***
Гер сбивает камни с обочины. На улицах пусто. Ещё очень темно. Но он чувствует нежный запах далекого рассвета. Таинственно мерцающие огни над каналом, танцы теней. Дыхание гранита. Под мостом шумит вода. Одинокие и безлюдные ночи прекрасны. Нету лучше тишины и сладкого, с чайным осадком, покоя. Герберт вслушивается в музыку в наушниках, растворяется в низком голосе поющей девушки, беззвучно шевелит матово-бледными губами. Он дышит влажным запахом реки. Со спины — немного похож на девушку. Высокую. Ноги стройные, нравится смотреть и хочется потрогать. Ветер налетает на светлые волосы, играет с ними, путает. Герберт идёт в этой ночи неторопливо, гуляя. Глаза болят и дышится странно, будто перед большими слезами. Восхитительное чувство. Мальчишка стоит, сжав перила пальцами так сильно, что костяшки побелели. Ощущения такие, будто внутрь раскалённых углей положили. Вы понимаете, насколько больно? Лицо всё от слёз мокрое. И ветер дует прямо в него. Контраст странный. Ветер, подлец, холодный, а слёзы горячие. Наверное, из-за углей. Дождливые пятна слёз, кружево напряжённых вен, боль выжигает всё. Что ж так хреново-то, а? Блять, просто сдохнуть хочется и всё. Ночь пустовала, пока в ней не встретились счастливый кот и перепуганный щенок. Герберт вынул из уха один наушник и приостановился у перил моста. Альфред его не заметил. Он смотрел в чёрные воды быстротечной реки. Он думал, что если он умрёт, то будет не так больно. Герберт замер в абсолютном восхищении. Музыка, играющая у него в плеере, дрожащие огни и чёрная вода, сладкое пение всхлипов и плеск реки в тесных её каменных берегах так восхитительно сочетались, что словами не опишешь. Будто кто-то безумный снял артхаусный фильм, который никогда не покажут на большом экране. Этот фильм только для двоих. Тех, кто ещё не сошел с ума в этом странном шумном городе. Но в чужие всхлипы нельзя влюбиться. Или можно?.. — Эй, — Герберт негромко окликнул человека с другой стороны перил. А ты думал, что эта ночь только твоя? Парень не ожидал, что кого-то встретит. Испуганно обернулся на Герберта и неосмотрительно разжал пальцы. Смерть? Руки у Гера были сухие и неожиданно горячие. И Альфред вцепился в шею Герберту ещё сильнее, чем пару минут назад в перила. Чужое дыхание оставляет расползающиеся коростой ожоги, ветер сбивает слёзы Альфреда на лицо Герберту. Слёзы — живая вода, пахнут морем и чистым небом после дождя. Их разделяют каменные перила и соединяет плотное кольцо рук. Совсем как в счастливой сказке. А, это же и есть сказка. — Страшно? — вдруг произносит Герберт. — Очень, — хрипло отвечает Альфред. И Гер сталкивается с той небесной синевой, которую заполнила тьма ужаса перед смертью. Или это река всё ещё отражается в этих глазах. — Перелезай, — наконец выговорил Герберт. Парень немного погодя кивнул. Осторожно переставил ногу, потом другую. И оказался на мосту. Замер от счастья, всё ещё сжимая ладони Гера. Не хотелось говорить. Хотелось плакать от облегчения. «Я жив». Альфред слабо зашатался и, выбирая, на что падать, выбрал стоящего напротив парня. — Э, дружок, да ты ещё и нетрезвый! — воскликнул этот парень. Альфред предпочитал плакать ему в плечо от счастья, что остался жив. Благодари случай, мальчик.1. Плачь.
31 марта 2017 г. в 01:50
Чувство экстаза, накрывающего с головой. Дрожь в коленках, сухой крик, сжимающий глотку, покалывание в кончиках пальцев. Ещё. Ещё. От сладости в голове туман. Дышать больно и жарко.
Нет.
Герберт уже этого не чувствует. Нет остроты. Нет той свежей новизны, подгоняемой нетерпением, страхом и любопытством.
Он просто танцует. Нет отвращения ко всем этим людям. Только усталость. Ты работаешь, не вкладывая душу. Даже в такую работу.
Гер краем глаза, да что там краем, он видит всё, что происходит вокруг него. Он привык к темноте, и она ни капли не помеха. Он смотрит на свою жизнь, как на старое немое кино.
И ничто не пробудит красавицу ото сна.
Боже, какая горькая ирония.
Дверь гримёрки приоткрывается. Выходит Магда, снисходительная и насмешливая, живущая всласть. Вот кому плевать, вот кто живёт легко. Она ведёт себя, как гость в этом мире.
И, честно признаться, пугает Герберта. Потому что Магда не боится смерти. Она знает, что есть вещи намного чудовищнее.
Смерть — дверь.
Магда уже на улице, темнота забирает её. Но весь персонал «Бала» знает, что никуда она не делась. Она всегда ждёт Сару, которая необычайно долго собирается.
Этому есть достойное объяснение. Усталость.
Сара не потеряла ещё вдохновения, интереса. Она впахивает на полную, отдаётся людям вся, без остатка. А потом чувствует себя использованной и пустой. Очень-очень печально.
Вскоре появляется и Сара. Тонкая, сухопарая, она тонет в своих потёртых джинсах, мягкий кашемировый джемпер велик, соскальзывает с плеча, обнажая лямку классического белого бюстгальтера и восхитительную родинку над впадиной ключицы. В руках истрёпанная тряпичная сумка в забавное яблочко, что стало таким модным сейчас.
У Сары падает на лоб завитая мягкая прядка, постоянно выскальзывает из-за уха, и девушка убирает её резким, очень отрывистым жестом, сухим и лаконичным, полным основательности, весомости, но не лишённым абсолютной отстранённости, присущей уставшим людям. И Герберт, сам не замечая, зависает на этом мимолётном жесте, будто в нём — сок и смысл жизни. Всё бытие. Всё пустое.
Сара, милая Сара.
За блеском и напускным великолепием мы не видим сути. Мы слепы и бессильны. Как котята, которых собираются утопить.
И вот робкий, но полный решительности и надежды кусочек синего неба, такой вдохновлённый и живой, бросается на встречу согнувшейся в три погибели от веса своего опыта серости.
Альфред торопится поймать Сару, сказать то, что так долго зрело в нём.
— Постойте! Извините! — кричит он ей сквозь музыку и чужое желание.
Сара оборачивается на голос.
Ох. Не обознался ли?
А где блестящий шёлк? Где манящие своей запретной соблазнительностью бархатные алые губы? Где же неестественно кукольные ресницы и тёмные, как беззвёздная ночь, блестящие тени на веках?
Очень болезненно разочаровываться в придуманном образе.
— Извините, — уже тише повторяет Альфред, — вы Сара?
Девушка кивает.
Делает шаг. Бросает коротко:
— Пошли, выйдем.
Парень торопится и всё равно не поспевает.
Уже на улице, в прохладной и ароматной августовской ночи Сара спрашивает:
— Ну?
Она слишком устала за смену. И ей хочется домой. И вообще, она могла бы просто не обратить на этого парня внимания. Но так уж распорядилось Провидение.
— Вы… вы, наверное, уже видели меня здесь, и я… — начал, запинаясь, Альфред.
Сара не стала говорить, что не видела.
— Быстрее, — нетерпеливо поторопила она. Это больно укололо Альфреда.
— Вы не думайте, что я говорю несерьёзно… Я очень серьёзен! — воскликнул парень. — Вы такая красивая, и… и…
Из темноты послышался смешок Магды. Сара начала раздражаться.
— Вы мне очень нравитесь! — наконец с усилием выговорил Альфред.
Кажется, где-то в темноте Магда закатывалась смехом.
— Хорошо, — низким, очень спокойным голосом произнесла Сара.
— Что? — с надеждой переспросил юноша.
— Слушай, — Сара говорила серьёзно, нахмурив лоб так, будто разъясняла простейшую истину ребёнку, — я тебе разонравлюсь. Как разонравилась ещё десятку вот таких, как ты.
Альфред слушал растеряно, приоткрыв рот от удивления. Казалось, он что-то хотел сказать, но Сара его опередила.
— Я далеко не лучшее, что было в твоей жизни. Поэтому иди домой и ложись спать, — при последних словах она непроизвольно зевнула. Сказывался недосып.
Девушка похлопала несчастного студента по плечу и, скорёжив на секунду сконфуженное лицо, ушла, засунув руки в карманы и ссутулившись после тяжелой смены.
Альфред стоял как громом поражённый. Он видел, как на тротуаре в кружке света от фонаря мелькнули два неторопливо переговаривающихся женских силуэта. Один был выше, с копной пушистых полос, дымящий еле различимой в темноте сигаретой. А второй вызывал у Альфреда слёзы.
Значит, всё зря?!
И ради чего тогда… Как же это больно.
Что ж, бывает. Иди теперь поплачь.
И Альфред действительно отпускает своё тело в темноту.