The sky's the limit

Чонгуку и до этого момента приходилось драться голыми руками. В обычной жизни пистолеты у студентов не водятся, а он парень хоть и здравомыслящий, но вспыльчивый. Характер у него не простой, а язык в нормальной обстановке временами бывает острым, с таким, хочешь не хочешь, защищаться уметь надо. В той жизни, прошлой, спокойной и мирной, его благоразумная часть старалась не доводить до драки и решать всё словами, но если уж выхода не было — дрался он до победного. Сейчас Чонгук дерётся, как умалишенный. Он загорается, как спичка, взрывается, как бомба, начинённая тротилом. Вся его ярость, страх и обида, которые так долго копились и ждали своего выхода, трансформируются в животную, неконтролируемую агрессию. Инстинкт выживания — фундамент, один из самых основных и сильных, и он гнётся под его натиском, уступая. Под его костяшками хрустит чужой нос, он переворачивается и давит в ответ своим весом, как совсем недавно давили его, подминает, рушит, уничтожает. Это один из немногих моментов, когда он полностью теряет над собой контроль. Каждая чужая жизнь на его совести всегда была вынужденной мерой, необходимостью. Он не злой, ему это не в радость, никогда не было и не будет, он не садист, как люди, которым крах всего человеческого развязал руки. Это всегда было неудачным стечением обстоятельств, несправедливой случайностью, как для него, так и для других. Сегодня, в очередной раз защищаясь, Чонгуку впервые по-настоящему хочется убить. Он устал бороться, устал быть хорошим и цепляться за свои моральные ценности, устал раз за разом размывать их границы. Все вокруг кромсают друг друга направо и налево, но, кажется, только он после этого мучается в кошмарах, как с той мелкой девчонкой. Мир вокруг злой и страшный, это он уже понял, спасибо за урок. Получай тогда злого и страшного Чонгука, ебучий мир. Кто-то на фоне что-то кричит ему, громко и оглушающе, но слова, пробивающиеся сквозь шум собственной крови в ушах, отказываются складываться в предложения и обретать какой-то смысл. Чонгук и не пытается понять, что ему кричат, только молотит чужое, незнакомое мужское лицо. Кожа на его собственных руках уже давно содрана, но он не чувствует боли. Всё, что ему хочется — выпустить эту гигантскую волну ярости, рвущую его изнутри. — Чонгук, возьми пистолет, — кто-то трясёт его за плечо и только после прикосновения чужих пальцев, которые с силой впиваются в кожу, он начинает вспоминать, где находится и с кем. Тэхён. Точно. Он медленно поднимает взгляд, встречаясь с чужим. Тот смотрит своими невыносимыми глазами очень испуганно и протягивает Беретту, словно это не обычная пушка, а какой-то неведомый артефакт, в котором он не может разобраться. Тэхён, который не умеет стрелять. Точно. — Возьми сейчас же этот сраный пистолет, там на входе ещё двое, я не справлюсь! Это странно, но именно эти глаза, тэхёновы, два знакомых чернющих пятна, совершенно чудовищные глаза, тянут его разум наружу и позволяют немного прийти в себя. Он понимает, что тело под ним уже давно не двигается. Чонгук медленно забирает пушку из чужих едва заметно подрагивающих ладоней и смотрит вниз. Пули он решает поберечь, но то, что выродок под ним не двигается, ещё ничего не значит, а неприятные сюрпризы ему всё ещё не нравятся, поэтому Чонгук стреляет только один раз. В упор, прямо в центр лба. Выходит грязно: чужая кровь забрызгивает ему толстовку и лицо. Он с омерзением проводит ладонью по щекам, пытаясь стереть тёплые кляксы, но только сильнее их размазывает. Поднимается на ноги, ищет взглядом свой упавший рюкзак и закидывает его на плечо — вторая лямка порвалась. Смотрит на Тэхёна, неосознанно оценивая его на предмет повреждений, но с тем всё в порядке, за исключением того, что он выглядит испуганным. — Это что вообще было? — спрашивает Тэхён. — Ты в порядке? — В норме. Держись у меня за спиной, — глухо бросает Чонгук через плечо и идёт вперёд. Ярость всё ещё клокочет в груди, карабкаясь по стенкам горла. Тэхён в какой раз не соврал: на входе ещё двое, тоже парни. Один худой, как щепка, другой покрепче. Склонились над останками, скрючившись. Чонгук не хочет видеть то, что они делают, и ему практически ничего не видно, но он, к сожалению, слышит. Какая же мерзость. Не так уж, видимо, они боятся солнца, раз их внезапно нарисовалась целая куча среди бела дня, либо голод был настолько сильным, что заглушил инстинкт самосохранения. Да плевать, если честно. Какая вообще разница? Он вскидывает руку и стреляет одному из них в затылок, из-за чего тот сразу же заваливается вперёд. Чонгуку бы хотелось, чтобы всё было как в фильмах: чтобы люди падали с идеальными круглыми точками, когда им в голову стреляют, но в жизни всё происходит наименее красиво. Смерть никого не красит. Тэхён за его спиной непонятно булькает. Чонгук слышит это только краем уха, но ему вдруг становится так жаль. Он ничего не может исправить и не знает, должен ли вообще этого хотеть, но он сожалеет, что Тэхёну приходится всё это видеть. Он бы предпочёл уберечь его от этого. С ним самим давно уже всё понятно, но Тэхён, что бы он там до их встречи ни пережил, еще не успел ожесточиться до такой степени. В нём это сильно чувствуется и Чонгуку бы хотелось, чтобы так всё и осталось. Мир его желания мало волнуют, потому что третий парень, самый здоровый, естественно, оставшийся напоследок, сперва не понимает, что за звуки отвлекли его от еды, а затем вскидывает подбородок в их сторону. — Чёрт, я оставил рюкзак, — очень некстати раздаётся за плечом Чонгука. Он не отрывает взгляда от парня, который медленно поднимается с колен и раздражённо ведёт плечом. — Нахер рюкзак. — Чонгук, так нельзя. Мы сюда за этим и шли, я должен его забрать. — Не сейчас. Нахер рюкзак, — цедит он сквозь зубы, а затем целится поднявшемуся парню в голову. Он жмёт на спусковой крючок с обжигающе холодным безразличием, разливающимся в груди. Таким, какое никогда не должен испытывать нормальный, здоровый человек. Жмёт, а тот не прожимается. — Да ну твою же мать, — зло шипит он, отказываясь признавать реальность происходящего. В его реальности пистолет сразу же стреляет, он хватает Тэхёна в охапку и сваливает так быстро, как только может. В этой, настоящей и неприятной — он стоит с измазанным в крови лицом и у Беретты клинит спусковой крючок. Он даже не успевает оценить всю критичность ситуации и прикинуть, что ему делать дальше и как отбиваться, как Тэхён, чёртов идиот, дёргается в сторону от него. Парень, до этого смотрящий на них расфокусированным взглядом, действует, как дикое животное, реагируя на резкое движение, и кидается на него. Если до этого инстинкты говорили Чонгуку, что нужно защищать себя, то теперь они обезумевше вопят, что нужно защищать Тэхёна. Чонгук не задумывается ни на секунду, он почему-то просто знает, что должен поступить именно так и никак иначе, поэтому бросается наперерез. От удара спиной его частично спасает рюкзак, но от веса сверху он ударяется головой об кафель с такой силой, что едва не теряет сознание. Крошки стекла путаются в его чёрных волосах, в глазах темнеет и всё кружится, он ничерта не видит, но чувствует, что пистолет всё ещё зажат в его ладони. Он дезориентирован и ничего не понимает, но всё равно пытается стрелять. Спусковой крючок не прожимается. Он пробует снова, но у него ничего не выходит, а затем он чувствует, как чужие зубы рвут кожу между плечом и шеей. Он кричит, от боли брызгают слезы, но именно она его отрезвляет и дарит ясность глазам. Хорошая новость состоит в том, что Тэхён не хрупкая девушка и может драться. Плохая, что его силы хватает для того, чтобы оторвать парня от Чонгука и отбиваться практически на равных, но не для того, чтобы его вырубить. Чонгуку не хватает сил подняться и он пытается целиться из-под наполовину опущенных ресниц, остервенело нажимая на спусковой крючок. Клик-клик-клик. Клик-клик. Не прожимается. — Давай же, ну, — стонет он. Впору начать молиться на случай, если бог существует. Рай ему вряд ли светит, с этим он давно определился, но всё же. Клик. Клик-клик. Клик. Ничего. — Да стреляй же ты, блять, — злится он. Тэхён начинает уступать в силах своему противнику. Чонгук вкладывает всю силу, что у него есть, чтобы наконец прожать этот чёртов крючок. Рука от натуги дрожит и больше всего он боится, что промахнется, но бояться уже поздно, потому что крючок наконец-то прожимается. От выстрела знакомо гудит в ушах. Он не попадает в Тэхёна, но и пуля приходится не туда, куда целился. Вместо головы он попадает в бедро. — Уйди, — хрипит он Тэхёну. Тот послушно отползает, пытаясь восстановить дыхание. Его грудь быстро, практически судорожно поднимается и опускается. Парень с простреленным бедром неугомонно пытается встать, словно таракан, который продолжает ползать, даже если оторвать ему пару лап, рычит и дёргается, когда раненая нога подгибается. Чонгук спускает на него практически все патроны, зло и с нажимом, и только после этого бессильно откидывается на спину, выпуская пистолет из руки. Пульс отдаётся в ушах громкой, вибрирующей пульсацией и он буквально чувствует, как у него подрагивает грудь — так громко стучит сердце. Он пытается сделать глубокий вдох и у него получается. Это хорошо. Это значит, что укус неглубокий. Он делает ещё один вдох. Адреналиновая волна медленно и неохотно начинает отступать. У него не болит место укуса, он вообще ничего не чувствует, кроме гудящего, колющего иголками онемения, но он знает, что потом болеть будет. Он чувствует, что там тепло и неприятно мокро: у него идёт кровь. Хорошо, что он не может её видеть, потому что вид собственной крови всё ещё способен Чонгука напугать. Он старается дышать глубоко, но в глазах всё равно вновь мутнеет и его откровенно ведёт. — Чёрт, — шепчет он и с больным стоном пытается подняться. Вроде получается, но процесс прерывается на полпути, когда он встаёт на четвереньки. Он делает очередной глубокий вдох и у него дрожат губы, после чего сначала живот, а затем горло резко сворачивает спазмом и его выворачивает. Чудо, на которое он так надеялся, когда они только вошли в магазин, не случилось. Глотку обжигает желчью и он начинает кашлять, но его продолжает рвать и корёжить до тех пор, пока желудок, да и весь он сам не оказываются совершенно пустыми. Он вытирает губы рукавом, отползает от лужи и плюхается на задницу, уставший, жалкий, избитый, весь в крови, с кислым послевкусием во рту. Получите — распишитесь, господин защитник. — Боже, Чонгук, — потрясённо выдыхает Тэхён и, приближаясь, садится напротив на корточки. Он тоже потрёпанный, лохматый, на скуле алеет синяк. Смотрит на него и будто бы жалеет. Чонгук кривится. Тэхён не должен на него так смотреть. Он не должен его таким видеть, вообще никто не должен. Тэхён в ответ даже не морщится, приземляется на колени и стягивает с себя толстовку. Под ней у него тонкая белая майка, он снимает её и комкает в ладони, протягивая Чонгуку. — Вот, прижми к ране. Чонгук смотрит на протянутую к нему руку и пытается у себя в голове всё случившееся сложить, переварить, но, несмотря на то, что он потихоньку отходит, получается неважно. Он переводит взгляд на чужое лицо и сжимает зубы, которые после рвоты ощущаются во рту неприятно скрипучими. Тэхён, желающий помочь, замечает перемену в чужом взгляде слишком поздно, поэтому не успевает прикрыться. Чонгук сносит его ударом кулака в лицо, в который вкладывает все силы, которых, как ему казалось, у него нет. Тэхён от неожиданности валится назад и Чонгук, не удержавшись, падает следом. Ухватиться ему не за что — Тэхён по пояс голый, поэтому он сжимает чужие плечи, ударяя того об пол. — Какого хрена ты куда-то дёрнулся, видя, что у меня заклинило пистолет? — рычит он в чужое лицо. — Что? — ошарашенно давит из себя Тэхён. — Какого хрена?! — Я не… — он пытается ответить, но не получается, потому что его вновь прикладывают к полу. — Я, по-твоему, всё это время выживал и с голоду чуть не сдох для того, чтобы протянуть ноги из-за тебя в первую же нашу вылазку? — шипит Чонгук. Он распаляет сам себя, словно раздувает огонёк в уже потухшем костре. — Что ты хотел сделать? — Сл… — но ответить вновь не получается. — С чего ты вдруг решил, что можешь подвергать меня опасности? И снова не даёт ответить. Вместо этого он остервенело оттягивает свою толстовку, тыча пальцем в укус, кровь от которого уже пропитала плотную ткань. — Это — твоя вина. Ты это видишь? Тот не видит. — Чего же ты? Смотри. — Я… мне так жаль, я… просто запаниковал, — удается выдавить Тэхёну. Он часто моргает и даже не пытается вырваться. Возможно, он понимает, что Чонгук в какой-то степени прав, даже если тот ведёт себя настолько агрессивно. — Ох, ну надо же, он запаниковал, — ядовито цедит Чон и цепляется пальцами за чужое горло. — Ну, раз такое дело, то забудем об этом, конечно. Ты это хочешь услышать? — говорит он и, сжимая пальцы на шее, ударяет того головой об пол. Тэхён болезненно стонет, но всё ещё даже не пытается вырваться. Чонгуку почему-то не нравится этот звук. Он пытается обуздать свою ярость, не такую ослепляющую, как до этого, но всё равно знакомо бурлящую в груди. Он так зол и совершенно не знает, как перестать эту злость чувствовать. Она съедает его изнутри, меняет его, управляет им. И всё из-за Тэхёна, который поступил, как идиот. Всё из-за того, что из-за Тэхёна пострадал Чонгук. Чужой кадык ощутимо дёргается под его пальцами, когда Тэхён сглатывает. Он не двигается, только смотрит на него снизу вверх из-под густых ресниц, и в его глазах отчётливо читается страх. Чонгук очень долго избавлялся от этого взгляда и терпеливо ждал, чтобы Тэхён перестал так на него смотреть, но вот они с этим взглядом снова встретились. Вот оно. Вот способ избавления от злости — накатывающее чувство отвращения от самого себя, уже такое знакомое и почти родное, как и свербящий в горле комок. Ничто не заставит его чувствовать себя более мерзко, чем осознание того, что причина этого страха — он. Не ублюдки, которые пытались их тут пришить и сожрать, а он, Чон Чонгук. Чон Чонгук, который, видимо, совсем тупой, раз не учится на собственных ошибках. — Чёрт возьми. Все, что умеет в этой жизни Чонгук — с оглушительным грохотом проёбываться раз за разом. И каждый звучит намного громче предыдущего. Это ведь не он. Он не такой, ну он же не садист, он сам себе всегда это повторял, он не должен поступать так с человеком, которого должен защищать. Он не должен бить человека, который предлагал ему почитать перед сном. Не должен рушить всё, после того, как они практически подружились, не должен делать ему больно, даже если из-за него сделали больно ему. — Тэхён… — рука на чужой шее расслабляется и он её отпускает. Чонгук втягивает воздух сквозь зубы и настолько ему становится хреново от всех этих эмоциональных качелей, что он зажмуривается, после чего прижимается липким лбом к чужой обнажённой груди. — Прости. Пожалуйста, прости, — гнусавит он и его губы ненароком касаются золотистой кожи. — Я не знаю, что не меня нашло. — Прямо под его лбом оглушительно бьётся чужое сердце, но всё, о чем он может думать — дерьмо, которое он только что исполнил. Только бы всё не потерять вот так: глупо и из-за слепой ярости. После такого Тэхён точно захочет уйти. Чонгук представляет себя снова одного, в доме, где заколочены окна и похоронена его психика, и весь сжимается, едва удерживаясь от того, чтобы позорно завыть. Только не это. Он готов извиниться сто тысяч раз, чтобы это избежать. — Прости меня. Сверху раздается какое-то копошение. Чонгук поднимает голову и смотрит в чужое лицо из-под чёлки. У Тэхёна дрожит нижняя губа и подбородок, он снова протягивает Чонгуку свою майку. — Прижми к ране. Чонгук прижимает. * На улице просто невыносимо. Они выходят наружу как раз в то время, когда солнце палит настолько сильно, что глазам становится больно, даже если не поднимать их к небу. Чонгук мгновенно начинает задыхаться от духоты и потеть. Ему хочется пить, но всю свою воду он потратил, полоская рот. У него с трудом получается идти, он хромает, а из-за тяжёлого рюкзака, висящего на плече, его время от времени косит влево. Капля пота, сорвавшаяся с виска, медленно стекает по челюсти и попадает на шею. К нему возвращается чувствительность, соль разъедает повреждённую кожу. Чонгук шипит от боли, дёргает плечом, но ему становится только больнее. Чонгуку хочется сдохнуть. Тэхён, идущий рядом, сжимает лямки своего рюкзака, молчит и на него не смотрит. Глядит только себе под ноги, утирает лоб и снова натягивает на голову капюшон. Трудно поверить, что всего час назад они шли на этом же месте и обменивались улыбками. Если по поводу рая у Чона есть сомнения, то по поводу ада сомневаться не приходится, потому что он, очевидно, только что в него попал. Ему только остаётся надеяться, что он испортил всё не настолько сильно, чтобы это нельзя было исправить. Они добираются до дома спустя час с лишним. За это время Чонгук умудряется упасть и чуть не свернуть себе шею, и остаток пути Тэхён практически тащит его на себе. Это становится почти смешным — осознание того, что они вновь меняются местами. Тэхён теперь молчит, Тэхён теперь тащит его, Тэхён, несмотря на молчаливость, начинает обрабатывать его болячки, как только они заходят в дом и оказываются в гостиной. Чонгук не склонен верить во всякую чепуху типа судьбы, даже несмотря на то, что пару раз порывался к ней обратиться, но если это не её ирония, то он не знает, что тогда. Тэхён просит Чонгука раздеться и мягко отмывает от чужой крови его лицо и от собственной — шею и грудь. Обрабатывает коленки, на которые он шлёпнулся, когда упал. Осматривает укус и неуверенно говорит, что шить его не надо, потому что он неглубокий, промывает и накладывает слой мази. Эмоции Чонгука снова раскачиваются, как качели, резко сменяясь на положительные, и у него практически свербит в груди от смеха, потому что теперь пялится не Тэхён, а он сам. Разглядывает его растрепанные волосы, ярко горящий потеками синяк — он ударил в то же место — и впервые замечает родинку на самом кончике чужого носа. — Прости, — снова повторяет он, когда Тэхён расправляет пластырь на его коже. Их лица находятся непозволительно близко, но он уже слишком измотан для того, чтобы переживать по этому поводу. Он чувствует чужое дыхание на своей щеке и дёргает уголком губ, когда Тэхён поднимает глаза. Чонгуку хочется потрогать его ресницы пальцами, на этом все его желания в этой жизни внезапно заканчиваются. — Прощу, — выдержав паузу, отзывается Тэхён. — Я понимаю, Чонгук. Я не злюсь. Мне тоже нужно перед тобой извиниться, я даже не знаю, что хотел сделать. Это просто произошло. Я действительно поступил глупо. Прости. Чонгук кивает, наблюдая за тем, как тот медленно отстраняется. Они оба некоторое время молчат, но он первым прерывает тишину, произнося вслух то, что так долго крутится в голове: — Только не начинай снова меня бояться, — он не хочет, чтобы его голос звучал настолько отчаянно, не хочет это отчаяние чувствовать и не понимает, откуда оно взялось и куда его запихнуть, чтобы спрятать. Тэхён, кажется, это тоже слышит и всё понимает, потому что его взгляд смягчается. — Не буду, — говорит он и встаёт с дивана, чтобы отнести медикаменты обратно в кладовку. — Всё будет в порядке, просто мне нужно немного времени. После этих слов он уходит. Чонгуку кажется, что он не вернётся, но он возвращается, причесанный и с обезболивающим пластырем на щеке. Садится рядом на диван и откидывается головой на спинку, тяжело вздыхая. У Чонгука слипаются глаза и он понимает, что сейчас уснёт. — Спи, Чонгук, — говорит Тэхён. — Это был тяжёлый день. И этот день еще даже не закончился. Сейчас, вообще-то, не время для сна, но он согласно мычит, тоже прижимаясь головой к дивану. Веки стремительно тяжелеют. Он очень давно не чувствовал себя настолько измотанным, больным и виноватым, что ему хочется поскорее заснуть, чтобы перестать это всё чувствовать. Он практически делает это, но затем с трудом приоткрывает веки. — Тэхён? — Мгхм? — он не открывает глаза и Чонгук смотрит на его профиль. — Я вспомнил. Думаю, ты можешь. Тэхён неохотно разлепляет глаза и смотрит непонимающе. Луч солнца пробивается сквозь одну из досок, подсвечивает пылинки, кружащие в воздухе, и светит ему прямо в глаз, из-за чего он морщится. — Не понял. Что могу? Чонгук смотрит, как свет рассеивается по насыщенно-коричневой радужке и весь сыпется, понимая, что себя, кажется, как личность проебал в том проклятом магазине. Закончился прямо на выходе. — Ты спрашивал меня в магазине. Я отвечаю. Можешь со мной остаться, если ты ещё хочешь. Самое прекрасное утреннее солнце, которое Чонгук так любит, жалко меркнет перед маленькой, немного неуверенной тэхёновой улыбкой. — Я хочу.