The sky's the limit

Пацан валяется безжизненным пластом. Все его болячки воспаляются и покрываются гнойной коркой, кровь, в которой он был измазан, давно свернулась и отваливается тёмно-бурой шелухой. Кожа на ладонях содрана настолько сильно, будто он часа два наглаживал наждачку голыми руками, а уцелевшие куски джинсов даже издалека неподвижно топорщатся застывшим куском. Растрёпанные волосы торчат кровавыми сосульками во все стороны, цвет лица у него бледно-серый, совсем безжизненный. Чонгук понятия не имеет, зачем притащил его с собой. Он просто взваливает чужое тело на скрипучую кровать в самой дальней спальне и остаток дня упорно пытается делать вид, будто до сих пор находится один. Будто это не он вдруг двинулся башкой и притащил в своё убежище кого-то постороннего. Получается не очень: уже через полчаса, когда он мажет свои обгоревшие плечи мазью, он понимает, что не может толком расслабиться и внутренне чувствует ту атмосферу, когда точно знаешь, что находишься не один. Он терпит и изо всех сил старается не быть идиотом, поэтому на второй день сдаётся, сжимает пистолет покрепче и несмело шагает в сторону спальни. Если честно, чужое самочувствие его мало волнует, Чонгуку просто хочется успокоить собственные расшатанные нервы и убедиться, что парень не опасен и не сможет причинить ему вреда. Сначала он проверяет на месте ли тот вообще, а затем смотрит и замечает, что лежит он в той же позе, в которой Чонгук его оставил. Внутренности скручивает, будто кто-то распорол ему брюхо и запихнул туда руку по локоть. Вот чёрт. Отпускает только когда он высматривает еле заметное движение чужой грудной клетки. Неуверенное и видное только вооруженным взглядом, но парень всё же живой. Остаток дня Чонгук проводит, неуверенно думая, что пацану, наверное, нужно помочь. Ему очень удобно про себя называть лежащее в комнате тело «он», «ну, который» и «парень», потому что так тот обезличенный какой-то, будто и не человек вовсе, и Чонгуку намного легче игнорировать начинающее появляться чувство вины. Не долбани он его по голове, парнишка — Тэхён, мысленно поправляет себя Чонгук, — возможно, уже оклемался бы. Чонгук не святоша, но совесть у него есть, и мозги она выносит не хуже выстрела в затылок. На третий день из комнаты внезапно раздаются стоны. У парня — Тэхёна — лихорадка. Окна заколочены во всём доме, но редкие лучи пробиваются сквозь щели между досками, и в этих приглушенных, рассеянных лучах он мечется по кровати, мокрый, с раскрасневшимися щеками, замученный, и то скулит, то стонет. Скулит чаще. Протяжно и очень жалобно, будто побитый щенок. Чонгук смотрит на него широко открытыми глазами и просто блять. Ладно. Он не знает, для чего притащил его с собой, но уж точно не для того, чтобы тот просто взял и помер. Лекарств у Чона вагон и маленькая тележка. Ему в этом плане чертовски повезло, прошлые обитатели дома — явно не хозяева — затарились с нехилым таким запасом, точно не собираясь покидать убежище. Не учли только, что в нынешнее время строить далеко идущие планы как минимум глупо, и совершенно нормально — не возвращаться. Чонгук ставит ему мешанину из обезболивающих и антибиотиков. Он не медик ни разу, но как-то пришлось со временем научиться, да и кожа в локтевом сгибе тонкая, просвечивающая сплетение тёмно-синих полос. Промазать и не попасть в вену тут сложно. Он долго копался в инструкциях, но на секунду все же задумывается о том, что у парня — Тэхёна, да что ж такое — может быть аллергия на какой-то препарат и… ну, Чонгук хотя бы попытался. В доме нет электричества, зато есть рабочий водопровод. Он мочит застиранную ярко-розовую футболку, которую нашёл в разгромленном шкафу, и вытирает кровь с его рук, шеи и лица. Перебирает волосы, жёсткие, но мягкие у корней, но рану на голове так и не находит. Пряди категорически отказываются отмываться, кровавый налёт становится мягче, но не сходит, и Чонгук решает отложить это на потом. Вместо этого он обрабатывает его болячки, смазывает ободранные ладони мазью, бинтует и наконец-то начинает чувствовать, что делает что-то хорошее. В голове набатом грохочет мысль, что помогать кому-то больному и замученному — правильно. Долбить кого-то по черепушке и доводить до этого самого больного состояния — не очень. Чонгук понял. Чонгук преподал себе урок, сам же его и усвоил. Он умный мальчик. Посмотреть, что там у него под одеждой Чон не решается, потому что, кажется, не готов это увидеть. Вряд ли под футболкой у того свежий летний загар без фиолетовых подтёков, а ещё, допустим, Чонгуку неловко. Совершенно тупо и необоснованно неловко, но он сам бы не хотел, чтобы кто-то незнакомый раздевал его, пока он находится в отключке, поэтому он уходит из комнаты, к чужой одежде так и не прикоснувшись, и возвращается только на следующий день. Тэхён всё ещё не очнулся. Пока тот валяется без сознания, Чонгук обрабатывает дом от термитов — он не сможет остаться в нём насовсем, но средство есть, и будет круто, если здание не развалится. Затем он бреется возле зеркала в ванной, поставив на раковину свечу. Пламя мягко греет ему подбородок, когда он слышит шум. От неожиданности он пугается и дёргается, раня щеку. Маленький порез тут же неприятно остро щиплет, особенно когда он наспех проводит по лицу жёстким полотенцем. В дальней спальне практически темно, и Тэхён сидит на кровати, оперевшись ладонями о собственные колени. Возле кровати валяется разбитый, когда-то работающий ночник, который он, видимо, смахнул с тумбочки. Выглядит он, мягко говоря, паршиво. Даже хуже, чем когда лежал без сознания. Чонгук застывает в дверном проёме, сжимая в руках полотенце, а затем понимает, что забыл пистолет. — Привет? Взгляд у Тэхёна мутный и осоловелый. Он поднимает голову и по тому, как заторможенно он моргает, становится понятно, что он нихрена не соображает. Щурится только, да несколько раз облизывает пересохшие и потрескавшиеся губы. — Я хочу пить, — голос ломкий, как крошка стекла. Чонгук моргает. — Оу. Да. Конечно. Он приносит пластиковую бутылку и продолжает мять в руках полотенце. Тэхён пьёт так жадно, что едва не давится, неуклюже сжимая бутылку перевязанными ладонями. Чонгуку мысль помочь в голову как-то даже не приходит, вместо этого он смотрит внимательно, следит, как под кожей с бордово-жёлтыми следами двигается кадык, а затем замирает, когда Тэхён перехватывает его взгляд. Он ставит открытую бутылку на пол, глядит растерянно и немного расфокусировано, но потом в чёрных, болезненно блестящих глазах медленно пробивается осмысленность, и он осматривается, пытаясь понять, где находится. Брови начинают сходиться на переносице. Он хмурится, а чувство вины Чонгука разом подскакивает до желания придушить себя на месте, потому что Тэхён глухо выдыхает, будто с трудом выталкивая воздух из легких, и говорит: — Ты меня вырубил, — и теперь он звучит куда громче. Чон хочет ответить, но только нелепо открывает рот и молчит. Пытается виновато отвести глаза, но тут же себя одёргивает. Что тут скажешь? Он чуть не раскроил ему башку. — Ты мог быть опасен. — Ага, конечно. Опасность — моё второе имя. Ты чего, ещё и отдубасил меня после того, как я отрубился? — скрипуче продолжает Тэхён, оглядывая себя. Руки в следах от иголок, как у законченного нарколыги, он всё ещё избитый, грязный, несмотря на попытки привести его в порядок, и ободранный. Увиденное ему явно не нравится. — У меня болит вообще всё. — Зато ты живой, — весомо замечает Чонгук и прислоняется плечом к косяку. Полотенце до сих пор зажато в его левой ладони. Не похоже, что Тэхён способен напасть на него в таком состоянии, но если он всё же это сделает, Чонгуку будет чем обмотать его шею и снова вырубить. Не святоша? И рядом не валялся. — Спасибо? — звучит вопросительно и с сомнением, а потом он припоминает. — Оу, не дай мне умереть и всё такое. Неловко-то как. Чон поджимает губы. — Ты извини, но отплатить мне тебе нечем. — Ну, никогда не поздно расплатиться натурой, — внезапно даже для себя фыркает Чонгук, а потом ему становится неловко ещё и от того, как нелепо и неуместно это прозвучало. Ему сейчас, кажется, вообще всё неловко — он пытается вести нормальный диалог впервые за несколько месяцев и понимает, что просрал навык социальной активности в одну из ночей, когда одиноко жался к дивану и стучал зубами от холода, пальцами вцепившись в одеяло. Тэхён его внутренних метаний не замечает, переводя взгляд на свои ладони. — Неплохая попытка, но шутка не смешная. Я вообще не в настроении шутить, знаешь, — после чего болезненно морщится. Чонгук, подгоняемый виной, подаётся вперёд. — Ты как, нормально? — А что, не видно? Такой ответ бесит откровенно, но он всё равно спрашивает: — Встать можешь? Вместо ответа Тэхён пытается это сделать. Колени мелко дрожат, он морщится то ли от боли, то ли от осознания собственной беспомощности, и едва не валится обратно на кровать, но успевает ухватиться за чонгуково предплечье, когда тот оказывается рядом. Хватка у него цепкая, и Чон от неожиданности едва не выкручивает ему руку, но вовремя останавливается. Тэхён совсем немного ниже, чем он, но подбородок чуть задирает, чтобы заглянуть в чужое лицо. Чонгук молча разглядывает его шею, на которой проглядываются отпечатки чужих рук, и громко сглатывает. — Стыдно тебе, да? — вдруг спрашивает Тэхён, глядя пытливо. Вблизи его глаза ещё больше, а ресницы такие длинные, что на них хоть спички складывай. — Есть такое. — Не надо. Это ведь не ты. В смысле, ты, но не совсем. — Всё равно стыдно. Я не должен был так делать. Тэхён, когда смотрит так проницательно, совсем не моргает. — Как тебя зовут? Чонгук ловит себя на том, что поднимает брови, а затем понимает, что времени представиться у него как-то не нашлось. — Я Чонгук. — Хорошо, — Тэхён едва заметно покачивается и кладёт вторую руку на его предплечье, чтобы не упасть. — Хорошо, Чонгук. Чонгук смотрит на то, как чужие перебинтованные пальцы цепляются за него и понимает, что ничего хорошего в этом нет. Совсем.