — он тянется за кусочком, не дожидаясь разрешения. Я разрешаю ему доесть, молча глядя в окно. У нас выходной, но через несколько часов мы уезжаем в Денвер. Мы проголосовали и единогласно решили, что мы лучше проведем свободное время в Денвере, чем в Омахе. Мне интересно, жил ли Брендон и в Денвере тоже. Кто его знает? Точно не я. — Какая у тебя фамилия? — спрашиваю я, из-за чего он вздрагивает. Он слизывает начинку пирога с большого пальца. — Почему ты хочешь это знать? — Я мог бы спросить у Пита, но, наверное, даже он не знает. — Повторяю: почему ты хочешь это знать? — Я что, не могу интересоваться тобой? Он хмурится, выглядя так, будто действительно сбит с толку. — Можешь. Просто люди не интересуются. — Когда я продолжаю смотреть на него, он вздыхает. — Кори. Я фыркаю. — Ага, конечно. Ты сказал это просто потому, что здесь крутят Sounds of Silence, и эта песня только что отыграла. Три года назад никто бы не услышал, чтобы эта песня играла в кафе рано утром. Песня о том, что парень стреляет себе в голову, и в тексте которой встречается слово "оргия"? Ни за что. Как и в случае с Ричардом Кори, наши песни играют только в ночных радио-эфирах, так как мои упоминания секса, наркотиков, секса, алкоголя и секса делают их совершенно неприемлемыми для того, чтобы играть их днем. Но стоит подождать несколько лет, и мои слова станут приемлемыми, и тогда мой голос будет звучать в подобных заведениях. И в день, когда это случится, я точно вышибу себе мозги. Брендон улыбается, лениво откидываясь на спинку сидения. — Ладно. Как насчет Дональд? Льюис. Томпсон. — Иди нахуй. — Джексон, Браун, Питерсон, Мэтт... — Ури. Он тут же замолкает, широко открыв глаза, удивление переходит в злость, где-то между ними, возможно, мелькает страх. — Зачем спрашиваешь, если уже знаешь? — холодно огрызается он, а потом резко встает из-за столика и идет к двери. Я матерюсь себе под нос, лезу в карман за мелочью, бросаю её на стол. Он, блять, не может бросить меня здесь — я даже не знаю, где я нахожусь. — Ну пока! — нервно кричит официантка мне вслед. Когда я выхожу на улицу, то замечаю только, как Брендон исчезает за углом. Сейчас слишком рано, чтобы устраивать пробежку, но я всё равно бегу, догоняя его на большей улице, которая точно так же пуста. — Дурной нрав — это у вас семейное? — кричу я ему в спину. Брендон мгновенно останавливается, разворачиваясь. — У меня нет времени играть в твои ебаные игры! — рявкает он, его глаза блестят от злости. На меня это не действует. — Ты следишь за мной? Шпионишь за мной? Какое тебе вообще дело?! — Это просто твое имя. Как это может быть секретной информацией? — В отличие от тебя, моя жизнь не расписана в интервью, из которых все фанаты знают день твоего рождения и твое полное сраное имя, Джордж Райан Росс Младший, и... — Третий, вообще-то. — Да плевать! — огрызается он. — Мне всё равно! Моя жизнь не продается, и я не хочу говорить о себе. Он срывается с места, немного напоминая Уильяма, который делает так примерно по пять раз в день, что только сильнее убеждает меня в том, что Уильям такой же гей, как и Брендон. Я неверяще смотрю, как он уходит. — Эй, да ладно! — кричу я вслед. — Подожди! Ладно тебе, Ури! Просто подожди! Он тут же разворачивается, подходит ко мне: — Не смей меня так называть. — Ури? — Да. Именно. — А психом можно называть? Он сжимает зубы, опасно сверкнув глазами. Думаю, то, что меня не задевают его огрызания, злит его ещё больше. По крайней мере, меня это не задевало, пока он не прорычал: — Как у тебя это получается? Позволь поинтересоваться. Превращаться из... из парня, которого я так хочу увидеть в парня, которого я видеть не могу? Мои руки сжимаются в кулаки. — Тебя никто не заставляет. — О, ещё как заставляет, — отвечает он, и когда он уходит в этот раз, я позволяю ему.

***

Это не считалось ссорой. Ссоры включают в себя удары, много криков, разбрасывание вещей, а не несколько огрызаний рано утром после довольно-таки охренительного секса. Да и сама идея ссоры предполагает наличие отношений более серьёзных, чем между роуди и музыкантом, которые занимаются сексом без обязательств. Я знаю его фамилию. И что? Я выхожу на сцену каждый проклятый вечер и пою о своих секретах в микрофон. Если бы кто-то захотел, они наверняка могли бы расшифровать каждый мой текст, даже те, которые я написал под кайфом. А он пиздец как злится на меня, потому что я знаю о нем одну вещь. Господи боже, секс с геем ничем не отличается от секса с девушкой — и те, и другие не имеют никакой логики. Когда Жак устраивает мне истерики, я обычно выжидаю день-другой, чтобы она успокоилась. Меня не расстраивает то, что она злится, потому что это нормально для нее. Жак крайне редко делает что-нибудь, что действительно значит хоть что-то, и я стараюсь помнить об этом, когда замечаю, что Брент выглядит немного несчастно и витает в мыслях. Значит, Жак захотела спать не с одним участником The Followers, а сразу с двумя, может, она мечтает охмурить ещё и Джо, а тот наверняка способен на подобное. Но это просто секс. Это ничего не значит. Как ничего не значит и то, что мы с Брендоном занимались сексом два с половиной часа — и это не несколько раз, а за один подход, — но наша не-ссора? Она ни на секунду не дает мне покоя. Она словно пожирает меня, когда я собираю вещи, бросая их в свой чемодан, стоя спиной к кровати, на которой мы с Брендоном не спали. Она занимает мой проклятый мозг, когда я спускаюсь к завтраку, так и не поспав, нахожу Пита и Зака, набивающих рот яичницей в столовой, которая почти пуста, если не считать их и нескольких семей туристов. Меня очень задевает то, что Пит выглядит обеспокоенным и спрашивает, нормально ли я себя чувствую. Я говорю ему, что я не спал всю ночь. Он предлагает мне таблетки, которые могли бы помочь. Я отказываюсь. А потом к нам присоединяется Спенсер, его волосы растрепаны, он жует тост, и Пит тут же делится переживаниями по поводу моего здоровья, и Спенсер бросает на меня взгляд — всего один — и вздыхает, будто знает, в чем дело. Да пошел он. Ничего он не знает. Когда Зак уходит, чтобы подогнать автобус, входят Уильям и Брендон, оба с рюкзаками, в которые они собирали вещи для ночевки в отеле. Уильям слегка машет нам, когда они выбирают столик в другом конце помещения. Брендон не смотрит в нашу сторону. У него влажные волосы. Не смог вынести на себе мой запах, да? Я со злостью смотрю на свою тарелку, совершенно не голодный. — Я сделал несколько звонков ребятам в офисе, по поводу европейского тура? — начинает Пит. Брендон стоит у стола с едой, рассматривая разные хлопья. Я знаю, что он выберет Freakies, ещё до того, как он берет коробку. Он всегда их ест. — Они набросали график, связались с нашим офисом в Лондоне... — Слушай, мы можем... Мы можем не говорить об этом сейчас? — нетерпеливо прошу я. Брендон уже вернулся за стол к Уильяму, тот болтает, а Брендон время от времени кивает, явно не вникая. — Райан, прекрати. Ты должен со мной сотрудничать, чувак. Нам нужно обсудить это, — вздыхает Пит. — Разве Брендон не говорил с тобой об этом? — Нет. С чего бы? Его это никак не касается, — отмечаю я, а потом добавляю: — В любом случае, я почти с ним не разговариваю. — Знаю, но... Ладно. Может, позже? — Позже, — я пожимаю плечами, а Пит мрачно кивает, ясно выражая разочарование. Он бормочет, что пойдет посмотреть, подогнали ли уже автобус. Постепенно к завтраку спускаются все остальные, пытаясь съесть как можно больше перед отправлением. Поверх моей так и не тронутой еды лежит смятая салфетка. Теперь с Уильямом и Брендоном сидит Энди, но Брендон не принимает участия в разговоре. Спенсер тихо произносит: — Говорил же тебе, что ничего хорошего из этого не выйдет. Я отрываюсь от рассматривания Брендона. — Не говори о том, чего не знаешь, — угрюмо отвечаю я. — Не нужно быть гением, чтобы понять, что ты что-то натворил. Ты переспал с той рыжей на вчерашней вечеринке? А он теперь злится, потому что думал, что у тебя были планы на него, да? — С какой ещё рыжей? — отвлеченно спрашиваю я, напрягаясь, когда Брендон берет свой рюкзак и кивает в сторону двери, когда Уильям что-то у него спрашивает. — С той, которая всю ночь пыталась тебе в штаны залезть? Ты с ней минут двадцать болтал. Не помнишь? Серьёзно? — Понятия не имею, о ком ты говоришь, — может, я и говорил с какой-то девушкой, но я не могу вспомнить, как она выглядела и флиртовала ли она со мной. Как только Брендон подходит к двери, он смотрит на наш столик. Это просто мимолетный взгляд, но наши глаза встречаются, и он опускает плечи, будто на него давит что-то тяжелое. И это не злость. Это грусть. В следующее мгновение он уже ушел. — Блять, — выдыхаю я. Спенсер прокашливается. — Говорил же тебе. Говорил, что ничего хорошо из этого не получится. Но эй, если всё кончено, то и ладно. Это же неважно. — Знаешь, на месте парня, который даже не может сохранить свой шестимесячный брак, я бы воздержался от комментариев, — спокойно говорю ему я, и он сердито смотрит на меня, но замолкает. И это не кончено, не то чтобы там вообще есть чему заканчиваться, но оно не закончилось. Или, может быть, закончилось. Мы оба сидим за столиком, размышляя о своем, пока в дверях не появляется Пит и сообщает, что автобус уже подогнали и что снаружи ждут фанаты, чтобы получить автографы. — Прекрасно, — бурчу я, хотя Спенсер, кажется, рад. Он любит встречаться с фанатами. Джо тоже, только чтобы побаловать свое эго, но Спенсер любит людей, пусть он и был необщительным придурком весь год. Он любит людей, которые не являются нами. Когда мы наконец возвращаемся в автобус, фанаты стоят снаружи и энергично машут нам на прощание; Пит пересчитывает нас по головам, когда Зак трогается. — Где Брендон? — спрашивает он. Я вздрагиваю и сразу же сканирую взглядом гостиную. Я знал. То есть, я не знал, но мне следовало знать. Брендон сбежал, ушел, исчез, испугался, а ведь это просто его фамилия, вот придурок, теперь путешествует автостопом с табличкой "Куда угодно", этот уебок, этот сраный... — На своей полке. Бедняга совсем не спал вчера ночью! — сочувственно объясняет Уильям, понижает голос и добавляет: — Нам стоит вести себя тихо. Дайте ему отдохнуть. Оу. — Прямо-таки эпидемия бессонницы, — замечает Пит, на мгновение задержав на мне взгляд. Я удивленно смотрю на него. Что это должно значить? — Пойду проверю, узнаю, нужно ли ему что-нибудь. — Просто дай ему поспать, Пит, — устало бормочу я. Джо и Энди сели играть в карты, а Брент погрузился в чтение — наверняка впервые за всю жизнь. Автобус наполнен навевающим дремоту теплым воздухом, и ни у кого особо нет сил разговаривать. Это та часть тура, когда в дороге уже не интересно, но и до конца ещё далеко, и все мы просто хотим поваляться в кровати денёк-другой. Если Брендон счастливо отрубился, не заморачиваясь такими скучными вещами, как не-ссоры, то и мне стоит сделать то же самое. У меня в этом автобусе есть кровать, в отличие от остальных. Я король, а они — свита, полная жестоких дворян и плетущих заговоры наложниц, но кто шут, и кто на самом деле дергает за веревочки? — О, парни, думаю, я понял, как пить носом! — заявляет Уильям. Ладно. Шут — Уильям. Вместо того, чтобы остаться и наблюдать, как Уильям обливает свою рубашку колой, а всё это может закончиться только таким образом, я говорю парням, что я пойду попробую отдохнуть. До Денвера ехать долго, как минимум девять часов, так что я могу пойти вздремнуть. Я прохожу через отсек с полками, не позволяя себе даже подумать о том, чтобы остановиться там, и вхожу в свое гнездышко. Устало начинаю расстегивать рубашку и только тогда замечаю, что на моей кровати сидит Брендон. Он, кажется, удобно устроился, его обувь стоит на полу, ноги лежат поверх одеяла, а сам он сидит, опираясь на стену. В грязном заднем окне за его плечом видна дорога, белые полосы на асфальте исчезают вдали. Он не смотрит на меня, а я не ору, чтобы он сваливал нахуй. Убираю руки от воротника. — Ты чего-то хотел? Я считаю секунды, прежде чем он говорит: — Когда я рос, Мэтта другие ребята называли Ури. Он был старше и, я не знаю. Его так называли. Так что ты не можешь называть меня Ури, потому что это не я. Он ерзает, нервно сжимая руки на коленях. Я чувствую, как из меня испаряется злость, и киваю. — Ладно. — Когда он молчит, я добавляю: — Я стал называться Райаном, когда мне было восемь. Однажды я понял, что не хочу носить имя своего отца. До того момента, меня называли Джорджем. Это хорошее имя, из-за The Beatles, но я чувствовал себя каким-то подражателем. Кроме того, Ринго — лучший. — Мне нравится Джордж, — говорит он, бросая на меня короткий взгляд, и я не знаю, о ком он говорит: о Харрисоне или обо мне. — Он ничего, — я пожимаю плечами, всё ещё не понимая, о ком он. Я подхожу, чтобы сесть, и, поскольку он не возражает, сажусь рядом с ним, прислонившись спиной к стене, мы оба смотрим в сторону двери. Я мог бы сказать ему, что такое поведение не сойдет ему с рук, что я не из тех, кто прощает и забывает. Он пришел ко мне, пытаясь помириться, и я с легкостью мог бы повернуть это против него же, что я и сделал бы в обычной ситуации, но этим утром я слишком устал. Я никогда раньше не смотрел на эту комнатку с такого ракурса — обычно я только сплю здесь или лежа читаю книгу, сижу на краю и играю на гитаре. На трех стенах есть окна: два маленьких по бокам и одно большое за нашими спинами. Обычно я задергиваю шторы, чтобы меня не видел никто снаружи, и чтобы я не видел шоссе, пока мы едем. В гнездышке полный беспорядок, поскольку я в основном бросаю сюда свои чемоданы, и, учитывая то, что кровать — это единственный предмет мебели здесь, пол и кровать являются настоящей свалкой. Комнатка простенькая, тесная и заваленная барахлом, и это одно из немногих мест, которые я считаю своим убежищем. — Каким был Мэтт? — тихо спрашиваю я, глядя на его голые ступни рядом с моей обувью. Я не смотрю на него — зрительный контакт спугнет его. Тишина тянется и тянется, но я выжидаю. — Забавным, — говорит он наконец. — Умным. Его все любили. Но он часто дразнил меня. Я всегда был мелким, а он был намного старше, поэтому мог запросто поднять меня, а я не мог вырваться. Мы просто... Мы никогда не были близки. И мне приходилось удовлетворять его ожидания, но у меня никогда не получалось, поэтому я разочаровывал и его тоже. — Общая кровь не делает людей совместимыми, да? — спрашиваю я, сам прекрасно зная ответ. Брендон согласно мычит. — Когда ты видел его в последний раз? — В пятнадцать лет, — мгновенно отвечает он, не думая. Когда он исчез. Я не прошу его объяснить, почему он никогда не виделся со своим братом в старшие годы своего отрочества. — Жаль, что ты так и не узнаешь, что стается с другими, — говорю я, пытаясь определить, почему он так много об этом думает. Это могла бы быть любовь, но сложно любить кого-то, кто исчез, и, судя по тому, что рассказал мне Брендон, они всё равно не были особо близки. — Мне было бы нечего ему сказать. В смысле, кто я такой? Роуди в какой-то рок-группе? — Не в какой-то, а The Followers. Мы уже пять недель на первом месте в чарте Billboard. Пять. — Сомневаюсь, что его волновало бы, насколько вы популярны. Уильям знал, что у меня не было работы, не было дома с тех пор, как меня вышвырнули, и вот он нашел для меня эту работу и спас мою задницу. Безработный и бездомный. Мэтт был бы более чем невпечатлен, — горько отмечает он, а потом тихо добавляет: — Но всё же. Я никогда не узнаю, так? — Так. Это кому угодно не давало бы спать по ночам. — Как и то, чем это закончилось. Даже если ты не собирался поддерживать связь, всегда есть возможность. Ты можешь поднять трубку, вы можете встретиться. Но смерть кладет всему этому конец. И я точно не ожидал бы того, что Спенсер умрет молодым. — Когда я узнал, он был мертв уже месяц. Я бы всё равно не пришел на похороны, но я... Он был под землей кто знает сколько, прежде чем я узнал об этом, и я просто запаниковал, поехал домой на первом же автобусе, думая, что я должен увидеть его могилу, должен лично побывать там. Вот почему я пропустил рейс в Нэшвилл. Доехал до границы штата и вышел из автобуса. Не смог этого сделать. Мэтт умер, и я не могу заставить себя... — Ну, он никуда не денется. Ты можешь навестить его могилу как-нибудь в другой раз, знаешь? Краем глаза я замечаю, как он поворачивает голову ко мне. Он криво улыбается. — Это не очень-то и утешает, Росс. — Да. Я не очень хорош в этом, — честно признаю я. Когда наши взгляды встречаются, он широко улыбается. — Что? — Ничего, — говорит он, торопливо покачав головой, а потом наклоняется и прижимается к моим губам, прежде чем я успеваю отреагировать. Поцелуй получается мягким и нежным, он никак не сравнится с теми грязными и развратными поцелуями, которые были у нас всего несколько часов назад. Это словно волна прохладной воды, которая омывает меня и успокаивает. — Хочешь спать? — спрашиваю я, когда поцелуй прерывается. Я спрашиваю, не думая, и на секунду я переживаю по поводу его реакции, но он просто кивает, будто именно этого он и хочет. Он ложится, а я расшнуровываю и снимаю обувь. Молча ложусь рядом с ним поверх покрывал, и почему-то он выглядит меньше, словно тот ребенок, которого постоянно дразнил старший брат. Я не знаю, что мне делать, но он легко берет мою руку и кладет её себе на талию, устраиваясь, прижимаясь ко мне спиной. Это удивительным образом расслабляет, и я позволяю себе уткнуться лицом ему в шею и вдохнуть его запах. Он теплый, удобный, отчего мне хочется притянуть его к себе и просто чувствовать, как он прижимается ко мне. Автобус гудит, голоса парней звучат так отдаленно, будто они безуспешно пытаются проникнуть из другого мира в маленький пузырь, в котором мы находимся. Теперь, когда он со мной, кажется, что всё нормально — не-ссора, злость и боль исчезают. Он шепчет: — Знаешь, я не хотел. Так набрасываться сегодня утром. Я просто не люблю, когда люди играют со мной или... — Я не играл. Он вздыхает — я чувствую, как поднимается его грудная клетка, когда он делает вдох. — Ну, ты притворялся, что не знаешь того, что знаешь. — Уильям упомянул об этом однажды. Наверное, он не специально, просто болтал сам с собой. Ты же знаешь, какой он, — я осознаю, что вру, не понимая, почему просто не скажу ему, что это была Одри. Я не хочу, чтобы он психанул и отдалился. Это как пытаться подойти к оленю, не спугнув его: практически невозможно. Но, по какой-то причине, сегодня он добровольно сидел и ждал, пока я приду и нажму на курок. Кто знает, попал ли я в цель. Думаю, что да. В любом случае, он сдался. Он хочет лежать в моих объятиях. Мы просто спим. Вот и всё. — Да, я знаю Билла, — признает он, немного помолчав. Я чувствую, как автобус замедляется, голос Брента спрашивает, почему мы останавливаемся, Зак отвечает, что проезжает поезд, поэтому мы застряли. В этом же мире, который начинается у двери в заднюю комнату, дыхание Брендона выравнивается, и я крепче обнимаю его за талию, положив руку ему на живот. Отчетливо слышу, как Пит орет: — Зак, ты должен соблюдать красный свет и подождать! Не смей ехать и подвергать опасности группу! Я посмеиваюсь, представляя, как Зак нетерпеливо стучит по рулю, когда никакого поезда даже не видно, а Пит выпучивает глаза. Брендон шевелится, потеревшись о меня. Мне трудно вспомнить, что именно включает в себя наш договор о сексе без обязательств. — Знаешь, он ведь в курсе. — Чего-чего? — устало переспрашиваю я. — Пит. Он знает, чем мы занимаемся. Я замираю, а Брендон поворачивается ко мне лицом. Я смотрю на него, пытаясь понять. — Как ты... Что... — я с трудом сглатываю. — Расскажи. — Он просто подошел ко мне и сказал, что знает. То есть, я сказал ему, что он с ума сошел, но он знал. — Когда это было? Сегодня утром? Взгляд Брендона будто приклеен к моей шее. — В Далласе. — Как только я собираюсь возмутиться по поводу того, что это было несколько штатов назад, Брендон говорит: — Ой, да иди ты, ты мою фамилию знал чёрт знает сколько. А я тебе сейчас говорю, так ведь? Ну, я подумал, что ему, должно быть, рассказал Спенсер, но он сказал, что это не так. — Нет. Нет, Спенсер не стал бы рассказывать, — не тогда, когда у меня есть кое-что на него. — Ну, он знает. И он не станет никому говорить, он сказал, что ему всё равно, что ты спишь со мной, но... — он медлит, и я жду продолжения. — Он хотел... Типа как... нанять меня? Я хочу сказать... В общем, он сказал, что в мои обязанности теперь входит удерживать тебя в этом туре, и я сказал ему, как это глупо, но он... Он нервничает, почти паникует, поэтому я перебиваю его: — Ладно. Я понял. — Я согласился, чтобы он отстал, понимаешь? Я не могу заставить тебя делать что-либо, потому что нельзя сделать из человека то, чем он не является. Это вполне в стиле Пита — пытаться достать меня через кого-то другого. Но откуда он знает? Вот что пугает больше всего, даже если я знаю, что Пит унесет эту тайну с собой в могилу, если придется. Пит, которому я не доверяю заботиться обо мне лично, сделает для группы что угодно. Спенсеру придется смириться, потому что он у меня на крючке, в то время как Пит плетет интриги у меня за спиной, превращая всё в оружие. — Не группа, а пиздец какой-то, — тихо добавляет Брендон. — Все только врут и действуют за спинами друг друга. Я явно не могу ворваться в гостиную и отозвать Пита в сторону, поэтому я растягиваюсь на матрасе, по-прежнему прижимая к себе Брендона, даже если у меня голове путаются мысли. Пит знает. Я знаю, что я работаю на него, но и он работает на меня. И я знаю, что сказал бы Спенсер, что это начало конца, что мы с Брендоном ведем себя неосторожно, постоянно пропадая вместе. Даже сейчас, всё, что кому-то нужно сделать, это заглянуть на пустую полку Брендона, чтобы понять, что он здесь со мной. И вот когда Пит в очередной раз проявил свою истинную натуру, я не уверен, насколько меня волнует, что он обо мне думает. Я ему всё равно никогда не нравился. Это не так важно, как со Спенсером. — Прости, — шепчет Брендон. — За что? — Не знаю, — смеется он. — Просто мне кажется, что мне стоит извиниться. — Не надо, — говорю я ему. Мне нужно напоминать, что я не могу им доверять. — Просто спи, — тихо произношу я, и он кивает, сильнее прижимаясь ко мне. Я всегда думал, что если ситуация ухудшится, то я просто прекращу всё это. Но Пит знает, и вместо того, чтобы выгнать Брендона из своей кровати, я стараюсь придумать, что делать с Питом, чтобы защитить статус-кво. Мне нравится нынешнее положение вещей. Я знаю, что сегодня я не смогу уснуть. Брендон прижимается лицом к моей груди, обнимая меня одной рукой и притягивая ближе. Я вдыхаю аромат его волос, которые пахнут гостиничным шампунем, и надеюсь, что в его снах не будет призраков людей, которых он не знал годами, потому что кровное родство — это ещё не семья. Я не знаю, что это, но точно не семья. И не эта группа. Автобус слегка покачивается вперед. Брендон прижимается ко мне ещё сильнее, когда автобус переезжает через рельсы. Я не отвожу взгляд от закрытой двери, которая скрывает нас сейчас, и задаюсь вопросом, как долго это ещё продлится.