The sky's the limit

Спустя время Чонгуку хочется лезть на стены. Тэхён не доставляет проблем ровно до того момента, пока не начинает самостоятельно передвигаться по дому. Это случается далеко не в первые двадцать минут, как он пришёл в себя и не с первой попытки, но как только неустойчиво дрожащие ноги без посторонней помощи выводят его из мягко освещённой комнаты, Чонгук понимает, что понемногу начинает сходить с ума. Каждая попытка заговорить и хоть как-то поддержать разговор либо оборачивается провалом, либо откровенно подчёркивает появившееся между ними неловкое напряжение. Тэхён оказывается не фанатом неуклюжих попыток завязать беседу или просто не желает идти с Чонгуком на контакт, поэтому сам с разговорами не лезет. Осторожничает, сторонится даже, явно Чона то ли просто избегая, то ли опасаясь. Зато оказывается неусидчивым даже в столь плачевном состоянии и неуклюжим до идиотизма. Ему постоянно нужно чем-то себя занимать, двигаться, что-то трогать и делать, отвлекая себя, и во время этого чего-то он создаёт кучу непривычного уху шума, постоянно гремит и что-то роняет из своих перевязанных рук. В первые дни он получает разрешение от растерянного Чонгука, который запрещает лезть только к припасам и своим вещам, и перерывает весь дом, совершенно не смущаясь. Бинты на ладонях мешают, но копаться в чужом барахле и ловить выпавшие из рук вещи кажется куда лучшей идеей, чем бесцельно бродить по дому или лежать, пялясь в потолок. Он находит коробку с наполовину отсыревшими книгами, которые все равно не сможет прочитать, пока не заживут руки. Находит фотоальбом семьи, которой когда-то этот дом принадлежал по-настоящему. Находит детские фигурки солдатиков и зачем-то забирает себе одну, а затем хромает мимо, убирая с глаз влажные волосы, с кончиков которых время от времени срываются крупные капли воды. Сверкает приятно порозовевшими щеками, красным носом и распаренной кожей, но всё равно выглядит болезненно. Прикрывает долго не сходящие синяки последней чистой чоновской одеждой, а затем просит поменять повязки на руках, потому что бинты во время принятия ванны промокли. Чонгук насчет одежды не против. Чонгук сжимает зубы и молча смотрит волком, потому что он растерян, он не знает, как себя вести и совсем этого парня не понимает. Глядя на слегка потемневшие от воды бинты, он осознаёт, что правда в том, что с момента, как Тэхён пошёл на поправку и встал на ноги, он маячит перед глазами напоминанием о том, как крупно Чонгук проебался. Он чувствует его везде, куда бы ни приткнулся, будто Тэхён проник в каждую щель этого грёбаного дома, будто этот дом и есть теперь Тэхён, и после нескольких месяцев в одиночестве теперь его душит не только вездесущая духота, но и чужое присутствие. Чонгук очень долго привыкал к тому, что теперь он один, приучал себя, что разговаривать вслух теперь не обязательно, даже если хочется с кем-то поделиться, что собственные мысли нужно переваривать самостоятельно и надеяться тоже нужно только на себя. Он долгими ночами внушал себе, что одиночество — это неплохо, что он ни от кого не зависит и никто не зависит от него. Что всё у него прекрасно, он никем не рискует и ни за кого не переживает, ему некого терять, а тянущее чувство где-то в грудине и желание простого человеческого прикосновения когда-нибудь уйдут, нужно только потерпеть. Не может же это продолжаться вечно. Он даже не представлял, что однажды ему придется от всего этого отвыкать, и что это будет настолько тяжко. Теперь он не может нормально спать. Нынешний мир превратил его то ли в психопата, то ли в хренового солдата. Он подрывается с дивана всякий раз, стоит чуткому слуху уловить шорох, и в полубессознательном состоянии машет пистолетом. Тэхён без задней мысли ночью проходит мимо дивана, потому что ему не спится, а через секунду ему в лицо тычут стволом. На оружие он реагирует по-знакомому испуганно: замирает, начинает тараторить, сбивчиво извиняется и оставляет Чонгука наедине с собственным прерывистым дыханием, испариной на лбу и громким сердцебиением, отдающимся в ушах. Чонгук устал. Чонгук больше не чувствует себя защищённым, Чонгук злой и невыспавшийся, ему нужен свой угол и хоть какое-то личное пространство, чтобы только для него одного, но этого он, конечно, не получает. Поговорить с Тэхёном нормально не получается, но ему требуется уход, так что тут, хочешь не хочешь, приходится идти на контакт. Тот этому не противится, но после повторного знакомства с дулом пистолета становится откровенно шуганным, старается не шуметь лишний раз и вообще не попадаться на глаза. Всё просто ужасно. Постепенно Чон начинает понимать, что теперь Тэхён его, кажется, действительно боится. Это осознание не вызывает ничего, кроме пакостного и уже знакомого чувства отвращения. Не таким он человеком хотел стать. Не хотел чувствовать себя монстром, когда настоящие монстры бродят вокруг. Не хотел быть жестоким, не хотел вызывать страх. Точно не у человека, раны которого заставляют испытывать его жалость и злость, и наводят на мысли о том, как же это так все извратилось. Эти самые раны заживают на тэхёновом теле с омерзительно медленной скоростью. Сосуды, видимо, совсем слабенькие, другого объяснения Чонгук не видит. Создаётся впечатление, что синяки на его теле прописались навечно. Следы на шее светлеют неохотно, а найденные в развороченном шкафу шорты Тэхён так и не надевает, несмотря на жару, потому что ноги у него фиолетовые от бёдер до ступней и очень болят. Самый большой дискомфорт приносят, конечно, истерзанные ладони, потому что начинают болезненно ныть и пульсировать перед сном. Чонгук перевязывает их не только после ванной, но и каждый вечер, и всё это действо проходит максимально неловко и напряженно, потому что он молчит, Тэхён молчит, разглядывая его, и в итоге всегда начинает неприлично пялиться. Этот вечер не исключение. Руки у Тэхёна нежные, физическим трудом совсем не тронутые. Пальцы тонкие и длинные, как у пианиста, ногти аккуратные и коротко острижены. Он, видимо, самостоятельно снимал бинты и стриг их. От мысли, что парень нашёл в ванной ножницы, Чонгук напрягается ещё сильнее, а затем на его плечи ватным одеялом ложится чувство усталости. Ему так надоело пытаться обуздать собственные мысли в голове, в печёнках это все уже сидит. Взгляд Тэхёна становится тяжелым и пристальным, когда Чонгук начинает перевязывать его ладони. Чон никогда не признается, но трогать чужие руки и ощущать тепло от рядом сидящего человека, когда он контролирует ситуацию и знает, что опасности нет, ему волнительно и практически приятно. Тэхён это, наверное, видит, вот и смотрит. Страшные у него глаза, на самом-то деле: красивые, конечно, но больно уж проницательные, будто выворачивающие наружу всё, что пытаешься спрятать глубоко внутри. Он просто молчит и смотрит. Чон почти физически ощущает этот взгляд, будто по всему его лицу елозят эфемерные пальцы, отчего чувство ощущения чужой кожи под пальцами перестаёт быть приятным и ему становится тошно: к постоянному неловкому напряжению прибавляется ощущение, будто его изучают под лупой, словно таракана. Это злит. — Чего ты пялишься? — в конечном итоге раздражается Чонгук. — У меня на лице зубная паста или что? Тэхён не отвечает. Чонгук поднимает голову и хмурится, глядя в чужое лицо. — В чём дело? — У тебя лицо детское, — всё-таки звучит в ответ. Тэхён не смущается и переставать смотреть, кажется, не собирается. — Вот уж спасибо, — удивленно фыркает Чон и понимает, что его понемногу начинает отпускать, потому что они начали разговаривать. Беседы, да. Он будет продолжать пытаться, даже если тяжело и напряжно. Тэхёново заявление его даже немного веселит. Когда-то он был самым младшим среди своих друзей и те не уставали подтрунивать на тему того, как молодо он на их фоне выглядел. Это приятные воспоминания. — И что дальше? Ты поэтому так смотришь? Тэхён вновь молчит и, честно, Чонгук ни на шаг не приблизился к тому, чтобы хоть сколько-нибудь его понимать. — Лицо детское, — после паузы повторяет. Задумчиво жуёт губу, думает, но всё-таки добавляет. — А глаза нет. У Чонгука внутри все скручивает обжигающим спазмом, когда он понимает, что именно Тэхён имеет ввиду. Ох. Он знает. У него глаза человека, которому пришлось пристрелить маленькую девочку, а следом за ней ещё кучу людей. Человека, у которого отобрали его жизнь и уложили на холодный диван в чужом доме стучать зубами. Глаза человека, который сумел всё это дерьмо прожевать и не подавиться. Такие вещи меняют людей. Чонгук знает, какие у него глаза. Он только не думал, что это кто-то когда-нибудь заметит и произнесёт вслух. Он открывает рот и не знает, что должен сказать, но Тэхён ответа, кажется, и не ждёт. Он отворачивается и поджимает губы, наверное, понимая, что сказал что-то не то. Что же, после такого у них вряд ли состоится светская беседа. Вот и поговорили. Следующим вечером они молчат.