The Heart Rate of a Mouse, Vol.1: Over the Tracks

Когда мне было четырнадцать, я решил, что стану музыкантом. У меня тогда уже чуть больше года была гитара. Я не думал, что я хорош в этом, по крайней мере, тогда. Мне нельзя было играть, когда у отца было похмелье, что на практике подразумевало то, что я мог играть только когда его не было дома. Иногда я ходил играть к Спенсеру домой, но не слишком часто. У них была настоящая семья. Я не хотел мешать им. Мы со Спенсером стали играть на улице, чтобы улучшить свои навыки, но мы почти не зарабатывали. Мой голос был нетренированным, а пальцы — неуклюжими. У него был красный тенор-барабан, который он таскал с собой. Я не воспринимал наши попытки всёрьез, пока однажды не понял, что мне нужно валить оттуда. Я сидел на своей кровати в темноте, с гитарой на коленях. Нижняя губа опухла. Отец уже ушел в бар. Это была не его вина, а моя. Я споткнулся, когда бежал вверх по лестнице. Я не помню, чтобы я плакал за те годы, и я знаю, что я не плакал с тех пор, как уехал — ни из-за печали, ни из-за счастья. Никакой разницы. Тогда я думал, что мой единственный шанс, который у меня был и когда-либо появится, — это музыка. Что если я уйду, что я и сделал, и если создам группу, что я тоже сделал, и если мы станем успешными, как и вышло, то я буду счастлив. Но "счастье" — это очень неоднозначное понятие, для каждого оно свое. Я просто хотел играть музыку и надеялся, что кому-то она понравится, а потом я мог бы зарабатывать этим на жизнь. Я мог бы переварить славу, если бы люди обращали внимание на правильные вещи, но это не так. Девушки приходят на концерты, чтобы поглазеть на меня или на остальных. Они кричат, кричат, тянут руки, в их спальнях висят плакаты со мной, и они хлопают ресницами на бумажную версию меня, используют щетки для волос в качестве микрофонов и поют для меня мои же слова, целуют меня на ночь, и неважно, о чем я пел бы: о чёртовых нарциссах или о куче конского дерьма. Они хотят меня. Музыка — всего лишь оправдание. Парни, которые приходят на концерты, ничем не лучше. Несмотря на предпочтения Брендона, я всё ещё считаю, что мы живем в гетеросексуальном мире, так что они там не для того, чтобы переспать со мной. Они хотят быть такими, как я. Я не могу понять, почему они хотят заполучить кусочек этого цирка. Должно быть, они хотят девчонок. Славу. И те, и другие утверждают, что дело в музыке. Дело в умопомрачительной музыке, во взлетах и падениях, в мире, который я создаю, в сумасшедшем вихре эмоций, который вокруг нас вызывают инструменты. Дело в смене такта на шестой минуте песни или во внезапном взрыве барабанов, когда ты ожидаешь этого меньше всего. Я знаю, что им плевать на это. Критикам не всё равно, они дают мне некое вознаграждение и признание музыкального таланта, чего не дает мне вся эта молодежь. Двое из каждой тысячи фанатов приходят на концерт по правильной причине. Мне нравятся эти двое. Я знал, что мои согруппники участвуют во всем этом по неверным причинам. Я знал, что Джо, Брент и Пит гонятся за бессмертием, Джо, наверное, хочет ещё заполучить статус секс-символа. Спенсер был во всем этом ради меня. Так что же делать, когда осознаешь, что последние ниточки, которые держали вас вместе, порвались? Я знаю, что мы сделали. Во-первых, мы вышли на сцену, опоздав на двадцать минут. Это была самая большая ссора из всех, что у нас были, и Спенсер огрёб столько же дерьма, сколько и я. Он женат и он отец. Пит не знал. Открылось то, каким скрытным был Спенсер, как далеко зашел обман. Я ушел из группы первым, потом Джо сказал, что нет, это он уходит, Брент сообщил, что собирался уйти уже несколько недель, а Спенсер сказал, что он не может быть группой из одного человека, поэтому он уходит тоже. Питу удалось вытащить нас на сцену только посредством шантажа и напоминанием о контракте, он сказал, что не стоит делать поспешных решений и что без группы мы ничто. Так что мы вышли на сцену и отыграли выступление. Почему? Потому что мы профессионалы. Джо теперь не считает меня профессионалом, то, что я спал с парнем, перечеркнуло то немногое, что у меня было. Думаю, в их понимании это имеет одинаковое значение — моя сексуальная жизнь и семейная жизнь Спенсера, мой нескольконедельный секрет и его много-много-многомесячный обман. Моя интрижка с представителем моего же пола превзошла все их самые ужасные мысли и предположения обо мне. Они в любом случае считали меня уебком, но они всё равно не думали, что я паду так низко. Я устал повторять, что это просто секс. Это секс в туре, что имеет ещё меньше значения, чем обычный секс. Если сравнить это с некоторыми вещами, которые делал Джо, то мои извращенные наклонности не должны быть такой уж серьёзной проблемой. Но именно ею они и являются. Именно ею. Я так и не говорил с Брендоном с тех пор, как всё это началось. Это второе, что нужно сделать — отдалиться от источника разрушения. Я хотел быть профессиональным музыкантом с четырнадцати лет. И теперь, когда я им стал, я понимаю, что мне следовало быть более точным. Какой уровень успеха? Фургон или самолет? Полный зал или полупустой бар? Мне стоило решить раньше, за чем именно я гонюсь. Не бессмертие. Может быть, я просто хотел перерыв, или наконец полюбить себя, или найти нечто глупое и детское, как дом. И Пит был прав. Без этой группы, неважно, как сильно мы ненавидим друг друга, что я такое? Кто я? Я вообще-то хоть что-то значу? Даже если теперь я осознал, что мое существование связано с этим цирком, хреново, что все знают правду. Хреново стоять на сцене после нашей второй и последней ссоры в Денвере, когда в группе никто ни с кем не разговаривает. Хреново, когда мы заканчиваем песню, и Брендон подходит, чтобы дать мне гитару, и он смотрит на меня, пытаясь поймать мой взгляд, но я не смотрю на него в ответ. Тысячи людей смотрят на меня, но они не обращают внимания на какого-то парня, который на мгновение появляется на сцене. Они видят только меня, и мне нужно научиться делать то же самое. Научиться находить себя в этом хаосе, вместо того, чтобы находить в нем только других. Я не могу смотреть на Брендона, чтобы кто-нибудь не подумал, что я отвратительный фрик. Я не пытаюсь соответствовать окружающему меня миру — я просто хочу, чтобы парни оставили меня в покое. И это значит, что мне нужно выбрать что-то вместо того, чтобы метаться между правильным и неправильным, нормальным и ненормальным, между ересью и общепринятостью. Когда мы заканчиваем выступление, отыграв последнюю песню, Джо благодарит публику, Брент и Спенсер машут толпе, пока мы уходим со сцены. Я никогда не машу публике, когда мы заканчиваем. Обычно, роуди и Пит стоят по бокам, дают нам пять или хлопают по плечам, говорят, что мы хорошо справились, но в этот раз они позволяют нам пройти мимо в тишине. Зак и Энди совершенно очевидно стараются не смотреть на меня. Пит организовал нам машину, чтобы отвезти группу обратно в отель, пока команда собирает оборудование. Мы садимся в лимузин, все четверо, никто не произносит ни слова. Лимузин. Думаю, это признак чрезвычайного отчаяния Пита. Бросьте нас в роскошь, и мы будем слишком потрясены, чтобы вспомнить, из-за чего нашей дружбе пришел конец. В Денвере идет дождь, капли стекают по затемненным окнам. Требуется десять минут, чтобы выбраться из зала, потому что фанаты столпились снаружи, и машине приходится по дюйму продвигаться через толпу, мертвую тишину в машине разрывают доносящиеся снаружи крики и периодические вспышки камер. Джо смотрит в окно на фанатов, которых видим мы, но которые не видят нас. У него влажные волосы после быстрого душа, который он принял после выступления, он крепко сжимает в руке бутылку пива. Джо — единственный из нас, кто всегда был честен, пусть он мне и не нравится. Может, у меня проблемы именно с честностью. Брент смотрит на меня со злобой в глазах. Спенсеру явно неудобно и стыдно, что он подвел Брента и Джо, он смотрит на свою обувь. Спенсер может так думать. Он дружил с ними. Больше никто ни на кого не кричит. Эту стадию мы уже прошли. Когда мы возвращаемся в отель, Джо и Брент сразу направляются к лестнице, явно не имея никакого желания ехать в лифте со мной или Спенсером. По крайней мере, мы тонем вместе, он и я. Есть в этом какая-то симметрия. На рецепции взволнованная женщина говорит мне, что я получил сообщение, смотрит на меня огромными глазами, словно на суперзвезду. Неудивительно, потому что охранники отеля пытаются удерживать возбужденных фанатов снаружи, пока мы разговариваем. Я быстро беру бумажку, читаю "Где ты? — Жак", а потом складываю её и кладу в карман. Есть причина тому, что я практически вешал трубку, когда Жак звонила мне несколько раз. Для Спенсера тоже есть сообщение. Он читает его, поднимает взгляд и говорит: — Хэйли. — Разумеется, — отвечаю я, стараясь говорить как можно спокойнее. Я думал, что он тоже пойдет к лестнице, но в итоге мы едем в одном лифте. Ограниченное пространство слишком тесное, слишком маленькое, чтобы мы находились в нем вместе после того, как вонзили друг другу в спины нож. Я почти уверен, что всё ещё истекаю кровью. Я смотрю на огоньки над дверью, вижу, как загорается двойка, и боже, так медленно, мы никогда не доберемся до пятого этажа. Хочет ли он что-то сказать? Или же это я жду его выпада? Кто более прав? Загорается тройка, и я чувствую напряжение между нами, плотное и густое, давящее на меня. Четвёрка. Слава богу, ещё совсем... — Знаешь, тебе было необязательно им рассказывать. Я мгновенно нажимаю на кнопку "стоп" на панели, из-за чего лифт резко останавливается между этажами. Спенсер спокойно встречает мой полный злости взгляд. Когда Спенсер зол, то есть, действительно зол, а не просто шокирован или расстроен, он не кричит. Он говорит с тобой, слушает тебя, но его глаза ничего не выражают. У него появляется эта ясность, когда он в ярости. — Тебе тоже было необязательно им говорить, — резко указываю я. — Я сделал это не назло, — отмечает он, а потом тихо добавляет: — в отличие от некоторых. — Ты сдал меня вчера! Неважно, почему ты это сделал! Он издает слишком громкий вздох, а я отвожу взгляд, чувствуя, как во мне кипит злость. — Слушай, Джо видел тебя. Он не поверил бы никаким оправданиям, да у тебя на лице всё было написано. Ладно тебе, я только подтвердил то, что все и так знали. Подсознательно, по крайней мере. — Полная хуйня. — Иногда ты не хочешь верить в то, что находится прямо у тебя перед носом, — говорит он раздражающим тоном в стиле "я более святой, чем ты" и "я понимаю этот мир". — Да пошел... — Я пытался защитить тебя, — перебивает он меня. — Боже мой, — горько смеюсь я, но он смеривает меня взглядом, не моргая. Я сжимаю зубы. — С каких это пор ты стал меня защищать, а? Я всегда заботился о себе сам, ты знаешь это. Я... — Ты сам-то в это веришь? — тихо спрашивает он. — Это другое, — возражаю я. — Фанаты, слава? Ладно, может, я и не знаю, как справляться с этим, может, тебе приходилось уговаривать меня выйти на сцену, всего один раз. Но когда дело касается того, кого я вожу в свою комнату? Я знаю, что тебе не нравится Жак, но ты ничего с этим не делаешь, а Брендон пиздец какой безобидный, так что... — Дело не в... Дело не в сексе, — говорит он, ему явно трудно облачить это в слова, что означает, что дело именно в сексе. Я фыркаю и снова нажимаю кнопку "стоп", лифт дергается и снова приходит в движение. — Послушай, — требует он, когда двери открываются на нашем этаже, и мы вместе выходим. — Мне нравится Брендон, я ничего не имею против него, но... Ты никогда... Я знаю, что он единственный парень, с которым ты всё это делал, и это не похоже на тебя, ты просто выпендриваешься, потому что... — О, опять эта твоя теория про месть, да? — фыркаю я. Что, если это никак не касается их, того, что они делают и чего не делают. Что, если это касается Брендона и меня, и того, как мы... — Джо трахает всё, что движется, но всем плевать, потому что это девушки. Я переспал с одним парнем после дюжины женщин, и все думают, что мне нужна помощь. Какой же, блять, бред, — бормочу я себе под нос, пока мы идем по коридору. — Джо спит с девушками, которых мы больше никогда не увидим! Брендон же рядом с нами постоянно! Он постоянно рядом с тобой, и... — И? — Это... Бога ради! — он останавливается, я делаю то же самое. Он выглядит встревоженным, вздыхает. — Он мог бы пойти с этим к прессе или доставать тебя этим. Я хочу сказать, недавно я понял, что я ничего о нем не знаю. — Я знаю его, — возражаю я, доставая ключ от номера. — Да? — спрашивает он с вызовом. — Сколько ему лет? — Что? — В каком году он родился? — Слушай, я не... Мне не нужно отвечать на... — Ты не знаешь. — Мне и не нужно знать это, — отмечаю я. — То, что мы теперь знамениты, не значит, что мы должны обращаться со всеми, как с третьим сортом. Некоторые люди настоящие. — Никто не настоящий. Он совершенно серьёзен, ни капли сарказма, ни капли грусти. Он утверждает факт, в который верит. Это вина Пита. Когда Пит попытался дать Хэйли взятку, Спенсер потерял веру в это дело и во всех, кто в этом участвует. Он убежден, что вокруг нас нет настоящих людей, и он почти прав, но Брендон другой. Ему всё равно, насколько я знаменит. Блять, да он бросил бы меня ради Боуи во мгновение ока, если бы мог. — Не нужно тут стоять и говорить, что тебе не похуй, что мы не знаем Брендона, — яростно бормочу я. — Просто признай это, ладно? Будь честен. — Признать что? — Что тебе это отвратительно. Спенсер долго смотрит на меня, а потом отводит взгляд. От этого я чувствую тяжесть внутри, и я не могу отмахнуться от этого чувства. Вместо этого я быстро иду к двери своего номера, а он упрямо следует за мной. — Я хочу сказать, — говорит он, не отвечая мне, — что я пытался делать то, что хорошо для группы. Вот и всё. Это плохое дело, вся эта фигня между вами. Я это своими глазами видел в Омахе, когда ты поругался с ним и вел себя так, будто это конец света, и он вел себя не лучше, а у нас в группе подобного быть не может. На карту поставлено слишком много. А ты подвергаешь опасности благополучие моей жены и дочери, просто чтобы отомстить? — Делаю то, что лучше для группы, — отвечаю я, открывая дверь. — Нет. От этого никому не лучше, — холодно возражает он. — Я хотел уберечь своих девочек от всего этого, и я думал, что ты понимал это, что ты... Теперь эта группа в полной заднице. Джо и Брент пиздец как злятся на нас, и... — Я не говорил с Брендоном со вчерашнего дня, ясно? — огрызаюсь я. — Чего ещё ты, блять, хочешь? Он делает шаг назад. — Большего. Если мы собираемся сохранить эту группу, то гораздо большего. Но у меня такое ощущение, что я уже отдал всё, что мог. Он разворачивается, засовывает руки в карманы джинсов и с поникшими плечами идет к своему номеру. Я смотрю ему вслед. The Followers были смыслом моей жизни последние пять лет. Что бы я ни говорил, я не могу представить свою жизнь без этого, и теперь это ускользает от меня и исчезает, оставляя меня ни с чем. Если кто-то спросит, каково это — жить мечтой, я бы сказал, что четырнадцатилетний я знал об этом всё. Отличить мечту от кошмара оказывается удивительно трудно.

***

Брендон оставляет меня в покое. Наверное. Я знаю только, что он так и не подходил, чтобы поговорить со мной, да и я тоже не признавал его присутствия, так что я не совсем знаю, что происходит. Может, он потерял интерес. Может, он знает то же, что и я — что это было весело, пока это было, но теперь нас спалили. Ему легко, потому что он просто какой-то гей из Сан-Франциско. Что ему терять? Я никогда ни с кем не расставался по-настоящему, не то чтобы мы вообще были вместе — с другими мужчинами отношений быть не может, — но это всё равно было больше, что просто один-два минета за кулисами. Я не могу просто уйти или вечно его игнорировать. Он подумает, что я мудак. В этот раз я возьму на себя ответственность за свои действия. Если я поступлю правильно, никто не будет ни на что жаловаться. Так что всё, что мне нужно сделать, это подойти к Брендону и сообщить ему, что между нами всё кончено. Потом я заставлю себя держать руки при себе до конца этого жалкого тура, не смотреть на него, когда он проходит мимо, потому что в его походке есть нечто неотразимое, то, как джинсы облегают его задницу, как его футболки всегда на дюйм короче, чем следовало бы, как волосы спадают ему на лицо, как его шея блестит от пота во время выступлений, хотя он даже не находится на сцене. Я не буду обращать на всё это внимание. Это же не зависимость. Моя гомосексуальная интрижка закончилась. Я вычеркнул это из своего списка безумного дерьма, которое мне нужно сделать, прежде чем я умру, между пунктами "кормление акулы" и "восхождение на гору". Я жду, пока мы приедем в Солт Лэйк Сити. Денвер раскрыл мою ложь, открыл всем мой грязный секрет, и я распределил свое время между выступлениями, саундчеками, интервью и тем, чтобы прятаться в своей комнате и не высовываться оттуда из-за стыда и злости. Не то чтобы я откладываю это. Просто мне нужно было серьёзно поразмыслить обо всем в Денвере. Вот и всё. Брендон за рулем, и я не уверен, его ли сейчас очередь или он просто не хочет оказаться в гостиной со мной. Или с ними. И то, и другое. Сейчас почти полдень, машина ждет за зданием зала, готовая отвезти Джо и Спенсера на радиостанцию для интервью. Пит начинает распределять, кто куда идет и что делает. Теперь все знают правду, знают, что происходит и кто лгал, но мы просто игнорируем это. Мы игнорировали это всё время, сначала немного прихрамывая, потом лишившись целой ноги, но мы продолжали влачить свое существование, дюйм за дюймом, с полным ртом грязи. К этому моменту, у нас не осталось даже головы, но мы слишком глупы, чтобы заметить это. Пит обеспокоенно поглядывает на свои часы, когда команда выходит из гостиной. — Мы опаздываем, господи, мы опаздываем, даже нет времени заехать в отель перед выступлением. Боже. Спенсер, у тебя три интервью перед саундчеком, — кричит он вслед нашему ударнику, который выходит из автобуса. — Что насчет меня? — спрашиваю я, не желая вставать с удобного дивана в гостиной. — Решил дать тебе выходной сегодня. Подумал, что тебе он может понадобиться. — А Спенсеру нет? — Кажется, Спенсер — мастер совмещать несколько вещей одновременно, — расстроенно отмечает Пит. Он слишком лично воспринимает обман Спенсера. Всё это время Пит думал, что он смог избавиться от Хэйли. Наверное, ошибаться — это хреново. — Что будешь с этим делать? — интересуюсь я, а он просто смотрит на меня. — С его семьей. — А что я могу с этим сделать? — резко спрашивает он. — Изобрести машину времени и сделать так, чтобы их пути никогда не пересекались? Я ничего не могу сделать. Надеяться, что никто не узнает раньше времени. Продолжать всё это. Вот всё, что я, блять, могу сделать. По какой-то ебанутой причине, я чувствую себя немного виноватым за то, что так долго хранил тайну Спенсера. Но что это изменило бы? Всё это могло закончиться только таким образом. У него не может быть и того, и другого. Он сказал, что знает это, и это же относится и ко мне. — Можно украсть Брендона ненадолго? — спрашиваю я у Пита, который тут же настораживается и выглядит злым. — Не для... того, о чем ты там подумал. — А для чего тогда? — Сказать ему, что всё кончено. — А это так? — скептически спрашивает он. Скептически. Он думает, что знает меня? В конце концов он пожимает плечами. — Конечно. Это хорошо. Это то, что нужно группе. Это больше, чем все от меня сейчас ожидают. Это покажет им, что я не такой, каким они меня считают, покажет им, что привержен делу. Конечно. Даже если эта группа находится в самом жалком своем состоянии, мне больше не за что бороться. Брендон ждет у автобуса, когда я наконец заставляю себя встать на ноги. Все багажные отделения автобуса открыты, Зак, Уильям и Энди достают оборудование. Чёрный вход зала открыт, работники зала помогают парням, пока Пит наблюдает за всем этим. Брендон лениво курит, на нем простая белая футболка и синие джинсы-клеш, самое скучное сочетание одежды на свете, но он выглядит чертовски хорошо. — Ты чего-то хотел? — спрашивает он меня. — Ага. Пойдем прогуляемся. Пит не смотрит в нашу сторону, Зак и Энди следуют его примеру, но Уильям останавливается и таращится на нас, любопытно и задумчиво сузив глаза. Теперь мне неловко быть рядом с Брендоном, держа руки при себе, глядя только ему в лицо, не задерживая взгляд на отдельных чертах, например, на губах, и стоя как минимум в трех футах от него. — Ладно, — он пожимает плечами. Мы идем в тишине, и я даже не знаю, где мы вообще. За зданием концертного зала припарковано много машин, и мы молча проходим мимо них и идем к улице. Вокруг нет фанатов — нынче редкое исключение. — Мы просто гуляем или идем куда-то? — спрашивает он, прикуривая ещё одну сигарету, когда мы выходим к дороге. Я оглядываю улицу, надеясь заметить бар или какое-нибудь нейтральное место. Не здесь, где кто-нибудь может увидеть или услышать. — Может, за углом есть бар. — Нет здесь никаких баров, а если бы и были, то они были бы закрыты сейчас. — Откуда ты знаешь? Ты и здесь тоже жил? — специально спрашиваю я. — Нет. — Вот именно, — ворчу я, кивая налево, куда мы и идем. Мы проходим полквартала в тишине, и только тогда до меня доходит, где мы. Он жил не здесь, а совсем неподалеку. Как там сказала Одри? Что когда она росла, этот город считали ужасным местом? Брендон знает его. Поразительно, что последние пять лет я провел путешествуя по континенту, но совершенно не знаю свою страну. Брендон же знает гей-бары в Сан-Франциско, кафе в Омахе и бары в Солт Лэйк Сити. Он кажется замкнутым и почему-то обеспокоенным. Я не знаю, это из-за того, что он знает, что будет дальше, или потому что он снова в Юте. Он сам сказал, что добрался только до границы штата, когда узнал о смерти своего брата. Теперь он вынужден вернуться сюда. Я бесцельно веду нас, пока не замечаю парк через дорогу. Он выглядит пустым, деревья покачиваются от летнего ветра, а далеко за городом возвышаются горы, разрывая линию горизонта. Я мог бы выбрать место и похуже для этого. Мы входим в парк, и я наконец останавливаюсь у теннисного корта, на котором играют двое мужчин, воздух рассекают удары мячика о ракетки. Брендон всю дорогу курил как паровоз, и теперь он смотрит в свою пачку сигарет и матерится. — У тебя есть? — спрашивает он, а я качаю головой. — Зайдем в магазин по пути обратно. Я куплю тебе. Он смотрит на меня, будто его это оскорбило. — Тебе не обязательно покупать мне сигареты. — Знаю, я просто... — Слушай, чего ты хочешь? — нетерпеливо спрашивает он. — Я должен работать, но вместо этого я здесь, потому что тебе захотелось прогуляться, и ты не потащил меня в ближайший отель, чтобы трахнуть, так что... — Не мог бы ты потише? — шиплю я, потому что недалеко от нас проходит пикник у какого-то семейства, отец которого возмущенно смотрит на нас. Господи, почему я вообще решил с ним об этом говорить? Я хватаю Брендона за руку и тащу его дальше по тропинке. Последнее, что нам нужно, это чтобы кто-то вызвал копов для двух содомитов, которые ругаются перед драгоценными невинными детьми, хоть они и не могут арестовать нас за разговоры. В Калифорнии всё по-другому, я не думаю, что там ещё есть законы против того, чем мы занимались, но в Юте? Это наверняка незаконно здесь. Может, они его никогда не осуществляют, но закон должен быть. Они могли бы посадить нас за решетку за нарушение общественного порядка, если бы захотели. Арест в Филадельфии показал мне, что властям нельзя доверять. Брендон вырывается, делая глубокий вдох, когда мы отходим достаточно далеко от всех. — Извини, — бормочет он. — Господи, просто я... Я не спал, провел за рулем всё утро, и ты... Он замолкает, и я спрашиваю: — Что я? — Не знаю, — говорит он, пожимая плечами. — Пугаешь меня. — Он не поднимает взгляд, его щеки немного краснеют. Его волосы немного торчат на макушке, и мне приходится подавить желание поправить их. — Такой бардак, — тихо произношу я. — После того, как они узнали о Хэйли и Сьюзи и о том, чем мы занимаемся. В группе бардак. — Знаю, — говорит он с легким недоверием, будто является свидетелем того, как мы душим друг друга своей ложью, как в шоу "One Life to Live", только с меньшей долей плохого актерства и большим количеством настоящих эмоций. — Уильям так истерил по этому поводу, постоянно жаловался, какой я плохой друг. Я держался от тебя подальше, чтобы он успокоился, понимаешь? — застенчиво спрашивает он. — Подумал, что тебе это тоже будет полезно. — Так и есть. Он беспокойно вздыхает и наконец поднимает на меня взгляд. — И что мы теперь будем делать, когда они знают? — Теперь, когда... — начинаю я, ощущая ком в горле. — Теперь, когда они знают, что мы переспали несколько раз, нам придется прекратить. Мы больше не можем этого делать. — Мы больше не можем об этом врать? Потому что... — Мы больше не можем заниматься этим, — уточняю я, показывая на нас с ним. — Я не могу этого делать. Это плохо сказывается на группе, нашей репутации, когда мы так близки к успеху. Я не хочу быть начинающей звездой. Я не могу рисковать ради... чего угодно. Группа — это всё, что у меня есть. Они — это всё, что у меня, блять, есть, и я ненавижу их за это. Я всё это лето кусал руку, которая меня кормит. Он смотрит на меня без какого-либо выражения в глазах, проходит вечность, прежде чем он говорит: — О. — Он смотрит мне за плечо. — Не то чтобы я ожидал чего-то другого, в любом случае. — Я пытаюсь прочесть его, злится ли он или грустит. Ничего не вижу. Он прокашливается, в его глазах на мгновение мелькает боль. — Всё равно плохо иметь соглашение о сексе без обязательств так долго. Теряется искра, и это становится скучным. — Верно, — соглашаюсь я. Но в его плечах видно легкое напряжение, которое я замечаю, хорошенько присмотревшись. — Это хорошо, — добавляет он, направляясь в сторону, откуда мы пришли, и я иду за ним. — Уильям отстанет от меня, знаешь ли. — А они отстанут от меня, — бормочу я, надеясь, что так и будет. Если это в прошлом, то они должны забыть об этом. Он хорошо воспринимает эту новость. Наверное, даже слишком хорошо. — Ага, потому что Джо назвал тебя... — Точно! — тут же соглашаюсь я, само воспоминание об этом всё ещё бесит меня. — Боже, он должен знать меня лучше. — Верно. Потому что ты совершенно не гей. — Ты же знаком с моей девушкой, да? — спрашиваю я, посмеиваясь. Он издает короткий смешок. — Да, определенно знаком... — его голос затихает, он засовывает руки в карманы. В конце августа уже не так тепло. Я оглядываюсь, пока мы идем, пытаясь придумать тему для разговора. Если я не шепчу пошлости ему на ухо, то что мне делать? К залу мы возвращаемся другим путем, и я благодарю свою удачу за то, что мы проходим мимо магазина с алкоголем. — Я здесь подожду, — говорит он совершенно спокойным голосом. Он не смотрит на меня. Я стараюсь не позволять этому задевать меня. То есть, я не хотел, чтобы он начал ныть по этому поводу или устроил скандал, так что я ценю его такт, но такое ощущение, что ему вообще всё равно. Ему плевать, и всё, что я хочу сделать, это напиться, чтобы избавиться от чувства потери. В итоге я покупаю три пачки сигарет для него, три для себя, две бутылки водки и бутылку бурбона. Продавец смотрит на меня, будто я только что вышел из тюрьмы, пока он складывает мои покупки в бумажные пакеты. Я собираюсь напиться в стельку в течение часа, болтаясь по закулисью с бутылкой, всё что угодно, лишь бы забыть, что Брендон рядом, но не в том качестве, в котором мне хотелось бы. Чёрт, может быть, я даже уговорю Спенсера, Брента или Джо выпить со мной, спрошу, как у них дела. — Спасибо, — говорю я парню, выходя из маленького душного магазина с полными руками, колокольчик звенит, когда я пинком открываю дверь. Я мгновенно врезаюсь в Брендона, с трудом удерживаясь на ногах, когда я выхожу, а он входит. Я роняю один из пакетов, раздается звук бьющегося о бетон стекла, коричневый пакет тут же становится темнее, пропитываясь алкоголем. Брендон смотрит на меня, выпаливает "Прости", а я замираю. Его голос прозвучал так, будто он спешит, с ноткой паники, в глазах дикий страх, и он смотрит мне за плечо, входя в магазин, практически забегая в него. Я разворачиваюсь и вижу здорового мужчину средних лет, который бежит по улице в нашу сторону, с удивлением на лице. В нем есть что-то пугающе знакомое. Не зная, что мне делать дальше, я распахиваю дверь и вхожу обратно, замечая, как Брендон исчезает в подсобке, пока парень за стойкой орет: — Я же сказал, что туда нельзя! Вы... — Подожди! — кричу я ему вслед, бросая свои оставшиеся покупки на стойку. — Товары возврату не подлежат! Слушайте, вам туда нельзя, я вызову... — Да отъебись, — огрызаюсь я и бегу за Брендоном. Как только я вхожу в подсобку, я слышу, как открывается передняя дверь, звенят колокольчики, ровный мужской голос произносит: — Извините, но тут... — и в этом голосе тоже есть что-то, что я узнаю. Я не слушаю дальше, потому что в другом конце подсобки хлопает дверь на улицу, и я иду туда, выходя из магазина в грязный переулок. Взглядом нахожу Брендона, который уже далеко, он бежит так быстро, как только может. Я совершенно сбит с толку, шок, который я видел в его глазах, циркулирует в моих венах, я никогда не забуду эту картину. Я никогда не видел его напуганным. Я слышу за собой повышенные голоса, видимо, ругаются продавец и тот мужчина, эхом отдается: — Это недопустимо, вам туда нельзя! Я срываюсь на бег, пытаясь догнать Брендона. Я знаю, что он очень вынослив — знаю это из собственного опыта, — но спустя два квартала, я думаю, что он немного переусердствует. Он продолжает отталкивать людей с дороги, те потрясенно смотрят ему вслед, но это освобождает мне путь, позволяя мне наконец догнать его. — Брендон, блять, остановись! — ору я, толкая его в спину. Он спотыкается о свои же ноги, падает вперед и встречается лицом с землей. Я тут же останавливаюсь, совершенно без дыхания. — Бля, извини... Он просто поднимается на ноги, разворачиваясь. На его правой щеке теперь красуется большая красная царапина, но он, кажется, даже не подозревает об этом, он смотрит туда, откуда мы прибежали. — Нет, не смей! — кричу я, когда он снова пытается убежать. Хватаю его за руку и тащу его подальше от дороги, между зданиями. Отпускаю его, толкая назад, он врезается в грязную стену в тупике переулка. Он точно так же выдохся, как и я. — За нами никто не идет, — говорю я, пытаясь вдохнуть; в правом боку закололо. Я морщусь и кладу туда руку. Мне не нужны упражнения — выступлений достаточно, да и я худой от природы. Но сейчас я жалею о том, что я не в лучшей физической форме. Грудь Брендона быстро вздымается и опускается, на его лице видны изумление и злость, что явно остались от первоначального страха, который я видел. — Какого хрена происходит? — резко спрашиваю я. — Мы тут что, марафон бежим? — Мне нужно идти, — выпаливает он, собираясь пройти мимо меня, но я толкаю его подальше от улицы, от людей, от единственного выхода. — Райан, блять, отпусти... — Нет! Говори! — Это вообще не твое... — Большинство сыновей приветствуют своих отцов объятиями. Думаю, ты исключение и из этого правила тоже, — рычу я, а когда его глаза расширяются, добавляю: — У меня тоже есть отец. Поверь, я знаю этот взгляд "блять, это же мой старик". Я не тупой. — Ты и половины не знаешь. — Так расскажи! — отчаянно кричу я. У них с Брендоном одинаковые глаза и подбородок, голоса тоже как-то похожи, то, как они расставляют слова. Брендон увидел этого мужика и убежал. Нет, Брендон запаниковал и побежал. — С каких пор у тебя есть право лезть в... — Ладно, тогда я пойду обратно и спрошу у него! Ты сбежал, как трус, когда... — Да пошел ты! — рычит он. — В последний раз, когда я видел его, он сломал мне руку! Думаешь, я стал бы дожидаться повторения?! Я отступаю на шаг. Окидываю взглядом его руки, словно одна из них всё ещё может быть сломана, но он невредим, хотя, в то же время, это не так. Видно, что он едва держится. Он грубо матерится, сжимает руки в кулаки и бессильно бьет в стену. Я снова думаю о его отце с внезапной холодной яростью. Папа толкал меня несколько раз, у меня были синяки, но он никогда... — Ты не просто пропал, — говорю я, сам того не осознавая, вспоминая слова Одри о том, что в один день он исчез. — Ты сбежал. Прямо как сейчас. — Ну, от того, что он избил меня до потери пульса, мне не очень-то хотелось остаться, — отмечает он, голос полон сарказма. Этого недостаточно, чтобы перекрыть страх в его тоне. — Блять, тебе же было всего пятнадцать, — выдыхаю я. Думаю, какое-то время я знал, что он сам ушел, когда я сложил вместе кусочки того, что рассказала мне Одри и то, как Брендон знает страну, как он жил буквально везде. То, как он явно заботится сам о себе, не ожидает, что кто-то поправит ему одеяло на ночь. То, как он не говорит обо всем этом. И теперь я знаю, что у него была веская причина уйти. — Ты не видел отца с тех пор, так? — Нет, — отвечает он слегка дрожащим голосом. Он изо всех старается вести себя так, будто ему не страшно, но это не так. Я перестал бояться, ещё когда жил со своим отцом. Можно только наблюдать за чьим-то саморазрушением, за их жалкими попытками, прежде чем осознаешь, что они не заслуживают твоего беспокойства, жалости или страха. Один удар ему в челюсть, и он знал счет. Папа больше никогда меня не трогал. Брендон всё ещё напуган. — Он часто это делал? Бил тебя и твоих братьев и сестер? Чёрт, может, и твою маму, — добавляю я, подумав. Блять, что, если их отец так сильно побил Мэтта, что тот умер? Вся эта чушь про падение с крыши — всего лишь прикрытие. Он качает головой, и хотя я уже восстановил дыхание, он всё ещё тяжело дышит. Господи, он расстроен. Я бы пожал его плечо в знак поддержки, если бы не думал, что он врежет мне за это. — Он больше никого не трогал. — Но почему... — начинаю я, а потом до меня доходит. — Ох. Начало тура, то, как Нэйт затеял ссору с Брендоном в Сент-Льюисе, истекающий кровью нос Брендона, то, как он сидел на земле у кафе, и он сказал мне тогда, так ведь? Я знал его историю всё это время, даже не подозревая об этом. Он сказал, что его били за это раньше. — Ты рассказал папе, и он побил тебя. К моему удивлению, Брендон смеется, неприятно глядя на меня. — Думаешь, я был настолько глуп? Чтобы рассказать им? — Если нет, то... — Не пришлось ничего рассказывать, — горько отмечает он. — У меня были эти... — начинает он, а потом ухмыляется про себя. — Я вырывал страницы из модных каталогов, у друга дома... Мужское белье. Хуевый материал для дрочки, но это работало. Я прятал их под матрасом, а потом... Не знаю, кто нашел их, но отец не прекращал задавать вопросы. Я пришел домой со школы и вместо приветствия получил... А они все смотрели. Просто стояли и смотрели, как папа обрушивал на меня страх господень. Этот сраный... Он замолкает и пытается ударить кирпичную стену, в последний момент решая, что это, пожалуй, глупая идея, его костяшки едва касаются камня. Я выдыхаю, не подозревая, что задерживал дыхание. Ему было пятнадцать. Он, блять, был ребенком. Может, я был младше, когда отец впервые ударил меня, но я никогда не был маленьким, точно не сердцем или разумом, да и нападки отца почти никогда не достигали цели. Он никогда не избивал меня по-настоящему. Я никогда не убегал. Я хотел свалить, но я хотел сделать это по-умному, быть уверенным, что когда я уйду, то никогда не вернусь. — Они просто стояли и не вмешались? — медленно спрашиваю я. Его братья и сёстры, его мама, они просто позволили его отцу избить его до потери пульса? — Ага, — говорит он. — У нас был знакомый доктор. Он тем же вечером наложил мне гипс на руку. Маме пришлось украдкой увести меня из дома за спиной у папы, чтобы меня осмотрели, заштопали и... Она всё говорила, что меня можно вылечить, что теперь я знаю, что это неправильно, и что папа сделал это, потому что любит меня. Они называли это любовью. — Это не любовь, — тихо отмечаю я, а в голове проносятся картинки: Брендон на полу, может, в гостиной, резкий пинок в живот, кровь и слёзы, а они просто, блять, стояли там и наблюдали, как его обзывали педиком и грешником. Может, впервые в жизни, но явно не в последний раз. Умолял ли он отца остановиться, просил ли семью вмешаться, или просто лежал, принимая свою судьбу? Что именно сделало его таким злым? — Я знал, что это не любовь, — грубо говорит он. — Знал, что умру, если останусь там, я знал это, я... Поэтому, когда все ушли спать той ночью, я ушел. Даже вещи не собрал, мне просто нужно было уйти. Путешествовать автостопом со сломанной рукой и фингалом под глазом, выглядя так, будто ты должен сейчас находиться в школе? Охуеть какое счастье, что меня подвезли. — Брендон. Он удивленно смотрит на меня, словно забыл, что я рядом. Я не знаю, что сказать ему, когда замечаю влагу в его глазах. Он быстро моргает и опускает голову, вытирая щеки. — Да, знаю. Дерьмо случается. Теперь это просто история. — Нет, — тихо говорю я ему. — Он не имел права. Никто из них не имел права делать с тобой то, что они сделали. — Но от этого не легче, так ведь? Я подхожу ближе к нему, подношу ладонь к его щеке. Он вздрагивает, но остается стоять на месте, опустив взгляд. Осторожно провожу большим пальцем по щеке, где красная царапина пересекает бледную кожу, немного влажную от скупой слезы, которую он позволил себе пролить. Я могу притвориться, что этого не было, если он захочет. — Эй, — шепчу я, ощущая, как облегчается боль в моей груди, когда я нахожусь ближе к нему. Когда моя ладонь перемещается на его шею, а я наклоняюсь, смотря на его губы, он тут же делает шаг назад. — Не нужно. Ты завязал с этим, помнишь? Блять, я уже забыл. — Это было до... — То, что ты знаешь, ничего не меняет, — отмечает он, злость снова вернулась. — Я не хочу твоей жалости. И не нуждаюсь в ней. Ты знаешь, чего хочешь, и ты хочешь не этого, так что... — он замолкает, судорожно вздыхая. — Так что пойдем обратно в зал. Пока я не... Он проходит мимо меня, и в этот раз я не останавливаю его. Он идет торопливо, в его походке видно что-то надломленное и болезненное. Что-то, что было и в походке его отца.

***

Клуб прокурен, пропитан потом и полон людей, на фоне громко играет заводная попсовая песня. Я говорю с Заком с тех пор, как мы приехали сюда, благодарный за то, что он не избегает меня, несмотря на то, что знает о моих странных похождениях. Думаю, он решил, что если он притворится, что ничего не случилось, то так и будет. Этого могло не случиться. Брендон где-то в клубе, и я не следил за ним, даже если я ни на секунду не могу прекратить думать о нем. Время от времени к нам с Заком подходят девушки, но всё, что мне нужно сделать, это посмотреть на него, и он отшивает их. Один раз подходит блондин, симпатичный, вполне вероятно, что слишком молодой, чтобы находиться здесь, он смотрит на меня долгим, полным обожания и несомненно соблазняющим взглядом, и вместо того, чтобы отшить и его, Зак сомневается и вскидывает бровь, глядя на меня. — Господи, и его тоже, — нервно говорю я и сосредотачиваюсь на своем напитке, пока Зак говорит, что мистер Росс желает, чтобы его оставили в покое. — Извини, — бормочет Зак, опираясь на барную стойку, когда парень уходит. — Просто не был уверен. — Пофиг. Я не такой, понимаешь? — резко спрашиваю я, сжимая бутылку пива в руке. В Солт Лэйк Сити было дерьмовое выступление, и не потому что, я нажрался, как собирался. Я был трезв, но не мог сосредоточиться. После того, что произошло с Брендоном, я больше ни о чем другом думать не могу. А он теперь явно ожидает, что я буду вести себя так, будто ничего не случилось, но я так не могу. Зак пожимает плечами. — Мне вообще всё равно, какой ты. Я удивленно приподнимаю бровь. — Правда? Он делает глоток пива, выглядя необычно задумчиво. — Ага. То есть, я не знал, что что-то происходило. Если бы это всё ещё продолжалось, но это было бы, ну, незаметным, то я не понимаю, с чего бы мне париться об этом. Это не мое дело, чем люди занимаются за закрытыми дверями. — Ты единственный в этом клубе, нет, в этом штате, кто так считает. — Это потому что я просто изумительный, — небрежно заключает он, а я смеюсь, делая очередной глоток. Всегда есть кто-то, кто отличается от других, но он доказывает, что я не такой. Несмотря на прошлое Брендона, на то, что я не могу прекратить думать о нем, и что я чувствую себя опустошенным, я не такой. Даже Зак согласен с тем, чего не знает. Но иногда чертовски сложно скрывать что-то подобное. Ты забываешь, что в реальном мире такого делать нельзя. Зак начинает говорить о лучшей новой группе, о которой он узнал в этом году, они называются Kiss, носят макияж и они абсолютно круты, но я не обращаю внимания. Звучит так, будто группа пытается перекрыть посредственность своей музыки показухой. В итоге мы болтаем о музыке, стоя спинами к бару, глядя на людей в клубе, Зак всё ещё отшивает девушек, которые подходят ко мне. Наконец я замечаю Брендона, он стоит на другом конце танцпола с тем симпатичным блондином, который пытался подойти ко мне ранее. На них падают красные огни клуба, и Брендон, кажется, не особо увлечен разговором. Но парень наклоняется и шепчет что-то Брендону на ухо, смеется и широко улыбается, и не нужно быть геем, чтобы понять, чего он хочет. Брендон же вообще не реагирует. В конце концов Брендон извиняется, и я вижу, как он направляется к туалетам. Блондин озадаченно и разочарованно смотрит ему вслед. — Сейчас вернусь, — сообщаю я Заку. Пока я иду, меня останавливают четыре раза, но когда я просто игнорирую все эти "о боже, ты Райан Росс!", они впадают в такой шок, что я успеваю пройти мимо, пока они приходят в себя. В мужских туалетах не много людей; один парень в модном прикиде в стиле диско моет руки. Я фыркаю. Диско. Это даже не музыка, это просто шум. Тупые модники... Рядом с парнем стоит Брендон, он рассеянно смотрит в зеркало и приглаживает волосы без особого интереса. Я подхожу, хватаю его за запястье. — Пошли, — быстро говорю я, не давая ему времени возразить, затаскиваю его в ближайшую свободную кабинку. Мне плевать, что там подумает этот Диско Бой. Я запираю дверь, а Брендон смотрит на меня, сузив глаза. — Что ты... — Почему ты отшил того парня? Он выглядит ещё более сбитым с толку. — Кого? — Того невероятно симпатичного блондина, который последние полчаса пытался тебя разговорить? Что, теперь практикуешь целибат? Ни на секунду в это не поверю. — Может, я просто не хочу секса сегодня, — злобно говорит он. — Я тебя умоляю, — фыркаю я. Он же практически ненасытный. Он продолжает сверлить меня взглядом, и я добавляю: — Полагаю, ты стоял там и думал, что, если твой отец прав. Что ты ненормальный. Что когда ты вернулся в свой родной штат, то он каким-то образом почувствует твои аморальные мысли, и что, может быть, ты заслуживаешь того, что он сделал с тобой, может... — Заткнись! — приказывает он, явно задетый моими словами. Господи, я прав. — Не смей... То, что ты знаешь об этом, не значит, что ты можешь говорить об этом! Не смей говорить об этом. Ни сейчас, ни когда-либо ещё. Я выдыхаю и прислоняюсь к стене кабинки. — Ладно. — После паузы, пожимаю плечами: — Но тебе всё равно стоит переспать с тем парнем. Тебе стоит пойти к нему домой и провести с ним самое гейское время в своей жизни. — Он неверяще смеется, смотрит на меня, как на сумасшедшего. Я ухмыляюсь, доставая косяк и прикуривая. — Серьёзно, — отмечаю я, вдыхая. — И с чего бы мне это делать? Я пристально смотрю на него, слыша гул толпы в клубе. Кажется, играет кавер Grand Funk на The Locomotion. Сдохнуть мне в тот день, когда я попытаюсь прикрыть недостаток своей оригинальности, играя чью-то музыку. Предлагаю косяк Брендону, но он отказывается. Взгляд его карих глаз прикован ко мне. — Потому что в том, какой ты, нет ничего плохого, — тихо говорю я ему, мой голос звучит странно мягко даже для моих собственных ушей. Брендон разрывает зрительный контакт, опуская взгляд, и какая-то доля злости, которая была в нем весь день, кажется, исчезает. — Я... думал, что, по крайней мере... по крайней мере, он знает, что я жив, понимаешь? Я не... Я не хотел бы, чтобы они считали, что я мертв или ещё что. — Ага, — медленно соглашаюсь я. — По крайней мере, теперь он знает. Если хочешь знать мое мнение, он уже получил больше, чем заслуживает, — я снова протягиваю ему косяк, держа его низко, чтобы он увидел. Он прокашливается и берет его, поднимает голову, делая затяжку. Он задерживает дыхание, закрыв глаза, и передает косяк обратно. Наконец выдыхает, моргая. — Чёрт, крепкая штука. — Я слишком знаменит для плохих наркотиков, — отмечаю я, позволяя себе смотреть на его губы, на которых появляется улыбка. Но это правда. Волшебным образом, этим летом наркотики становятся всё лучше и лучше. Никто больше не пытается продать нам второсортное дерьмо, мы явно выше этого. — Тогда мне стоит вернуться. Найти этого счастливчика, — тихо произносит Брендон. Его голос звучит немного ниже, как это бывает, когда он думает о сексе. — Прежде чем кто-то подумает, что мы... Потому что это не так. — Верно, — подтверждаю я, в основном, чтобы напомнить об этом себе самому. Это не так. Теперь всё кончено. Я продолжаю смотреть на его губы, позабыв о косяке между пальцев. Боже, я просто... Он облизывает губы, и я чувствую внезапный прилив желания. Теперь на меня действует травка, слегка размывая чувства, и серьёзно, что плохого может случиться, если мы попрощаемся, если просто... Брендон немного подается вперед, и я тут же подхожу на шаг ближе. Его тяжелое дыхание достигает моих губ, он кладет ладонь мне на бедро. Закрываю глаза, мы прижимаемся друг к другу лбами. Стоим так какое-то время. Может, он ждет, пока я сделаю первый шаг. Я не жду этого от него. Правда, не жду. — Мне надо идти, — хрипло шепчет он. Всё, что мне нужно, это немного податься вперед, чтобы наши губы соприкоснулись, а потом снова, и снова, и снова, и снова, раздеть его прямо здесь и... — Надо, — признаю я, кожу покалывает. Свободной рукой я касаюсь его волос, мягких коротких прядей, а затем решительно кладу её на его шею. Прижимаюсь носом к его щеке и вдыхаю его аромат. Он немного поворачивает голову, наши рты оказываются прямо напротив, всего в дюйме друг от друга. Я совсем немного отстраняюсь, чтобы посмотреть ему в глаза. Он смотрит на меня, взгляд его карих глаз разливается по мне. — Доброй ночи, Рай, — шепчет он. Когда я ничего не отвечаю, он отступает, выскальзывая из моей хватки. Открывает дверь и выходит, в последний раз взглянув на меня через плечо. Я судорожно выдыхаю, прислоняясь к стене кабинки, и снова подношу к губам косяк, чувствуя, как всё мое тело зудит от возбуждения и предвкушения. Я должен сказать себе, что нет, мы больше не пойдем этой дорогой. Только что я впервые в жизни противостоял искушению. Косяк подрагивает между моими дрожащими пальцами, выброс адреналина намного сильнее, чем от выступлений. Боже, он станет моей смертью.